В камеру, пригибаясь, вошел Меркул. Он громко поздоровался, но никто не ответил.
— Оглохли? — сказал он нарочито громко. — Ну, кто со мной, пристраивайся в хвост.
— В палачи поставили, — сказал тихо Шульгин, — что-сь на тебя непохоже, Меркул.
— Ты уж назови по бумажке, — спокойно предложил Миронов, — тут все едино народ несознательный.
— Видать, нам собираться, — шепнул Мише Шульгин и подвинул ему свое тряпье. — Помягче будет, возьми.
— Значит, никого нету желающих на выход? Аль вас тут сельдесонэми кормят, в духовитой воде моют? По запаху не слышно.
— Не так чтобы так, но вроде этого, — сказал Миронов.
— Желающих нету. — Меркул почесал затылок. Он нарочито хитрил, чтобы своей простоватостью сбить с толку стражу. — Ну, так я сам выбору.
Он направился в глубь камеры, переступая через людей и покачивая головой.
— Густо.
— Не редко, — согласился кто-то.
Яловничий вплотную подошел к Мише, всмотрелся, будто угадывая его.
— Мишка Карагодин?
— Я.
— Вот тебя-то мне и надо. Выходи.
— Ребенка бы пожалел, супостат рыжий, — укорил старик, — хочешь, я за него выйду?
— Тебя и так выпустят. Никому ты не нужный.
— Крови захотел?
— Да у тебя ее нету, — огрызнулся Меркул, чувствуя, что еще немного, и он не выдержит и выдаст свое сочувствие ко всем этим людям.
Миша опустил ноги на пол, поднялся.
— За Малюту? — тихо опросил он Меркула.
— Молчи, — дохнул Меркул, — на волю, дурак ты.
Миша понял это тону, что все правда. Он шепнул попеременно и Шульгину и Миронову:
— На волю.
— Не брешет? — буркнул Антон.
— Нет, нет, — проговорил Миша. — Меркул — дед справедливый.
— Сколько тебе нужно, справедливый дед? — спросил Антон, обращаясь к Меркулу. — Я же тут за старосту.
— Трех, — со вздохом ответил Меркул.
— Для какого дела?
— В почтари, по атаманскому приказу.
— Дело чаевое, — сказал Антон, — тогда бери тех, — он указал на двух парней, робко сидевших в углу.
— А как же вы? — быстро спросил Миша.
Он свыкся с Шульгиным и Мироновым, и ему больно было с ними расставаться.
— Нам не в руку, — сказал Шульгин, — перед другими совестно. Сбежать — Меркула подведем, а казнить и с конного двора достанут. Да и навряд нас из камеры выпустят. Видишь, какие мордовороты в дверях глазами сверлят. Иди уж…
Он притянул к себе Мишу, и они поцеловались.
— Насчет памятника не забудь, — усмехнулся Миронов.
Меркул подталкивал к выходу парней, указанных Мироновым.
— Убивать? — тоскливо спросил один из них.
Меркул ущипнул его.
— Ямщиками атаманскими будете. Каторжники!
— Дело привышное, — обрадовался парень. Повернулся к приятелю — Ямщиками будем, слышал?
— Слышал.
— Закис чего?
— А те… котцрые остались?
Первый парень смолк.
— Такая судьба. Кому — жить, кому — помирать.
Миша задержался в дверях.
— До свиданья! — крикнул он. И поправился — Прощайте.
Его подтолкнули, и за спиной залязгали запоры. Миша шел по двору, и его будто кто-то раскачивал из стороны в сторону. Воздух, которого не хватало в камере, катился на него волнами, хотелось броситься, как в воду, и плыть, широко размахивая руками. Не верилось, что под ногами земля и па ней настоящий снег, а не тот грязный и вонючий, который приносили им в параше «для освежения». Четко улавливались так близко знакомые звуки отходящей ко ону станицы. Пахло дымком и сеном, оставленным у коновязи, и лошадипььм пометом. Вот ворота, оправа черное здание правления, на площади одинокая и словно забытая трибуна.
У выхода его ожидали.
— Мама! — крикнул он, — Мама!
Он почувствовал ее горячие и соленые слезы. Харистов и Шестерманка отвернулись. В нерешительности стояла Ивга. Миша заметил и Харнстовых и Ивгу. Он обнял деда, и тот, растроганный, только ударил его по спине ладошкой и все приговаривал:
— Большак, большак…
Ивга подала руку.
— Здравствуй, Миша.
Миша, нисколько теперь не стесняясь, расцеловал ее холодное лицо.
— Шибеник-то, — вздохнул Меркул и взял Мишу под локоть — Хватит, а то как бы не раздумали.
Он усадил всех на тачанку, гикнул и помчал от правления.
ГЛАВА VIII
Миша как бы снова вступил в жизнь. Он начинал ближе и новее чувствовать все то, с чем так долго был разлучен. Не верилось, что снова можно двигаться по земле, смотреть на деревья, на птиц. Птиц, собственно говоря, еще не было, кроме галок и воробьев, но и эти вечные обитатели Кубани были бесконечно дороги. Ежедневно на конный двор почтарни снижались голуби-дикари. Когда-то за ними безжалостно охотился Миша. Он забирался на колокольню сергиевской церкви, в душный купол, пропахшийпометом и гнездами, и, закрывая проход мешком, в темноте гонял встревоженную птицу. Он ощущал в руках трепетные комочки, мокрые носики и с мальчишеской жестокостью отрывал ускользающие из пальцев головы.
