Начали жить трудолюбивые богатунцы на чужой земле, постепенно приучаясь к ремеслам, поставляя окрестным станицам не только батраков, но и бондарей, кожемяк, полстовалов, овчинников, сапожников.
Гунибовцы всегда корили богатунцев землей, считали их чуть ли не своими подданными. Приезжали на ярмарку в Богатун, куролесили, поднимали стрельбы, затевали «инжальные драки. Жилейские и камалинские казаки не уступали гунибовцам, отводя душу все в том же Богатуне.
Село завело торговлю, появились лавки с красным товаром, бакалеей. Прибывшие из Армавира и хутора Романовского торговые люди бойко вели оборот. Сюда казаки горных станиц привозили ободья, бондарную клепку, держаки для вил и грабель, дубители, сухие фрукты, табак, обменивая на зерно и подсолнух. Богатун сделался как бы обменным пунктом между закубанскими станицами и второй степной линией.
Домик Харистовых был выкрашен дешевой краской — суриком. Возле дома — палисадник, с дорожкой фиолетовых петушков. Кроме петушков, в палисаднике росли роза, гвоздика, львиный зев, а возле забора желтые и красные мальвы.
На стук щеколды вышла жена Харистова — Самойловна, или, как ее называли на улице, бабка Шестерманка.
Самойловна исподлобья окинула гостей суровым взглядом больших черных глаз, странно моложавых, не соответствующих ни годам ее, ни общему виду.
— Вы к деду? — спросила она грубо.
— К дедушке, — поклонившись, ответил Миша, — хотели его попросить, чтоб указал заводи, где сомы…
Самойловна подтянула концы платка, поправила чепчик и пошла к дому, постукивая палочкой. Ребята остались в недоумении. У крылечка Самойловна обернулась.
— Прокофьич в лес ушел, — сказала она так же грубовато.
— В какой лес?
— А? — приложив ладонь к уху, переспросила бабка.
— В какой лес, бабушка? — повторил Миша.
— Спуститесь вниз, пойдете по протоке, а там прямо к реке. У чернокленовой рощи свернете.
Ивга, искоса поглядывая на Мишу, держалась за брата.
— Ивга, что ты задумалась? — поинтересовался Миша.
— Бабки вашей испугалась, — губы девочки задрожали, — как ты ее бабушкой можешь называть, она не бабушка…
— А кто ж она? — удивился Миша, ничего еще не понимая.
— Бабка она, бабка, бабка… — сжимая кулачок, твердила Ивга. — злая, горбоносая, страшная. Настоящая баба-яга.
Миша рассмеялся.
— И даже ничуть. Ты ее узнай поближе, она хорошая, она добрая. Ее весь форштадт уважает.
— Пусть, пусть ее любят, а я ее боюсь… вот боюсь, и только, — твердила Ивга, — я и вашего деда боюсь.
— Ну, дед совсем не такой, — разъяснял Миша, — у дедушки борода большая-большая, как два веника, глаза серые-серые. Сам розовый, лысый… И лысина розовая, а на ней пух…
— Не желаю видеть вашего деда с пухом. Сами идите к нему, я домой.
— Как же ты пойдешь, тебя мальчишки побьют, — угрожал Петя, — ужасные ребята на Саломахе.
— Не ужаснее ваших бабок. Не хотите — сама пойду.
Ивга прибавила шагу. Мише хотелось побежать вдогонку, быть с ней, защищать от нападения мальчишек и отчаянной храбростью очаровать сердце девочки. Но коричневая юбочка вскоре скрылась, и они, минуту помедлив, разом, точно по уговору, повернули к спускy, по тропке, ведущей к протокам и чернокленовой роще.
После ухода Ивги Петька молчал, а Мише было грустно.
Благодатная кубанская осень пышно раскустила орешники, кизилы, ежевику. Ветви, покрытые ягодами, сгибались, обнажая пожелтевшие кое-где листья, но это не казалось печалью: созревшие плоды возмещали увядание. Между кустами бежала светлая протока, кружа опавшие листья, сбивая их в верткие стайки. Кое-где к берегу приткнулась коряга, вода принесла хворост, накидала на дерево, заилила, образовав спокойную заводь. Быстрина пролетала мимо, а в спокойных заводях, с чуть подрагивающей поверхностью, водились сомы.
Они останавливались возле воды, наблюдая за юркими стайками пескарей и еще какой-то мелкой рыбешки. Иногда они явственно различали сытые спины сомят.
— Зря удочки не захватили, — сказал Петя, — я прошлый раз на лимане нарезал лозин. Вот лозины не ломкие, гнутся куда хочешь.
Миша недолюбливал рыбную ловлю за ее спокойствие, но ему нравился ловецкий пыл приятеля, и он поддерживал эту страсть.
— Лески понаделал?
— Ого, еще сколько, — похвалился Петя, — наплел из конского волоса. Ножиком начекрыжил у нашего серого. У него белый хвост, удобный.
— Да, белый хвост лучше, — согласился Миша, — для обмана белый хвост хорош. А вообще белый конь несподручный в хозяйстве. Как ляжет в навоз, так желтые пятна. Ни щеткой, ни скребницей пятен не выведешь…
— Я — песком, мигом отходит.
— Можно кожу порвать, — рассудительно заметил Миша, — это раз, другой, а если всегда песком, мясо повыдираешь.
Внезапно из-под густого сплетения винограда, образовавшего естественную беседку, с шумом вылетел яркий фазан. Заметив людей, фазан метнулся в сторону и сразу пропал за порослями бересклета.
