— Огийченко? Ты с ним был?
— С ним.
— А где он сейчас?
— Как где! — удивился Буревой. — Из полка самовольно винта нарезал. Я решил — к тебе, в Жилейскую.
— Нету его в Жилейской. А чего он из полка ушел?
— Кабы не ушел, забрали бы. Был Огийченко последнее время на язык невоздержан. Следили за ним, прислушивались. Никита Литвиненко особенно напирал. А когда на Катеринодар погрузили, дали нам в сотню человек десять с других полков, и среди них Кузьму Каверина. Помнишь, Донькиного мужика?
— Помню!
— Видать, сообщил Кузьма Брагину. В ту ночь, как пришли юнкера забирать Огийченко, он ушел. Часа за полтора до юнкеров. Еще нары теплые были.
— Ты пеший? — неожиданно спросил Павло.
— Конек в лесу пасется.
— Забратывай в станицу. У Ханского брода Мишка Карагодин ждет. Видать, вся душа от страха вытекла. Стреляли же. Ночью, если Шаховцу верить, подойдут.
— Гурдай подойдет, — сказал Буревой.
— Откуда знаешь?
— Врангель его посылал. Сам Гурдай мне жалился. После того как Кулабуха подвесили, всех членов рады под подозрение взяли. Теперь им снова приходится свою верность доказывать…
ГЛАВА VIII
Карательный отряд, усиленный бронепоездом и артиллерией, подтянули из Армавира. Бронепоезд, подойдя к Жилейскому разъезду, открыл беглый огонь по станице. Из эшелона, следовавшего под прикрытием бронепоезда, высадилась регулярная пехота, приготовленная было к пополнению «цветных» дивизий деникинской армии. Карательным отрядом командовал Гурдай. Сюда же к вечеру должен был прибыть Врангель, направлявшийся снова на минеральную группу. Повстанцы отступали форштадтом. Густые цепи дроздовцев вошли в станицу. Миронов прикрывал отход беженцев к Ханскому броду. Он командовал примерно полусотней, упорно держа гребень балки и окраину Южного леса. Один за одним выбывали ручные пулеметы, плавились стволы, и богатунцы метали бутылочные бомбы и даже камни в наседающих дроздовцев.
Батурин, принимая лобовой удар, девятый раз ходил в атаку со своей наполовину израненной конной сотней. Возле Батурина с ожесточенной суровостью дрался Меркул, дрался всегда трусоватый Писаренко, дрался Буревой. Осколок гранаты, разорвавшейся на площади Скачек, раздробил правую руку Меркула. Перемотав руку башлыком, яловничий, не покинув строя, рубил левой. Форштадт был сдан после того, как прискакавший от брода связист передал, что на левобережье переправились все беженцы, среди которых были Любка с ребенком, Перфиловна, Шаховцовы…
У околицы отступающих догнали Харистов и Шестерманка. Харистов вырядился в праздничную шубу.
Темный вершок шапки перекрестили галуны урядника: Харистов надел ту шапку, в которой он побывал на турецкой войне. Акулина Самойловна несла завернутую в клеенку бандуру.
— Ты чего, дедушка? — сдерживая коня, спросил Батурин.
— Тяжело мне сравняться с вами, — торжественно-певучим голосом произнес Харистов, — но дозволь с вами пойти. Знаю я те места, куда вы идете. Когда-то переплывал и Лабу, и Фарс, и Чохрак. Стар для подвига, но дозволь мне поднимать дух казаков. Знаю я добрые старинные думки.
— Вот так дед, — посмеялся Писаренко, — моторный дедок.
— Коня! — строго приказал Павло.
Писаренко подвел коня, принадлежавшего убитому недавно казаку. Павло спрыгнул на землю, поддержал стремя старику и прошел несколько шагов рядом, чтобы показать свое сыновье почтенье.
Акулина Самойловна торопливо догнала их, подала мужу бандуру, узелок, попрощалась.
— Куда вы, Самойловна? — спросил Павло.
— Домой.
— От нас отделяешься?
— Старому от хаты некуда шкандыбать, — отрезала Шестерманка. — Час добрый.
— Какая-сь юродивая, — сказал Писаренко, — мало, видать, от кадета плетей отхватила, осталась за сдачей.
По венцу Бирючьей балки катились повозки, скакали всадники. Загорелся Южный лес. Из леса вылетали обожженные совы. Они носились над степью. Ветер гнал верткие шары перекати-поля, и это также пугало птицу.
Ниже Ханского брода действовали притянутый с богатунского перевоза паром и баркасы, согнанные с верховых рыбалок и лиманов. Над Богатуном вспыхивали разрывы, освещая черные тучи, низко бегущие на восток.
Миша час тому назад на Купырике вплавь пересек Кубань, Петька переплыл реку, держась за гриву Червы. Елизавета Гавриловна и Шаховцовы были где-то впереди, на батуринской мажаре. Миша остался на берегу, с тревогой поджидая подхода Батурина и Миронова. Над Южным лесом и станицей усиливалось зарево. Отчетливо били гаубицы и мортиры, очевидно навесным огнем нащупывая переправу. От правого берега отчалил паром, до отказа нагруженный арьергардной группой пехотинцев Миронова. У баркасов парома кружавилась пена.
Миронов выпрыгнул на берег. На руках снесли пулеметы. Оборвали трос, топорами порубили днища баркасов и пустили паром по течению. Миронов поднялся на кочковатый пригорок.
— Вот-вот Павло должен быть, — сказал Мише Миронов.
