— Сюда ступай, батя. Вот сюда, тут хорошо идти, золы накидали… Батя, чего же ты осклизаешься? Так
/ и упасть можно.
Дождь немного притих. Кое-где сквозь порванные облака проглядывали звезды. Тучи двигались за Кубань, к хребту, прорывы закрывались, и блеснувшая перед этим лужа угадывалась только по бульканью редких дождевых капель.
— Тьма-тьмущая, Сенька, — сказал Егор, нащупывая влажную спину сына, — как у тебя с обужей?
— У меня чеботы добрые, батя, — успокаивал отца Сенька, — у меня онучи из шинельного сукна, дядька Павло отдал свои, фронтовые.
На Сенькиных ногах были худые опорки, набитые холодной грязью. Двигаться было тяжело, пальцы, казалось, раскисли. Сенька храбрился, стараясь не беспокоить отца при первой же встрече после трехлетней разлуки.
— Лука все время нашим паем пользовался? — спросил на ходу Егор.
— А как же. Из году в год, без передыху пшеницу-белокорку сеял. Первые два года родила ничего себе, а на третий — подкачала.
— Стало быть, истощил землю?
— Ну да, — подтвердил Сенька, — по своим паям пшеницу пускал вперемежку то с подсолнушками, то с кукурузой, а на нашу навалился одним зерном. Жирная, говорит, земля, черт ее не возьмет.
— Заработанное тобой сполна отдавал?
Сенька помялся.
— Как сказать, батя. Сапоги да тулупик справил, как мы и рядились. Ничего себе, юхтовые сапожата — матрос Филипп пошил. За Батуриным еще пять четвертей гарновки да чувал кукурузы рисовой. Отдать должен.
— Сапоги-то сносил?
— Где там сносил, — мальчишка засмеялся. После короткого молчания добавил — Дед Лука только показал их, а потом в сундук. Я ему говорю, отдай, зима подошла, ногам зябко, а он кнутягой…
— Бил? — тревожно перебил отец.
— Бил?! — Сенька хмыкнул. — Так я ему и дался. Им кисло меня бить… Ну их… я их…
Голос Сеньки задрожал, осекся. Отец приблизился вплотную. Заметив, что сын ежится в женской холодай-ке, перекинул винтовку со спины на плечо, расстегнул шинель, худенькое тело прильнуло к нему.
— Кнутом и палкой? — спросил Егор. Он шел, стараясь попасть в такт мелким Сенькиным шагам. — А может, и… кулаком.
— Всяко попадало, батя, — признался Сенька, — только ты не серчай на них, плюнь. Мне еще не так. Дед Лука замахнется, а я угнусь. Право слово, не было больно, батя. Провалиться на этом месте!
Сенька, понимая состояние отца, пытался его успокоить. Егор оценил эту невинную уловку, ему хотелось как-то задушевней приголубить сына, но гордая казачья суровость сдерживала.
— Чего же ты Луку в свой черед не потянул кнутом, а?
— У него не вырвешь, цепкий дед! Зато я у Луки раз по осени курицу-несушку упер, — похвалился Сенька, вздрагивая от внутреннего смеха, — вот убей меня цыган молотком, не брешу.
— Как же ты? Ну, ну, расскажи.
Сенька подробно поведал случай с похищением курицы. Егор коротко посмеялся.
— А хату доглядал?
— Нельзя сказать, чтобы здорово, — вздохнул Сенька, — забегали раз с Мишкой Карагодиным, на завалинке посидели, да домой: страшно. В стрехе что-сь свистит. Дедушка Харистов рассказал нам, что когда-сь давно возле нашей хаты казаки черкесов побили, а он отца своего с бердана невзначай подвалил, — так и вовсе страхота. Еще мертвяки приснятся, ну их… Забор наш вчистую соседи растянули. Сарайчик и тот наполовину раскрыли.
Дальше двигались молча, каждый был занят своими мыслями. Мимо — просвечивающие сквозь щели ставень оконца хат.
Иногда доносились глухие звуки песни, переливы гармоники, пьяный шум — праздновали приход казаков с фронта. В большинстве домов было тихо, а во дворах безлюдно. Знал Мостовой — немало станичников сложило головы в далеких и скупых землях. Не всем был праздником приход жилейских полков, не каждой семье радость.
Вот и окраина. Здесь, ближе к обрыву, жили либо извечная казачья голытьба, либо недавно отделенные семьи, не успевшие еще поставить службы и заборы. Вместо огорожи тянулись канавы, обсаженные тоненькими деревцами.
Зашумели камыши, с гирла потянуло гнилым холодом. На путников надвинулся знакомый размашистый тополь, слабо покачивающий голыми ветками. Белым пятном обозначилась хата.
Забор и впрямь исчез. Повырывали даже столбы, оставив линию ямок, сейчас до краев заполненных водой. Вправо чернели амбары и длинный, в три звена, сарай соседа Игната Литвиненко. Мостовой на минуту задержался, будто оценивая повреждения, сжал ремень винтовки и направился во двор, подгибая сапогами стеблистую податливую лебеду.
У тополя Мостовой остановился, накинул на сучок повод и медленно подошел к хате. Какой маленькой и убогой показалась она ему! Стены отсырели, завалинку размыло; вся хатенка осунулась и скосилась. Ставни и двери были заколочены, возле трубы шевелилась сурепка, выросшая на крыше.
В этом неказистом жилище родился Егор Мостовой. Во дворе, полого уходящем в густой очерет, прошла его юность. Тут же отпевали родителей, и отсюда, незадолго перед войной, отнесли на погост его тихую, некрасивую жену. Егор провел шершавой кистью по лбу, отгоняя ненужные сейчас воспоминания, выругался сквозь зубы и начал зло отбивать прикладом Доски, накрест прибитые к двери. Отрухлявевшие за три года доски легко кололись, и он снял их по щепкам. Толкнул ногой дверь. Она открылась без скрипа, как будто провалилась внутрь.
