Эта незначительная деталь как-то реально приближала опасность. Миша торопливо повязал платок на левую руку. Впереди залаяли собаки, засветился огонек. Кончились крайние дворы. Остановились. Цепь подтянулась, раздвинулась в ширину. Вышли на площадь. Возле правления молодые и свежие голоса вполголоса напевали любимую песенку так называемых «цветных»[8] войск Добровольческой армии:
Пошел купаться Веверлей,
Не взяв с собою Доротеи.
На помощь пару пузырей
Берет он, плавать не умея.
Миша знал эту песню. Работая ямщиком на почтар-не, он частенько слышал ее от юнкеров гарнизона. Эта ночь навсегда запечатлелась в его памяти прежде всего песней о Веверлее. Павло, взяв двух человек, исчез в тумане. Командование принял старый казак-пластун, участник ардаганского штурма. Он заставил двигаться ползком, по всем правилам бесподобной пластунской тактики. Винтовки на ремнях подвесили к шее. Под ладонями ощущалась либо грязь, либо мокрая трава. Иногда попадались лужи. Их приходилось оползать. Все ближе и ближе темное здание правления и радужный диск фонаря. Вдруг песня оборвалась. Кто-то крикнул и захлебнулся.
— Павло! По-азиатски снимает, — прошептал кто-то рядом. В голосе чувствовалась восхищенная зависть. — Бурку на голову и кинжал к горлу.
— Азияты еще петлю употребляют. Тогда и без крику и без хрипу.
— Петлей тоже способно, ежели без промашки.
Послышалось чавканье сапог, и вскоре появился Павло.
— Готово. Бегом! — крикнул он.
Цепь кинулась вперед. Миша устремился вслед за Батуриным. Пробежали мимо трибуны. Батурин, стуча каблуками по порожкам, влетел на веранду правления. Громко прозвучал первый выстрел, и за ним уже со всех сторон застучали винтовки… Это нападение нисколько не походило на боевые дела на Ростовском фронте, под Ставрополем… Миша толком и не понял, каковы успехи их ночной операции. Из сборной, подняв руки, выходили люди в английских коротких шинелях, расшитых по рукавам ленточными треугольниками и шевронами. Возле тюрьмы горели фонари, слышался голос Миронова, двор наполнялся выпущенными заключенными. Вскоре раздался крикливый голос Писаренко, заржали кони. Площадь сразу ожила, начали стекаться люди. К Мише подбежал обрадованный Петька. Он восторженно принялся трясти приятеля, поздравлять его, захлебываясь, делиться своими впечатлениями. Зазвонил набат.
…И в эту же, памятную для Жилейской, ночь над Кубанью к Золотой Грушке проскакал одинокий всадник. Туман пожаром клубился по степи, и только у копыт степняка чернела кромка великого крутояра. Позади всадника один за другим бежали два волкодава. Всадник иногда оборачивался, посвистывал. Волкодавы догоняли хозяина, с глухим рычанием прыгали у стремян. Всадник пригибался то в одну, то в другую сторону, и влажные крупные морды собак прикасались к его ладоням.
На Золотой Грушке лошадь привычно остановилась. Всадник потрогал ее теплую шею, спрыгнул. Собаки вильнули куцыми хвостами. Человек снял из-за спины длинноствольное ружье, поставил перед собой, присел на корточки, упираясь о ствол сильными руками, прислушался. Степь молчала, и это беспокоило. Но вот в станице застучали выстрелы, напоминавшие приглушенные удары молотков. Молотки стучали недружно, с перерывами.
— Хорошо, — облегченно выдохнул всадник, — хорошо.
Он снял шапку, вытер голову полой зипуна. Волкодавы поднялись, торчком поставили чуткие, короткие уши. Послышался топот. Кто-то скакал от станицы по Армавирскому шляху. Всадник перекинул за спину ружье, вскочил в седло. Лошадь рысила, вытянув шею и нагнув голову. Чувствовалась повадка степняка, выбирающего дорогу в высоких травах среди кротовых и сусличьих нор. Зачернел шлях. Из-под копыт полетели ошметки грязи. В недалеком лесу заухал филин. По дороге скакали верховые, низко пригнувшись в седлах. Один из них — во всем белом, без шапки, на неоседланной лошади. Всадник, ехавший от Золотой Грушки, выскочил на дорогу, преградил им путь.
— Стой! — проорал он. — Стой, Самойленок!
— Меркул!
Самойленко вильнул в бурьяны и, не целясь, два раза выстрелил из нагана. В тумане промелькнули тени его спутников — Ляпина и Луки Батурина, взявших вправо. Меркул выбрал на плечо аркан, посвистел, и волкодавы пронеслись вперед. Яловничий завязал повод, подстегнул коня концом аркана и сразу же опередил Самойленко, скакавшего по бездорожью. Меркул не хотел выматывать свою лошадь по бурьянам, надеясь, что его собаки, приученные к облавам, сами собьют хорунжего на дорогу. Он слышал, как с коротким захлебом гнали волкодавы, и по-особенному подсвистывал им. Еще несколько выстрелов, щелкнувших ударами бича, заставили яловничего придержать коня — он боялся за собак. Но, определив по дыханию и лаю, что волкодавы невредимы, он припустил коня. Впереди по твердой земле забили копыта, мелькнуло и как бы сразу распалось белое пятно.