Сейчас он прикармливал голубей, и те все ближе подходили к нему, а освоившись, вспархивали на колени; он осторожно брал их в руки: голуби, схватывая его пальцы цепкими лапами, покалывали коготками.
Дед Меркул, наблюдая за мальчиком, припомнил случай с Малютой.
— Так, хорошо, — сказал он, роясь в клетке, — даже очень отлично. Жизнь стал понимать ты. Жесточествовать теперь не будешь, вылечился.
Миша поднял зеленоватые глаза, отрицательно покачал головой.
— Нет.
— Почему же нет? — удивился Меркул.
— Только к ним, к птичкам.
— A-а, — понимающе протянул Меркул и поднял бровь, — ишь ты. Ну, то другое дело. Не заслужили они милости. А тварьбессловесную прижаливай, прижаливай, Мишка. Их все казнить норовят, а по-человечески отнестись мало находятся. — Меркул подвинулся ближе и тихо, так, что мальчику сделалось не по себе, проговорил — По-человечески, а? Вот какое слово. Кто же его придумал?.. Наверно это, — озлился он, — человек хуже всякой зверюги…
Голубело спокойное небо, и бледные облачка приобретали какую-то особую свежесть. Сильнее пригревало солнце, и казалась — оно теперь дольше стоит на одном месте. Запахли солома и полова. Снег к полдню подтаивал. Миша взял комок, помял в руках. На снежке остались влажные следы пальцев, за рукав потекла вода. Меркул тусто дымил и наблюдал за стригуном, выпущенным из желтой бревенчатой конюшни. Стригунок, лениво пошевеливая куцым хвостом, приблизился к дремлющему волкодаву. Остановился, наклонил голову, втянул воздух мягкими ноздрями, пофыркал. Собака приоткрыла глаз и снова зажмурилась. Тогда стригун снова пофыркал. Волкодав встал, вытянулся и переменил место.
— Ишь животная, — тихо произнес Меркул, — зубы имеет вострые, не молчан по характеру, а не стала кидаться, хоть и сон нарушил. По-человечески поступила… — Меркул поднялся. — Чего же, паренек, пока особых делов нету, смотайся домой, а то, кажись, вчера не был. Только обормотам не попадайся на глаза. Чего-сь меня от корниловского духа мутит.
Миша иногда проведывал своих, но долго дома не задерживался. Он числился поднадзорным, и атаман однажды строго выговаривал Меркулу, заметив Мишу вне почтарни. Надзор тяготил, и посещение родителей не приносило полной радости. Он был еще чужим в своем доме. В обращении с ним родителей и Ивги он замечал обидную жалость, и это связывало его еще больше.
— Приходи пораньше, — предупредил Меркул, — сегодня какое-сь дело будет. Атаман (велел к ночи все тачанки приготовить.
Миша медленно шел по станице. Почтарня помещалась в противоположном конце, идти нужно было версты две. Миша избрал путь мимо Велигуры, чтобы попасть к дому Шаховцовых. При взгляде на погорелый дом атамана шевельнулось чувство удовлетворения. У дома Шаховцовых Миша задержался. На веревках, в нескольких местах протянутых через двор, вымерзало белье, у двух наружных окон были открыты ставни, подвязанные все теми же знакомыми веревочками. Из трубы поднимался сизый дым, похожий на протекающую по небу тучку. В саду стояли оснеженные вишни и яблони, и в хрустком малиннике пофыркивал кабан. Кто-то жил в доме, но все было настолько чуждо и сиротливо, что тоска сжала Мишино сердце. Он спустился к Саломахе. На реке мужчина в овчинной шубе жал камыш. В руках у него поблескивал серпик. На льду лежали снопы. На том берегу, у кручи, катались на коньках мальчишки. Сюда ясно доносились их веселые крики. Обрыв стал как будто ниже. Окопчики, вырытые когда-то ребятами приречной мастеровщины, обвалились. Вспомнились траншеи и траверсы под далеким Ростовом, первые сражения, деловитый Мостовой, невозмутимый Сенька, красавец Лучка. Все это было очень далеко, и не верилось — было ли когда. Миша ковырнул оттаивающую глину: сбил снег с куста молочая. Близко были земля и травы, но они пока были мертвы. Миша сорвал стебелек, покусал. Горький вкус травы как бы привел его в себя. Мальчик встал, отряхнулся и направился обратно напочтарню.
— Скоро прибег, — удивился Меркул, — аль дома не застал?
— Нет, застал, — к чему-то соврал Миша.
Меркул смазывал колеса. Ключом отвинчивал пятигранные тачаночные гайки, крякая, подвигал колесо на край, набирал из деревянной коробки мазь и густо накладывал по оси. Миша скинул зипун, чтобы помочь Меркулу.
…К вечеру спустился мороз. Снег под колесами скрипел. Кони, пробежав к правлению, дымели. На козлах тачанок рядом с ямщиками сидели юнкера, подняв воротники шинелей. Миша въехал во двор, оглянулся. Кроме их тачанок, стояли мажары и рундуки, очевидно недавно пригнанные.
«Не отступают?» — подумал Миша.
Сердце учащенно забилось. Вдруг и впрямь отступление, где-то тихо подходят красные полки. Но казаки, вернувшиеся на побывку, хвалились, что красные оставили не только Кубань, но и Ставрополь и Терек. Не так давно из Осетии с простреленным горлом прибыл Матвей Литвиненко, служивший в корпусе генерала Геймана. Он сипловатым после ранения голосом хвастливо рассказывал, как они взяли Владикавказ, разбив под Бесланом «товарищей».