Над краем кратера — страница 35 из 38

– Меня, брат, еще на Финской войне крестили. Ты, говорят, в рубашке родился. Собачий холод, снег. Деревьев уйма. Два-три дерева подрубим, значит, чтоб верхушками сошлись, вроде шалаш. Костерок. Спим, а дневальный глядит, чтобы не подгорели, толкает: на другой бок переворачивайся. Как шашлык. А хвоя, как подсохнет, так враз до верхушек вспыхнет. Прямо столб огненный… А шарахнуло меня под Новороссийском, ну да, на той самой земле, на Огненной. Зацепились за берег десантом. Не так уж и мало, а, в общем-то, горстка. А он, гад, сандалит, утюжит, пашет. Верь не верь, седели ребята. Был у нас там такой отпетый, любого часового ножом снимет, а потом сам всю траншею пришить может, и без одного звука. И тот сдал. Лежишь на пятачке, а по тебе молотят. Меня утром полоснуло. Так на берегу до ночи пролежал. Увозили по морю раненых только, когда темно.

– А потом? Долго, наверно, снилось? – спрашивает блондин.

– И сейчас бывает. Снится.

* * *

Я предчувствовал: что-то должно случиться. Мы шли по Греческой площади, и я внезапно, как толчок, ощутил чей-то взгляд.

Оглянулся всего на миг. На веранде кафе, забитом народом, за столиком сидела Светлана, и спиной ко мне – Юра Царёв. Я мгновенно узнал его по очертаниям спины, хотя он сильно похудел. Глаза у Светланы, явно увидевшей меня, остекленели, как бывает за миг до потери сознания.

– Настенька, дорогая, – я впервые назвал ее так, – если я почувствую, что кто-то за мной бежит, быстро зайди, видишь, в магазин. Оттуда можешь за мной следить.

Я знал, такие вещи она понимает с полуслова.

На площади было много народа, слышался стук множества каблуков и шарканье подошв. Но у каждого человека своя походка, свой стук каблуков. Я узнавал дробный, спотыкающийся от нетерпения, стук ее каблучков. Когда-то в ночи стук каблучков уходящей навсегда Лены отдавался во мне полной потерей надежды, уходил, ослабевал, оборвался, оставив меня в абсолютной бездыханной пустоте. Теперь же стук шел ко мне, нарастал, и я убыстрил шаг, чтобы добраться до маячащей вдали свободной скамейки. Только дойдя до нее, обернулся.

Светлана не просто бросилась мне на шею, она свалила меня на скамью, обхватила шею и стала просто душить. У нее был безумный блуждающий взгляд, она издавала какие-то нечленораздельные звуки, что-то в груди ее глухо клокотало. Я пытался оторвать ее руки от моего горла, прижать ее голову к груди. У нее была истерика. Меня она душила, а сама задыхалась. Прохожие останавливались, Из ближнего киоска прибежала продавщица со стаканом воды. Человеческому взгляду тяжело видеть припадок. Человек или убегает от этого, сломя голову, или торопится помочь. Я силой повернул ее голову и просто влил ей в схваченный судорогой рот пару глотков из стакана. Она немного пришла в себя, обмякла, буквально распласталась на моей груди, уткнулась лицом в мою шею и затихла. Мне даже показалось, что она потеряла сознание, но я боялся оторвать ее от себя и взглянуть ей в лицо. Вдалеке, на веранде, маячило повернутое к нам непривычно худое и желтое лицо Царева, кажущееся еще более худым и заострившимся от любопытства.

Вероятно, она все же на миг потеряла сознание, ибо вдруг подняла голову, не осознавая, где она, обводя всё вокруг невидящим взглядом. Начала приходить в себя. Из глаз ее потекли слезы. Я достал платок и начал вытирать ей глаза. Она, как ребенок, подставляла мне лицо. Бормотала:

– Что же ты наделал? Почему оставил меня? У меня папа умер, а ты… вот так… Где эта, ну, краля, что шла с тобой. Испугалась, сбежала? Я бы ей глаза выцарапала.

Я гладил ее по голове, настроение у меня было омерзительное, знакомая мне в такие мгновения пустота ширилась под ложечкой, затрудняя дыхание.

Я уже знал, что это происшествие на Греческой площади навечно войдет в мою память. Мне было ее искренне жаль. Такой взрыв чувств. Что-то за этим скрывалось. Это, верно, моя планида: прошлое должно меня время от времени догнать и вцепиться в холку когтями.

– Светлана, – сказал я как можно мягче, слыша, как биение моего сердца отдается в ушах, – разве это я тебя оставил? Ты сбежала, исчезла. По-моему, просто пряталась от меня. Оказывается, ты с Юрой Царевым. Понимаю, он болен. Ты выхаживаешь его.

– Да пошел он к черту. Я любила и люблю только тебя. Жаль, что не могла понести от тебя ребенка, а Юрка ничего не может.

Я узнавал Свету, ее острый язычок, ласковый и циничный одновременно.

– Да, я виновата, ох, как я виновата, – начала она каяться.

– Но ты что тут делаешь? Ты же должен в поле пропадать, да еще в такое летнее время. Лучше признайся, кто эта краля? – она явно говорила, сама не зная, что.

Краем глаза я видел приближающуюся Настю. Она была выше и крепче Светы. И я мог воочию сравнивать их.

– Вот, познакомьтесь. Анастасия, моя жена. Помнишь купель Ай-Анастаси в горах, а это живая душа – Анастасия.

