— А?! Не познакомились? — удивился он. — Цедилок, а ну-ка иди сюда.
— Не Цедилок, а Друшляк, — шутливо исправил казак, — мужа вашего куманек, с кавказской вершины, Мефодий Друшляк. Я когда-сь был у вас, видать, запамятовали. А то Тожиев. Махмуд! — позвал Мефодий. — А ну, подойди, поручкайся с хозяичкой.
— И впрямь Азию приволок, — шепнула Мише мать и, улыбаясь, подала руку Махмуду: — Гостями будете, заходите до хаты.
— Дай-ка нам мыло, умыться с дороги, — попросил отец, — давай сюда, кум, полью с цибарки. Махмуд… а ты что?
Вскоре все умылись у колодца. Отец расчесывался алюминиевой гребенкой.
— Лиза! Никаких слухов не передавали соседи? — будто незвначай спросил он.
— А что, — тревожно отозвалась жена.
— Не пужайся, — успокоил Семен, — нас-то это не касается. В степи никто не шкодил?
Миша, услыхав разговор родителей, сразу потух, тело обмякло, и в глазах потемнело: «Неужели отцу уже рассказали про кота и Малюту?!»
— Какая шкода в степи? — непонимающе переспросила мать.
Отец отмахнулся.
— Ну, раз не слыхала, значит, мимо прошло… Человек кричал в степи прошлой ночыо, далеко слышно было… хотя, может, то филин…
У Миши отлегло от сердца, и двор посветлел, точно ближе подошло осеннее солнце и налило коробку двора ярким волнующим светом…
Все пошли к дому. На крыльце аккуратно вытерли ноги, чтобы не наследить на чисто вымытом полу. Мефодий вошел первым, бросил взгляд в угол и рывком перемахнулся крестом на образа. Махмуд вошел следом за ним, приостановился у входа на то короткое мгновение, когда Мефодий крестился, и было видно, что черкесу не совсем удобно. Он не сразу сел к столу, как это сделал Мефодий, а смущенно подождал и только после второго приглашения присел на табуретку.
— Курить-то можно в вашей хате? — спросил Мефодий и, искоса оглядывая все убранство комнаты, принялся скручивать цигарку.
— Можно, курите, — сказала хозяйка, — у меня свой паровик, накадит, дышать нечем.
Махмуд неодобрительно следил за Мефодием, пока тот сворачивал цигарку. А когда Друшляк закурил, черкес повыше поднял голову и нахмурился.
— Не выносит, — кивнув в его сторону, сказал Мефодий. — Есть же такие несчастные люди. Лишают себя какой забавы и утехи, а?
Махмуд сидел, сложив руки на груди. Узкое его лицо отличалось особой красотой жителя гор: постоянное напряжение отковывает каждый мускул, откладывая на лице и в движениях следы этой напряженной борьбы, облагораживающей человека.
Махмуд был в постолах из самодельной сыромятины. В ременных петлях торчали травинки. Рябенький сатиновый бешмет был подпоясан узким ремнем, отделанным слоновой костью, а вместо кинжала сбоку в ножнах висел короткий нож, пригодный и для самозащиты и для мелких дорожных работ.
— Ну, гости дорогие, давай поснедаем, что бог да кума Елизавета нам послали, — оглаживая усы, сказал хозяин, — ты, сынок, небось уже отснедал?
— Уже, батя!
— Ну, тогда стушай погуляй. Далеко не заходи. Встревались нам на пути камалинцы, объясняли, что нынче должон к нам сам отдельский атаман пожаловать. Не слышал, Мишка, а?
— Про атамана нет. С фронта черное письмо пришло, еще трех наших казаков убило.
— Что? — Отец насупился, всем корпусом повернулся к жене. — Не знаешь, кого побили?
— Не знаю. Скоро всю станицу в черные подшалки нарядят.
— Ну что ж, помянем всех убиенных за веру русскую, и за царя белого, и за новую свободу, — шутейным тоном произнес Мефодий, опуская руку в карман шаровар. Появилась бутылка. Мефодий поцеловал донышко.
— Белая головка, первый сорт, николаевская, — приговаривал Мефодий, — умел, черт кровавый, водку варить. С майкопского винного складу достал. Сам громить ездил старый режим. Два ящика приволок, куманьки дорогие. А то, как царя спихнули, думаю, сумеют ли новые управители водку варить.
Мефодий покрутил бутылку, пока водка не запенилась, и ловко вышиб пробку.
— Ну, Михаил Семенович, теперь твоих делов тут нету. Начались поминки.
Миша, заскучавший было у окна, шмыгнул в двери и, посвистывая, направился к калитке. У ворот столкнулся с супрягачом Хомутовым и невольно остановился. Сапоги из армейской юхты, зеленый картуз, синяя вельветовая рубаха делали его нарядным и независимым.
— Отец дома, хозяин? — козырнув, опросил Хомутов.
— Уже учуял. Ну и нюх у тебя, Хомут, как у Малюты, — огрызнулся Мишка.
Хомутов, изогнувшись, шепнул:
— Про Малюту цыц. Все знаю.
— Пришел отцу доказать? — Мишка петухом полез на Хомутова.
Тог взял его за ухо и подтолкнул к воротам.
— Иди, ребята ждут. Доказать! — передразнил он. — Не таковский. На другом над тобой душу отведу.
Хомутов направился к дому. Мальчик; поглядев ему вслед, подумал:
«Не пойму… Хороший он мужик аль нет».
Подошел Павло Батурин.
— Отец, кажись, прибыл?! Не ошибся?
— Только что заявился.
— Сам?
— Хомутов к нему…
— Видал, — перебил Павло. — Еще кто?
