Рано поутру 6 ноября за Гурдаем прибыл порученец Филимонова с приглашением прибыть во дворец атамана, где должно было состояться закрытое совещание членов рады. Гурдай ехал во дворец с большой внутренней тревогой. Совещание, конечно имеющее оппозиционный характер, могло окончиться весьма неблагоприятно.
Гурдай вошел в зал заседаний с намерением предупредить Филимонова об опасности. В зале заседаний собрались в большинстве те, кто был намечен Покровским в члены нового правительства по списку, известному Гурдаю. Внешне все казались помятыми и приниженными. Никто не говорил друг с другом, чувствовалась большая подавленность.
— Ужасно, — шепнул Гурдаю член рады Аспидов, — это ужасно. Если про это совещаньице пронюхает Покровский, мы пропали.
И в это время в комнату, в сопровождении Филимонова, быстро вошел Покровский.
Все встали. Неподдельный испуг, застывший на лицах, заставил Покровского улыбнуться. Он — приостановился, небрежно козырнул.
— Здравствуйте, господа! Садитесь.
Сам Филимонов был тоже растерян. Появление Покровского, очевидно, было неожиданностью для него. Не обращая внимания на произведенное впечатление, Покровский развязно развалился в атаманском кресле, вынул портсигар и постучал мундштуком по крышке.
— Замечательно, — небрежно бросил он, — вы здесь как нельзя кстати. Я вас постараюсь кое в чем убедить. — Он отложил папиросу, обвел всех холодными, с каким-то металлическим блеском, глазами. — Расхождения в коренных взглядах между радой и Добровольческой армией крайне болезненно отозвались на войсках, и я имею сведения, что так же болезненноотозвалисьна казачестве.
— Это неверно, — сказал Аспидов, — неверно, если принять во внимание…
— Когда я говорю, другим советую молчать, — перебил его Покровский. Он поднялся, оперся пальцами о стол, немного наклонился вперед и продолжал говорить убежденно и зло: — Я думаю, что никто из казаков не может себе представить, что тот союз, который спаян кровью, мог быть кем-нибудь расторгнут. Тем не менее последние события породили тревогу на фронте. Я не десятки, а сотни раз командовал войсками в бою и помню, что в высочайшие, самые красивые моменты, когда все войско, сломив сопротивление врага, вдруг слышит, что в тылу небезопасно, что его «обошли», — не выдерживает, начинается смятение, переходящее в панику, и весь успех вмиг идет насмарку. — Покровский помедлил. — Так страшен тыл, так важно спокойствие в тылу для фронта. Тыл у нас не спокоен, и вы своими действиями вносите это беспокойство. Для нас, военных, немыслимо иметь во главе какое-нибудь коллегиальное управление, какой-то комитет, похожий на совдеп. У нас впереди должен быть один вождь. Нас может вести только один вождь, облеченный властью главнокомандующего, облеченный военной диктаторской властью. Я неоднократно призывал вас к объединению. Я сам кубанец, сам член рады, желаю полного преуспеяния Кубанскому войску. Но вместе с тем солдат, получив приказ главнокомандующего очистить тыл от разлагающих его элементов, должен его выполнить. Те лица, которые способствовали разъединению фронта и тыла, которые вели закулисную недостойную игру, должны понести заслуженную кару. Меня интересует, господа, что думаете вы по этому поводу?
Дубовые стулья с высокими резными спинками правильными линиями протянулись по обе стороны стола, накрытого темно-красным бархатом. Стулья казались пустыми, и только белые пятна неподвижных рук выделялись на бархате. Гурдай не хотел поднимать головы. Он трусил сосредоточенного и страшного взгляда Покровского. Гурдай ждал, и, когда со стола исчезли чьи-то сухие, нервные руки, он поднял веки.
Отвечал Покровскому Скобцов, глава фрондирующих линейцев, работавший в области земледелия.
— Я отношусь отрицательно к мерам жестокой расправы с политическим противником, — волнуясь, сказал Скобцов, — в раде мы боролись и с Кулабуховым, и с Бычем, и с Султан-Гиреем, но борьба эта была чисто внутренняя, и мы не можем допустить, чтобы кто-то из… из посторонних вмешивался в эту борьбу и… угрожал репрессиями. Если уж начинать вешать, то вешайте нас первыми, чтобы не было недомолвок.
Это выступление несколько смутило Покровского. Неуверенно промямлил Филимонов о своей позиции, сходной с позицией Скобцова. Атаман при людях сознательно отводил от себя обвинения в единомыслии с представителями Добровольческой армии. Гурдай горячо высказался за отмену репрессий. Покровский посмотрел на него понимающим взглядом сообщника и немного смягчил тот тон, с которого начал беседу.