Света вздрогнула при звуке этого имени, вяло пожала протянутую ей руку, такую крепкую и женственную одновременно. Хотя она все еще не до конца пришла в себя, но все же понимала, что силы неравны. С трудом встала и пошла к веранде кафе, покачиваясь и спотыкаясь. Ковыляла, как птица, не привыкшая к земле. Теперь Юра стоял, вытянувшись во весь рост, и худоба его была просто пугающей.

– Я потрясена, – сказала Настя, – такой удар выдержать – нужна дьявольская сила воли.

– Только этого не хватало, чтобы ты во мне открыла дьявола.

– Я с трудом себя сдерживалась от того, чтобы броситься и оторвать ее от тебя. Она же могла тебя задушить, Такие слабые женщины цепки, как кошки.


В оставшиеся дни отдыха меня тянуло на Греческую площадь, как преступника тянет на место преступления. Мы пару раз приезжали сюда, даже попивали кофе в том злополучном кафе, но больше Света не появлялась. Я не был уверен, но мне казалось, что Царёв проходит лечение в каком-нибудь лечебном комплексе, а она где-то поблизости от него снимает квартиру или угол.

Хотя это было достаточно далеко, но взгляд Царёва с веранды продолжал сверлить меня. Все годы я почти физически ощущал, как этот человек, мой сокурсник, дышит мне в затылок. Он был малоразговорчив. За годы учебы мы едва перекинулись с ним несколькими словами. Долговязый, вялый, он проявлял завидную активность, когда дело касалось моих женщин, отбил Лену и тут же ее бросил, преследовал Свету, узнав о наших с ней похождениях, о которых она, открытая душа, рассказывала девицам-сорокам на всех углах, а те уже, за добрую душу, разнесли по всем остальным углам.

Только однажды я случайно поймал его обращенный на меня неожиданный взгляд, вроде бы обычный, равнодушный, но дрожь прошла по моему телу и волосы зашевелились на голове.

Это был нескрываемый взгляд врага, завистника, ненавистника. Как будто за вялостью и расслабленностью сверкнул нож, исподволь убивающий наповал.

После этого я избегал встречаться с ним не только взглядом, но и держался от него поодаль. И всегда он мелькал вдалеке, в окружении адъютантов, того же Витька, Даньки, и кого-то еще с незапоминающимся именем и лицом. Мне непонятны были их с ним отношения, но я никогда не спрашивал их об этом. Что-то его изводило. Не Прометей клевал ему печень, а сам он, вероятно, ел себя поедом.

Это могло показаться смешным, несерьезным, но я твердо решил не допустить его встречи и знакомства с Настей. Я был уверен, что тогда, с веранды кафе, он во все глаза глядел именно на нее. Не знаю, какого цвета у него глаза, но сглаз его был черным.

Мы с Настей продолжали чудесно проводить время, а ее понимание всего, что произошло, подступало к моему горлу тяжким комом одновременно вины и благодарности. Но горечь от всего того, что случилось на Греческой площади, не отступала от меня. И только поднявшись на борт того же «Адмирала Нахимова, идущего в Ялту, я начал успокаиваться.

Море, приближающиеся горы Крыма и ее присутствие рядом постепенно ослабили эту горечь до полного исчезновения в момент, когда мы ступили на столь любимую мной крымскую землю.

Цель этой поездки, по сути, определилась в Одессе, когда ночами я рассказывал ей свою жизнь на Демерджи-яйле, и она взяла с меня слово, что мы посетим купели Ай-Андри и, главное, Ай-Анастаси.

* * *

А в Ялте музыка играла. Мы сидели на крыше ресторана, подобной палубе корабля, музыканты рубили румбу, а я не отводил глаз от очертаний вершин Чатыр-Дага, Демерджи, Караби-яйлы, как будто вернулся в лучшие дни моей жизни.

На следующий день с раннего утра, сложив все необходимое в рюкзаки, мы на автобусе доехали до Перевала, мимо мест, где по преданию Кутузов потерял глаз, а чуть дальше стояла батарея, в которой служил Лев Толстой, мимо пустынного в этот час ресторана на яйле. И как всегда при возвращении на знакомые места, все здесь как бы сжалось, скукожилось, и мы быстро поднялись между горами – «Лысым Иваном» и «Кудрявой Марьей» – на Демерджи-яйлу. Орел лениво кружил над столь ранними путниками, и даже он казался меньше, чем раньше, походил на ястреба. Сел недалеко от нас и неуклюже заковылял за скалу. По каким-то запомнившимся очертаниям скал я нашел место, где стояла наша палатка. Место было грустно и вызвало в сердце мгновенный укол печали.

Настя шла легко, сказывалась профессиональная закалка. Я петлял по знакомым тропам, показывал места, где ночевал, где застал меня ливень, где я заблудился в облаках. Она помалкивала, но, казалось, впитывала каждое мое слово. Посидели у родника, с которого начиналась речушка Улу-Узень, поели, попили кристальной почти ледяной воды, легли на спины, и долго глядели в синее небо, мгновениями погружаясь в дремоту. И хотя она была не в меру самостоятельной, меня не покидал страх за ее жизнь, за каждый ее шаг, ведь это я потащил её сюда, и должен был быть на страже в любой миг, чтоб защитить ее от неожиданности, провала, зверя. А недалеко от нас все так же зиял невидимый отсюда кратер снежного колодца. На этот раз я и словом не обмолвился о нем, а она деликатно не спросила об этом, хотя я чувствовал, вопрос вертелся на кончике ее языка.