— Каких-то азиятов приволок с Закубани.
— Ну, пойдем, поглядим на азиятов. Покуда, Михаил Семенович.
Павло сдвинул на затылок каракулевую шапку и оправил серебряный пояс.
— Может, не стоит беспокоить? — заколебался он. — Что они делают?
— Белую головку раскупорили.
— А, — протянул Павло и облизнулся, — тогда без меня они не управются…
ГЛАВА VII
Петя и Ивга сидели на крыльце, и на их коленях белела шелуха грызового подсолнуха. По теневой стороне улицы кучками шли разодетые станичники.
— Куда народ идет? — спросил Миша, поздоровавшись и запасшись горстью подсолнухов.
— Гурдая встречать, отдельского атамана, — солидно ответил Петя, не переставая грызть семечки.
— По телефону сообщили, что из города вышел автомобиль с Гурдаем, — скороговоркой добавила Ивга.
Общество Ивги, особенно последнее время, стало какой-то необходимостью для душевного равновесия Миши. Если раньше девчонки мешали их ребяческим играм, стопорили их резвость, то теперь отношения перерастали во что-то новое, волнующее. Разлука приносила тоскливую необъяснимую пустоту. Мог ли открыто признаться в чувствах этих мальчишка, на которого мягко опускался пятнадцатый год? Конечно, нет. Скрывая неизведанные порывы даже от близких приятелей, Миша замечал, что девочка больше понимает его. Это решало их от-ношения, приближало друг к другу. Теперь под напускной грубостью скрывалось уже просыпающееся чувство первой ребяческой любви, чистой и возвышенной. Миша видел плутовское лицо Ивги, темное пятнышко родинки над верхней вздернутой губой, худенькие плечики и между ними две короткие, туго заплетенные косички. Заметив пытливый взгляд Миши, Ивга отвернулась, и у нее порозовели мочки ушей, покрытые нежным пушком, заметным на солнце. Миша тоже отвернулся, будто наблюдая, как в воздухе играют голуби-вертуны, выпущенные с соседней голубятни. На него глядела Ивга, и, когда они встретились глазами, девочка вспыхнула.
— Ну, чего уставился?! — сказала она, шутливо замахнувшись на него платочком. — Хочешь, чтоб ушла? Уйду.
— Нет, нет, не буду, оставайся, — встрепенулся Миша и, застеснявшись своей порывистости, исправился: — Хочешь, пойдем к дедушке Харистову?
— Петя пойдет? Пойдешь, Петя?
— Ясно, — отозвался брат, — ведь без меня тебя все равно мама никуда не отпустит.
— Не отпустит?! — обиделась Ивга. — А я без спросу уйду. Что она мне сделает?
— Выпорет.
— Это тебя выпорет, — вспыхнула Ивга, — а меня мама не тронет. Я девочка.
— Большая цаца — девочка, — поддразнил Петька.
— Вот именно большая. Девочек все жалеют. Их вон и на войну не берут.
— Не потому, что жалеют, а потому, что вы плаксы.
— Вот, как хочешь обижай, — не заплачу, — принимая независимый вид, сказала Ивга.
— Пошли к Харистову? — вторично предложил Миша и покраснел: ему показалось, что Ивга насмешливо глянула на него, сумевшего за все время вставить в разговор две фразы — и все о Харистове. Мише стало неловко…
В обширных просторах степей и полей он был решителен и ловок, окруженный такими же, равными ему, сверстниками. Стальными лемехами плугов покорял землю, заставляя ее работать на себя, на человека. Под его ноги ложились поверженные травы, он возил землю на гребли и видел, как ему подчиняются воды, останавливая свое извечное движение. Когда трехлеток-стригун проявлял свою волю, он подчинял и его, и доселе строптивая лошадь носилась по травам и дорогам, повинуясь.
Здесь, в несколько чуждой ему семье Шаховцовых, его томили уныние и злость от своей нерешительности и застенчивости. Его стесняли сюртук Ивгиного отца, Петины штиблеты на резинках, фотографии брата, гордого, черноусого, снятого с кокардой и сияющими пуговица-ми. Мише казалось, что бешмет и сапоги, ставившие его в почетный ряд воинственных казачьих поколений, здесь оттеняют его неравноправие. Так он у себя несколько пренебрежительно отнесся сегодня к Махмуду, так, вероятно, относятся здесь к нему. Хотя, надо сказать, никакого повода для таких подозрений в семье Шаховцовых не давалось. Итак, он решил идти к Харистову.
Харистов жил на форштадте, на планах, отведенных при первых поселениях, когда казаки, чтобы нести кордонную службу, селились в пунктах, удобных для наблюдения. Обрывистое плато господствовало над долиной Кубани, помогая следить за черкесами, идущими в набеги. Красные скалы, курганы Золотая Грушка и Аларик и коренной выход Бирючьей балки обрамляли кубанский обрыв, а дальше за Кубанью стояли кудрявые леса.
Приближаясь к дому Харистова, дети видели лево- бережное село Богатун, белеющее меловыми хатами, грязно-желтую извилину Кубани, голубые протоки, пьяно расползшиеся по просторной пойме, паром, похожий издалека на спичечную коробку, а на нем фигурки людей.
Село Богатун, основанное переселенными на Кавказ николаевскими солдатами, стояло на общинных владениях станицы Гунибовской. Станичный сбор охотно разрешил поселенцам занять бросовые, непригодные под пахоту земли. Когда же богатунцы разработали мочажинники, выкорчевали корявый лес и лозняки, хозяева предъявили счет переселенцам и стали взимать в общественный фонд арендную плату.