— Парома нет…
— Ему не надо. Так приказал. Да вот и он… Счастливо…
По кремнистому днищу балки часто зацокали подковы. Топот оборвался у берега, и сразу же по реке поплыли кони. Течение сбивало их, вынося к топкой закраине лимана Черных Лоз.
Миронов вглядывался в тот берег.
— Как бы конница не настигла, — сказал он.
Возле него три человека установили пулемет. Пулеметчик покрутил ствол на вертлюге, подвернул целик, хлопнул одна о другую патронные коробки. Но никого не было.
Послышался треск валежника. Из леса гуськом выходили люди, ведя в поводу лошадей.
— Павел Лукич? — окликнул Миронов.
— Я.
— Жив-здоров?
Батурин поднялся к Миронову, выжал полы бекеши.
— Мокрая вода в Кубани, Антон.
— Вот туда бы этой мокрой воды. Видишь, как жгут, — сказал Миронов, — не жалко им.
— Чужого никому не жалко. Пущай палят, может, допалятся.
Павло заметил мальчишек.
— Кисло небось во рту, хлопчики? А? Зябко, мокро. Бр-р. Белые-то вон в станице, а красных — ив бинокль не увидишь… Скушно…
За шутливостью проскальзывала скрытая тоска, заставлявшая Мишу искренне, по-детски, пожалеть этого сильного и большого душой человека…
Открытый автомобиль остановился у горевшего кара-годинского подворья. В автомобиле сидели Гурдай, Врангель и Велигура. Возле двери дежурила цепь дроздов-цев, не подпускавшая соседей, собравшихся тушить пожар. Потрескивали обгорающие акации. Огонь поднимал и скручивал кровельные листы.
— Как красиво, — задумчиво сказал Врангель, — огонь — и вдруг такой мастер.
Он распустил горловую петлю бурки. Рубиновыми переливами заиграл орден Владимира с мечами. На ветровом стекле автомашины, на оружии генералов и кон-войцев также отражались отблески пламени.
— Я по природе глубоко мирный человек, — с кислой улыбкой сказал Врангель. — Помню, еще во времена юности, в Ростове-на-Дону, где я учился и жил, мне претила муштра реального училища, я не любил диких казачьих забав. Но теперь… Чей это дом?
Гурдай, к которому был обращен вопрос, подтолкнул Велигуру:
— Чей дом?
— Карагодина, ваше превосходительство. Караго-дина.
Гурдай наклонился к Врангелю, назвал фамилию. Тот безразлично кивнул.
— Почему я не помню Карагодиных? — пробурчал Гурдай на ухо Велигуре.
— Как не помните, ваше превосходительство? Сыну его вы еще четвертной билет приказали, урядника пожаловали.
Генерал оживился.
— За лихость?
— За лихость, верно, за лихость, — подтвердил Велигура, — не мальчишка оказался, а абрек.
— Помню, помню, — обрадованно повторил генерал, — отлично джигитовал. Кто бы мог предполагать…
К автомобилю протолкнулся Лука Батурин. Он был без шапки, в разорванной шубе, в грязи и паутине.
— Ты чего такой? а? — удивился Гурдай.
Лука привалился к генералу.
— Ваше прев… Никита Севастьянович, не давайте приказ…
— Какой приказ? — спросил Гурдай, сжимая тяжелую руку старика и отклоняясь.
— Палить мой двор. За Павла палить… Он виноватый, а двор при чем? Надорвался было, имущество вытягивал.
Гурдай отстранил старика, подморгнул в сторону задумавшегося, сидевшего спиной к ним Врангеля.
— Ладно. На глаза ему не попадись.
— Накличешь беду, — хрипнул Велигура, — Нет твоего дома в списке.
Врангель приказал ехать дальше. Со стороны Кубани слышалась пулеметная стрельба. Очереди вспыхивали залпами. Автомобиль водило из стороны в сторону. На стекло долетали брызги. Врангель запахнул полы мохнатой кабардинской бурки. Он, нахохлившись, сидел впереди, в высокой белой папахе, с квадратными плечами бурки. Когда он с гордым пренебрежением повернул голову, сразу напомнил хищную птицу, высматривающую добычу с высокой степной могилы.
— Вот до чего довели население вы, господа члены краевого правительства.
— Почему мы? — смущенно вымолвил Гурдай. — Почему, Петр Николаевич?
— Распустили, население, распустили. Бунтовщики вывели у меня из строя больше полусотни отличнейших офицеров. Больше полусотни! Только подумать. А когда Покровский повесил одного, этого болтуна и демагога Кулабухова, сколько обид. Сколько обид! Дикари!
Автомобиль скатился к Саломахе. На мосту вверх колесами валялась повозка, и возле нее — трое убитых и уже раздетых до белья.
— Вы уезжаете, ваше высокопревосходительство? — спросил Гурдай.
— Да.
— Рекомендуете взять заложников? Эта станица, станица, где я, к сожалению, рожден, издавна большевистски настроена. Особенно — иногородние, но также и казаки. Возьмите того же Батурина, Мостового…
— Мостового! — удивленно воскликнул Врангель. — Я и генерал Улагай хорошо запомнили эту фамилию. Бои под Котлубанью, под Царицыном! Упорные бои. Против четвертой кубанской дивизии дрался какой-то Мостовой.
— Это он, он, ваше высокопревосходительство, — вмешался Велигура. — Егор Мостовой. Он тут всю станицу перевернул.
Врангель замолчал. Подъезжали к правлению.
— Как же — заложников? — снова напомнил Гурдай.