И никто не ахал и не охал от ужаса, глядя друг на друга в Кабуле: обычная, ежедневная жизнь тысяч гражданских людей шла параллельно с войной, едва соприкасаясь с ней. Наоборот, все улыбались, читая афганские репортажи приезжавших из Москвы коллег по перу, которым на каждом шагу мерещились опасности и душманы. Ведь даже та коллегиня, написавшая в «Комсомольской правде» о том, как ее охраняли от душманов «автоматчики», как опасно жить в этом городе, — была у нас в гостях и общалась с Макаром, который учился ходить в «этом ужасном Кабуле», и произнес здесь первое осмысленное слово. Правда, им было нечто, напоминающее слово «солдат», и он сразу усвоил, что автомат есть и у него, и у папы, но что со своим, пластмассовым, он может играть, когда хочет, а папин, настоящий, нельзя трогать без разрешения. Но в то же время у него были свои отношения и с солдатом-афганцем, маячившим перед подъездом, и с соседскими ребятишками, которые приносили ему упавшие с балкона игрушки и получали от него в награду за это конфеты. И даже с дуканщиком, которому он самостоятельно протягивал монету, чтобы получить пластинку жевательной резинки.
Что и говорить, все это не было похоже на сладкую жизнь в зарубежье, какой она представляется обычно. Из молочного порошка сначала делалось само молоко, затем оно превращалось в простоквашу, и только потом становилось творогом, которого нет в Афганистане. Виноград, зелень и все остальное часами вымачивалось в уксусе или марганцовке, а для приготовления супа использовалась вода, которую заранее кипятили и отстаивали, чтобы отделить солевой осадок. А каждый летевший в Кабул командированный вез не селедку и черный хлеб, как обычно советским, работающим за границей, а все тот же творог, сыр и вареную колбасу, которая почему-то считалась особым деликатесом. И в каждом доме была керосинка или примус, на которых варили детские каши, потому что частенько целыми днями не бывало света, а стирка устраивалась в те два дня в неделю, когда из труб бежала горячая вода.
Конечно, кое-какую поправку на войну все же приходилось делать. Я бросался по ночам, когда начинался обстрел, в комнату сына и вставал спиной к окну, загораживая его от возможных осколков. Мы торопились вернуться домой с наступлением сумерек, а дверь открывали только на три звонка — условный знак для всех живших в городе «шурави», который был наверняка известен и всей действующей в Кабуле агентуре оппозиции. И тяжко было на душе в командировках, особенно этой весной, когда я на семнадцать дней застрял в Панджшере и каждый вечер пытался связаться по рации с дежурным по штабу армии, чтобы он перезвонил по городскому телефону в корпункт, но телефон в корпункте был отключен, и я извелся от неизвестности и тревоги за своих, которые оставались одни. Правда, в нашем доме жили еще три советские семьи, и все же. И все же не шла из головы история о том, как годовалый сын рассек губу, но медсестра, которая дежурила в тот день в доме военных советников, порекомендовала мне обратиться в посольскую поликлинику: «Вы к нам не относитесь». И попросила не «капать кровью вашего ребенка». И в Афганистане, и в Москве мы ведь все те же.
Ну а теперь в Кабуле эвакуация всего советского женско-детского населения. И к лучшему. Не только им, всем нам здесь давно уже нечего делать.
В прошлый отпуск в Москве, когда начался салют в честь очередного праздника, сын в страхе бросился ко мне: «Папа, это стреляют враги?»
После того как ушли к советской границе первые полки из Джелалабада, предчувствие исхода всей этой эпопеи уже витает в воздухе и каким-то неуловимым образом отражается на поведении людей. Гражданских и военных. И «полувоенных», вроде меня. Шутка о том, кто на каком ряду будет сидеть среди обвиняемых на «Кабульском процессе» (по аналогии с Нюрнбергским), — любимая в этом месяце в 40-й армии.
А вчера заглянул в корпункт знакомый старший лейтенант:
— Хочешь правду про Афган? Собираюсь купить себе заменщика. Все просто: деньги на бочку, и домой раньше срока. На два месяца. Плата по твердой таксе.
Его можно осудить. Или лучше поплакать над его цинковым гробом?
Впрочем, в Кабуле нет никаких видимых перемен. Все идет своим чередом, не хуже и не лучше, чем три года назад. Все так же действует при посольстве, например, совет по лекторской пропаганде, в коем я состою. Мои подшефные коллективы: ветеринары, мелиораторы, геологи и кто-то там еще. Председатель совета просит сейчас особенно тщательно контролировать периодичность и качество читаемых мной лекций в системе политической учебы.
Лекции — это как раз то самое, чего сейчас не хватает всем нам в Кабуле!
Днем караваны не ходят
Когда Он решит какое-нибудь дело, Он говорит ему: «Будь!» И оно бывает.