Меркул подхлестнул своего степняка, привстав на стременах, раскрутил над головой аркан. Засвистел грузик, подвязанный на петле аркана. Меркул в совершенстве владел этим бесподобным оружием табунщиков и скотоводов. Дернуло плечо, и яловничий, поослабив веревку, пролетел вперед, чтобы намертво затянуть петлю. Самойленко, увидев всадника, поднялся, взмахнул руками.
— Стой! Сволочь!
В голосе его послышался ужас. И в тот же миг его снова рвануло, опрокинуло. Волкодавы, озверевшие от вида поверженного ускользающего от них тела, бросались на него с налета, хватали мокрыми твердыми пастями.
…Меркул дотащил пленника к Гнилой речке. На той поляне, где были повешены смертники, он медленно слез с лошади, подошел к неподвижно лежавшему человеку, подтолкнул его ногой. Самойленко тихо, с бульканьем в горле, захрипел.
— Ишь ты, живучий. Меркул снял из-за спины ружье, нашарил стволом висок и выстрелил. Ноги Самойленко конвульсивно вздрогнули, вытянулись. Собаки опустились возле убитого, принюхались. Дед сердито пнул их, и они, неохотно поднявшись, отошли и плашмя легли на землю.
Яловпичий нагнулся, пошарил под рубашкой убитого и, через голову сняв крест, повесил его себе на шею.
— Матери надо отдать.
Он деловито смотал на плечо аркан и потянул труп между витыми стволами ивы к одному ему известному кладбищу лихих людей, скрытому за камышовыми зарослями. Старик шел по мочажиннику, потом из-под сапог забрызгала вонючая жижа, и вот захлюпала вода. Меркул почти по колени увязал в тине. Собаки, повизгивая, покорно тащились позади хозяина. Туман сгустился, и кое-где тускло светились болотные фосфорические огоньки.
«Души тех, праведников», — подумал дед, останавливаясь. У него подрагивала борода. Нагнувшись, выбрал веревку и неверными движениями словно внезапно расслабленных пальцев снял петлю. Подтолкнул труп в трясину.
«Камень бы нужно», — задержался было дед, но, вспомнив все сделанное этим теперь уже обезвреженным человеком, твердо решил: и так сопреет.
Он посмотрел «а аркан, раздумчиво покрутил в руках и, размахнувшись, бросил в черную воду. Послышался всплеск. Меркул снял шапку, истово перекрестился троекратно и пошел, опустив свои крупные руки.
ГЛАВА III
Меркул вошел в переполненный атаманский кабинет, обвел всех настороженными и одновременно мутными глазами. Батурин сидел за столом, перечитывая бумаги чрезвычайного военного суда. На лавках расположились вооруженные люди, жующие ванильные сушки. Этих людей Меркул видел в Южном лесу, у землянок. Яловничий поклонился. Батурин кивком подозвал к себе Меркула.
— Опять хозяинуем, — строго сказал Павло.
— Хозяинуем, — в тон ему произнес яловиичий. — Куда Самойленкова жеребца определить?
Павло подумал, что Меркул обратился к нему по своим ямщицким делам.
— Кабы Самойленко самого привел, ему бы место нашли. Видишь бумажки. Каждая в крови, уколи — брызнет.
— Самойленкову я сам место нашел. — Меркул положил поверх бумаг золотой на цепочке крест. — Матери передать надо. Мать за него не ответчик.
Партизаны сгрудились у стола. Батурин взял в руки крест, оглядел его и, сдвинув брови, опустил в ящик стола.
— Первого с крестом, — тихо сказал Меркул.
Партизаны поодиночке покинули кабинет. Меркул сидел, опустив голову. Сапоги, зипун, даже серебряные бляхи кумыкского пояса были забрызганы грязью. С колен свисали крепкие, короткопалые кисти рук, на которые Павло глядел теперь с каким-то не то уважением, не то страхом.
— Выходит, ты степи сторожил?
Меркул приподнял покрасневшие веки.
— Каюсь, — тихо выдавил он, — не тех казнил… Азиатов убивал! Судить будете? — Меркул протянул руки, покрытые ржавыми пятнами веснушек. — К тебе доверие имею, вяжи… Ниткой вяжи, рвать не стану…
— Скоро драться придется, — сказал Павло, — куда связанный гож будешь. Иди отдохни, ишь как тебя скрутило.
— А при тебе можно побыть? Не оттолкнешь?
— Вроде не скидываюсь я ни на азиата, ни на хорунжего. Не боюсь тебя. Пойдем… Любку хочу навестить, тоже из тюряги высвободили.
Меркул взял в руки ружье и пошел за Павлом.
— Сменил бы свою шомполку — уж больно медленное оружие, — предложил Павло, — винтовку возьми. Надежнее.
— И винтовку возьму, и ее оставлю.
— Как хочешь. Только поспеши: отряд растет, оружие швидко разбирают.
…Любка счастливыми глазами наблюдала за мужем. Когда он неуклюже переворачивал в руках ребенка, беспокойно повторяла:
— Поломаешь, Павлуша! Тише, Павлуша!
Павло уложил дочку в люльку, подергал за нос. Девочка приготовилась заплакать. Любка взяла ее к себе и, полуотвернувшись, расстегнула кофточку.
— Снедайте пока, а я сейчас.
В хате собрались близкие Батурину люди — Карагодины, Харистов, два богатунца, не выпускавшие из рук винтовок, позже прискакал Писаренко. Стол был уставлен, судя по всему, не только тем, что было у хозяйки, но и подношениями гостей. Павло разлил водку по стаканам и опустил пустую бутылку под стол.