В сенях Егор чиркнул спичкой, огляделся. Отовсюду несло затхлостью. Дощатые стенки зацвели и покрылись сырым грибком. Не гася спички, переступил порог хаты и, тяжело шагая, прошел к печи. Опустился на лавку, скрипнувшую под ним, и широко расставил ноги. Печь неприветливо зияла черным овалом, и на шестке, будто пемза, застыла комкастая кизячная зола. На столе, лавке и иконе толстый слой пепельной пыли. Сенька осторожно, боясь вздохнуть, подсел к отцу. Спичка догорела в корявых пальцах Мостового, затухла, красновато затлел уголек, почернел, скрутился. Егор притянул к себе сына.
— Ну, вот и война кончилась… отказаковались… Вот мы и опять вместе… дома…
Сеньке до слез стало жаль отца. Он шмыгнул носом и приник к щетинистой и какой-то плоской отцовой щеке…
— Ничего, папаня, — утешил он, — мы тут все мигом приберем, почистим. Мишку покличу Карагодина, Ивгу Шаховцову. Хочешь, я у деда Луки занавеску попру?
Егор медленно провел по голове мальчика широкой шероховатой ладонью и ощутил мокрые глаза и щеки.
— Семен, чего ты? Брось… А еще казак.
Мальчик рывком уткнулся в отцовы колени, пахнущие конским потом и кислым сукном. Плечи Сеньки подергивались.
— Зря, совсем зря, Сенька, — утешал его отец нарочито веселым голосом. — У нас еще будет жизня. Что же мы, так век и будем, как бурьян на межнике?
Сенька заглатывал слезы.
— Федька Велигура, атаманский, говорил… казаки с походу полные седловые подушки пятериков золотых привозют. А ты?.. Война насовсем кончилась, а пятериков нема.
Мостовой приник к уху Сеньки колючим ртом.
— Эх ты, Семен Егорович, какие там пятерики. Видал, бирюками казаки возвернулись?! У атамана коленки дрожали… Война только зачинается… Чего ж ты кручинишься, сынок?
Мостовой завел коня в сени, расседлал, растер ему спину и ноги попонкой и, вытряхнув из вьючной сетки мелкое сено, потрепал гриву.
— Ну, привыкай, Баварец, к кубанским харчам.
Взвалив тяжелый вьюк на плечо, внес в хату. В темноте полез в правую суму, нащупал мешочек с ружейной принадлежностью и, позвенев в нем, вынул огарок толстой восковой свечки.
— Все требуется хорошему казаку, — сказал Егор, засветив огонь, — а полковому командиру тем более. Карту ночью читать…
Откуда-то подуло, пламя заколебалось.
— Батя, а как же свечка на ветру? Не гаснет?
— Ишь догадливый, — удивился Егор, — верно сообразил. В походе свечка пожар. Это мы в дурака в теплушке играли, осталась.
Из той же сумки появилась саква с галетами, банка с тушеным мясом. Мостовой вскрыл консервы кинжалом. Отец и сын поужинали неприкосновенным запасом, звучно разгрызая окаменевшие галеты. Сеньке пришлись по вкусу и сухари, и консервированное мясо, приятно попахивающее лавровым листом.
— То-то вы по три года воюете, — заметил Сенька, уписывая за обе щеки: — Харч у вас — дай боже москалю под пасху…
— Москалю-то, может, и дай боже, а вот… — Егор наклонился, пощупал Сенькины ноги, — ты ж простынешь, ай-ай-ай… Скидай опорки, грейся. Что ж ты молчишь?
— Ничего, — солидно говорил Сенька, отставляя набитую липкой грязью обувь, — я привышный. Меня никакая хвороба не берет.
Он завернул в попону посиневшие ноги и сразу ощутил приятную теплоту и сухость. Егор, наполнив торбу зерном из саквы, вышел в сени. Оттуда послышалось храповитое ржание. Мостовой возвратился, отряхивая рукав.
— Жадный до зерна Баварец! Пока торбу навесил, всего обслюнявил. Умный конь: как пожрет зерно, сам торбу снимет, абы было за что зацепиться.
— А как же ты коня достал, батя? — спросил Сенька, прижимаясь к отцу плечом. — Ты же пеши ушел.
— Хозяина убили, конь жив остался, — нехотя проговорил отец, остилая вверху, на холодной печи, шинель.
— Кто ж убил, а? — «полюбопытствовал Сенька, подлезая под бурку. — Ты, батя, убил?
— Нет, ты! Скинь холодайку, накинься сверху, так завсегда теплее, на позиции проверено.
Сенька стянул кацавейку, и вскоре отец и сын заснули, крепко прижавшись друг к другу.
ГЛАВА III
Утром Мостовой уехал в Богатун, но немного погодя заявился Павло Батурин. Он привез груженую фуру.
— Отец дома? — спросил он Сеньку, слезая с воза.
— Нема бати, дядя Павло.
— А где ж его спозаранку унесло?
— В Богатун подался, крылыциков пошукать, хата-то совсем раскрытая.
Сенька соврал. Отец уехал, когда мальчишка еще сладко спал, и цель поездки ему не была известна, но так уж воспитал себя Сенька: обязательно все знать и ни перед каким вопросом не теряться.
— Принимай тогда сам заробленное, — сказал Павло, развязывая бечевку.
— Так бы и говорил сначала, дядька Павло. И зачем тебе батя! Не он же зароблял.