Приятели кинулись за фазаном. Напоровшись на шиповник, остановились. Покидали камни в ту сторону, куда скрылась птица, камни со свистом просекали листву, но фазан не поднимался.
— Точь-в-точь индюк. Вот бы приволочь домой, — мечтательно сказал Миша. — У нас как раз гости, маманя б целиком зажарила.
— Сюда б деда Меркула, он бы его подцепил на мушку.
— На мушку?! — поддразнил Миша. — У Меркулова ружья и мушки нема. Он на ствол берет. Как на ствол попала дичина, значит, его…
— На лету?
— А то как же?! Вот в перепела дед Меркул только на лету и попадает… А привяжи ему на куст убитого перепела, не попадает. Кто к чему привычен.
— Неужели в привязанного не попадет? — Петя с недовернем поглядел на приятеля.
— Не попадет. Он сам мне признавался. Даже вот когда перепел в жаркие страны перелет делает, ведь туча его идет через горы.
— В Индию идет, — заявил Петя, — через Кавказский хребет в Индию, а через Крым в Палестину.
— Не в том дело, куда перепел летит, в какую страну. Меркулу это без надобности. Идет перепел тучей, солнца не видно, опустился на землю, сразу на табуны разобьется.
— Зачем же на табуны? — недоверчиво спросил Петя.
— Чтобы лучше прятаться по кустам, по травам. У птиц тоже табун. Какие засветло думают хребты перелететь, не останавливаются, а запоздавшие стаи тут ночуют. Выходит тогда Меркул на охоту. Поднимет собака табун, и жахает Меркул со своего шомпольного на лету. По полтыщи набивает, право слово. Пятнадцать копеек десяток торгует перепела — сам небось видел, весь базар завалит…
— Солить бы их?
Такую птицу солить — соль переводить. Сладкая, когда свежая, а в засоле протухает.
Петя прислушивался к словам друга и шел впереди, чуть сутулый, бычковатый, унаследовавший здоровье от таких же физически крепких родителей. Вот Миша, он чуть выше, стройнее, с более легкой походкой человека, привыкшего к лошади, буйной реке и крутизнам.
— Почему перепелки каждый год летят на охотников? — опросил Петя, очевидно, не в состоянии самостоятельно осмыслить вновь пришедшую мысль, — почему они на все лето не останутся в жарких странах? Навсегда не поселятся там?
Миша был явно обескуражен вопросом друга. Он обогнал Петьку. Приближались шум Кубани и невнятные крикливые голоса у богатунского парома.
— А я знаю, почему перепела обратно летят! — неожиданно выпалил Миша с просиявшим лицом.
— Почему?
— Да потому, что перепел родился в России, тут и рос. У нас поля, пшеница, просо, разве не потянет обратно. Тебя б не потянуло?
Петька с минуту думал и, подняв глаза, утвердительно качнул головой.
— А как они через турецкую границу летят? Там война. Все сутки небось снаряды рвутся. — Петька встрепенулся, точно вспомнив что-то еще более важное. — Не заберут у нас турки землю? Не дойдут до Кубани?
— Ни за что, — уверил Миша. — Сколько казачьих полков дерется. С каждой станицы, считай, по целому полку. Вон Павло Батурин заявился с германского фронта. Говорит, если кусок какой земли и возьмут, так на ней все одно сто лет трава расти не будет… А где ж дедушка? Черноклены-то кончились…
— Позовем, — предложил Петька.
— Дедушка! Ого-го-го! — закричали оба, краснея от натуги.
Вместе с эхом донесся близкий ответный голос. Дети узнали голос Харистова, а вскоре послышались и его шаги. Ребята влезли в гущу черноклена, притихли. Харистов медленно шел по тропинке. Серенький бешмет был расстегнут, из-'под соломенной широкополой шляпы виднелась седая широкая борода, так хорошо известная ребятам. Старик нес ночной улов. Через плечо была переброшена сумка, оставляющая мокрый след на боку. Очевидно, перед отправлением сумка выкупалась в реке, а вместе с ней — сазанчики и окуни. Влажные переметы свисали с его плеча. Дедушка осторожно отводил ветви, преграждающие путь, стараясь не поломать их. Для Харистова своей особой жизнью жило каждое деревцо, и каждую упругую ветвь провожал он мягким взглядом добрых глаз.
Ребята, взявшись за руки, бросились поравнявшемуся с ними деду под ноги.
— Тонем, тонем! — заорали они пронзительно.
Старик отпрянул. Дети со смехом и ребячьим говором начали тормошить его.
— Повалите! — Харистов широко улыбался. — Уж не хотели ли вы деда напугать? В турецкую войну на меня курд с дерева бросился, и то не испугался…
Дети видели испуг старика, и то, что они оказались страшнее курда, льстило им. А словам Харистова они верили беспрекословно. Любимец детворы рассказывал много интересных историй, в беседах с ним мальчишки жили в мире бесстрашия, мужества и самопожертвования.
Дедушка Харистов был другом знаменитого кубанского бандуриста Дибровы и теперь изредка переписывался с ним. Хранил старик заветную бандуру, пользуясь ею в исключительных случаях. Кому-кому, но детям больше всех доводилось внимать его тихим песням. Воспитывали песни эти хорошие чувства чистой любви к родной земле, обильно политой казачьей кровью.
Старик присел на бугорок, положил рядом подрагивающую сумку, прикрыл ее развесистой шляпой.