Караван ждали две ночи и два дня. Днем было особенно тяжело. Лежали над самым перевалом на горячих камнях, обливаясь потом. Считали каждый глоток воды. Три фляги на брата — минимум, который не даст погибнуть от жажды, не даст высохнуть от этой проклятой жары. Все остальное в рюкзаке — боекомплект. Его чем больше, тем лучше. При благоприятном стечении обстоятельств опытному обстрелянному бойцу хватит нескольких магазинов и пары гранат, но, может статься, на счету будет каждый патрон. Поэтому меньше воды, больше гранат и патронов.
Днем старались спать. После полудня невысокие бойницы, сложенные из камней, давали узкую полосу тени, куда можно было спрятать голову. Все остальное — нельзя. Встать, размять затекшее тело, курить, говорить — нельзя. Мочились поэтому тоже лежа. Обнаружить себя — значит провалить операцию. А упустить караван легче легкого: враг опытен и хитер. Возможно, его разведка уже разглядывает перевал с соседней вершины, готовая предупредить об опасности. Возможно, чабан, прогнавший мимо них через перевал отару овец, — связник. Если заметил засаду, если оставил условный знак на тропе, караван выберет другой путь. И тогда оружие, которое переправляют мятежники, доставят по назначению. И оно будет стрелять. В тебя ли, в твоего ли товарища, в незнакомого ли тебе человека — неважно. Они должны остановить караван, за этим здесь. И пройти он должен ночью как раз через этот перевал, чтобы днем отсидеться в заброшенном кишлаке, который виднеется неподалеку. Днем караваны не ходят.
Третья ночь выдалась, как в кино. Луну закрыли облака, темнота полнейшая, тишина гробовая, только слышно, как шарит по ущелью ветер да изредка подвывают шакалы. Самая что ни на есть «караванная» выдалась ночь. И точно: после полуночи зацокали по камням копыта.
— «Духи», товарищ прапорщик! — зашептал боец в самое ухо Арчакову.
— Радист, передай «Ландышу»: есть караван, — отозвался он. — Огонь — по моей команде.
…Знаю Арчакова уже давно. Познакомились, как здесь принято говорить, «на боевых». Во время тяжелой кровопролитной операции в провинции Вардак, когда наши части, несмотря на поддержку артиллерии и авиации, не смогли захватить крупную базу вооруженной оппозиции в районе Джалеза — настолько плотной была там оборона противника. Рота специального назначения действовала тогда на ничейной полосе, в кишлачной зоне, только вчера покинутой мятежниками. Основные их силы уже оттянулись выше по течению реки, оставив охрану у складов с оружием, которое не смогли унести. Обнаружить и обезвредить эти склады — такой была задача роты специального назначения.
Было видно: Саша Арчаков занят делом, которое ему по душе. Невысокий, плотно сбитый, с буграми стальных бицепсов, старший прапорщик напоминал пружину, готовую разжаться в секунду опасности. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего слова. «Азартен, отчаянно бесстрашен», — подумал я тогда, шагая в цепочке разведчиков из арчаковской группы, которая быстро и бесшумно продвигалась сквозь узкие лабиринты глиняных кишлачных улиц.
Так оно, в общем, и есть. В роте каждый знает: наорать, вспылить в ответ на чью-то нерасторопность — это Арчаков может. Характер у него — не сахар. Но спрятаться за спину солдата — никогда. Потому и идут за ним бойцы, как за танковой броней.
— А в моих ребятах я уверен, как в себе, — сказал мне он. — С ними хоть к черту на рога.
…Тот бой на перевале был коротким. Кое-кто из тех, кто шел в караване, даже не успел сорвать с плеча автомат. Когда погасла последняя осветительная ракета, на перевале стало тихо. Это жутковатая тишина, когда слышно, как колотится сердце, еще не остывшее от боя. Когда не знаешь, разбит ли враг или затаился в ожидании твоей ошибки, любого шороха, звука. Теперь обе стороны на равных, рассудить их сможет лишь нескорый еще рассвет. Теперь даже дышать нужно так, чтобы не услышал лежащий рядом товарищ. Цена этой выдержки — жизнь. Лежи и слушай тишину.
Они услышали: на караванной тропе громко заплакал ребенок. Долгим жалобным плачем, который переворачивал душу.
«Такого не бывает, — сказал себе Арчаков. — Это слуховая галлюцинация. Должно быть, у меня сдают нервы».
Ребенок продолжал плакать.
Крепко выругавшись по поводу всей этой неслыханной, дурацкой ситуации, он вышел на связь с командиром. Арчаков и так знал, что сделает в следующую минуту. Но совсем недавно под Кандагаром точно такая же разведгруппа, уничтожившая караван, была внезапно атакована во время осмотра поля боя и понесла огромные потери: тринадцать человек убитыми — неслыханная для афганской войны цифра! О случае этом несколько дней только и разговоров было в 40-й армии. Согласно принятому после этого приказу командующего, засадным группам спецназа категорически запрещалось предпринимать какие-либо действия до наступления светлого времени суток.
— «Ландыш», я — «Геолог». На тропе плачет ребенок.
— «Геолог», повтори, не понял, — отозвалась рация через паузу.
— Я говорю: ребенок плачет на перевале.
— «Геолог», ты ошибся.
— Да что я, детский плач не отличу! — рассердился Арчаков.