— Вы, господа, неправильно поняли меня. Это, вероятно, происходит от моей особенности, привычки несколько прямолинейно, без уверток, по-солдатски излагать свои мысли. Да и к тому же я, очевидно, не слишком ясно выражаюсь. Дело идет не о репрессиях. Надо только обезвредить преступников. Я сам против кровопролития, и, если преступники отдадутся мне в руки, я могу гарантировать вам, что ни один волос не упадет с их головы. — Он посмотрел на часы, которые носил браслетом на своей мохнатой, сильной кисти руки. — Кстати, у нас совсем мало времени. Выехав сюда, я отдал приказание своим полкам в одиннадцать часов выступить из станицы Пашковской в Екатеринодар. Войска выступили полчаса тому назад. А — раз придут войска, я должен указать им цель движения. Простите, так уж заведено в наших уставах, и вот…
Все замерли. Никто не ожидал такого поворота его выступления. Покровский встал, исподлобья, тем своим взглядом, который пугал людей, провел по лицам. Он увидел тревогу в ожидании его заключительных слов, напряжение и испуг этих людей, всегда мнивших себя вершителями судеб других. Он знал, что поединок воли теперь неуклонно окончится его победой, все это продолжало занимать его лишь как спорт.
— Если к двенадцати часам названные мной лица не отдадутся мне в руки, то… подумайте, господа.
Он круто, по-военному, повернулся и вышел, покачивая своими крепкими плечами, налитыми бугровинами мускулов. Филимонов как-то боком проскользнул в дверь вслед за ним.
— Идите, идите за ними, — испуганный Скобцов подтолкнул Гурдая, — мы вас просим, уговорите его.
В маленьком зале второго этажа, застланном афганскими коврами, Покровский остановился перед Филимоновым и Гурдаем.
— Я слишком долго занимался церемониями, господа, — сказал он сухо. — По-моему, здесь вышел бы из терпения человек и более покладистого характера. Немедленно передайте раде о моем предложении, иначе…
— Но что вы с ними сделаете? — порывисто спросил Гурдай. — Что?
— Ни один волос не упадет с их головы…
— Это слишком туманные обещания. Мы не знаем, как понимать ваши слова.
— Даю слово русского офицера, что их жизням не угрожает опасность, — отчеканил Покровский..
— Спасибо, — поспешно поблагодарил Филимонов, — совещание распустить?
— По-моему, не стоит. — Покровский снова посмотрел на часы. — Пусть один из них вместе с вами, Никита Севастьянович, направится в раду, а остальные подождут здесь.
— Домашний арест?
— Я не уточняю. — Он приблизился к окну. — Видите, уже прибыла моя конвойная сотня. Итак, спешите, господа.
Не попрощавшись, Покровский вышел из дворца, поздоровался с конвойцами, броско вскочил в седло и поскакал мимо сквера, украшенного монументом императрицы Екатерины. Казаки звеньями вытянулись за ним. Постепенно удаляющийся стук копыт долетел до слуха.
— Езжайте, предупредите, — словно очнувшись от забытья, проговорил Филимонов. — Мы дали согласие, но… как это ужасно…
Гурдай подъехал к Зимнему театру. Юнкера скрестили штыки, не пропуская в здание. Возмущенный генерал выхватил членский билет Краевой рады.
— Как вы смеете?
Юнкер мельком взглянул на документы.
— К сожалению, ваше превосходительство, ваши права на сегодня недействительны, — с язвительной вежливостью сказал он.
Из подъезда вышел веселый Брагин. Он громко шутил, разговаривая с неизвестным Гурдаю худощавым офицером-дроздовцем.
— А, Никита Севастьянович! — воскликнул Брагин.
Он панибратски потряс руку генерала, делая это с нарочитым видом великодушного одолжения.
— Послушайте, — еле сдерживая гнев, сказал Гурдай, — меня не пропускают.
— Куда?
— В раду.
— Зачем вам сюда? — Брагин приподнял плечи. — В этом нет никакой необходимости.
— Там заседание.
— Заседание прекращено.
— Я должен поговорить с членами рады, по поручению Филимонова, по поручению вашего Покровского.
Брагин расхохотался. Заметив побагровевшее от гнева лицо генерала, оборвал смех.
— Говорить не о чем, ваше превосходительство, — сказал он официальным тоном, — Покровский сам был здесь. Они уже передались в руки правосудия и отправлены во дворец.
— Кулабухов?
— Кулабухов пока на квартире. Он поступит так же благоразумно. Вы меня извините, тороплюсь на парад.
— На парад?
— Да. Генерал Покровский принимает парад войск гарнизона. С парада войска направляются на ферму, где будет отслужена панихида по Лавре Георгиевиче… Таково желание воинских частей…
Гурдай остался один. Мимо проходила кавалерия. Играли оркестры, развевались хвостатые бунчуки, гудели литавры. Из подъезда выныривали приниженно-жалкие члены рады и поодиночке, держась ближе к зданиям, уходили. Оставив затертую войсками и толпой коляску, Гурдай пешком вышел на Красную. Полки выстраивались шеренгами по обеим сторонам улицы. Сотни объезжали деловитые вахмистры, покрикивали, поругивались. Все было так же, как и перед всеми парадами, хорошо известными генералу. Толпы любопытных запрудили улицы. Новость о разгроме рады летела по толпе, и генералу казалось, что его всюду преследуют насмешливые и презрительные взгляды. Офицерские училища подошли во взводных колоннах, пристроились к коннице. Со стороны войскового собора на своей золотистогнедой кобылице показался спокойный и надменный Покровский.
…На следующий день к Гурдаю пришел Буревой. Тщательно вытерев моги в прихожей, он на цыпочках вошел в кабинет и только после разрешения присел на краешек стула.