е люди. Пустое село, колонны горланящих офицеров… Мальчишке представлялось, что он потерялся на бесплодной земле, навеки покинутой настоящими людьми, не земле, где высохли травы, исчезли птицы.
Отец дышал. «За жизнь надо крепко держаться», — когда-то говорил он. Сенька верил, отец будет жить, победит смерть…
ГЛАВА XVI
Шаховцов сдался в плен вместе с батареей. Оправданный полевым судом Добровольческой армии, Шаховцов беседовал с глазу на глаз с генералом Алексеевым.
Темная комнатка заполнена неуклюжим комодом и кроватью, покрытой розовым покрывалом. На стенах фотографии и самодельные аппликации, изображающие балерин и негров. Эта девичья комнатка располагала к интимной беседе.
— Расскажите свою биографию, — попросил Алексеев, пошевеливая старческой суховатой рукой.
Василий Ильич подробно поведал все, начиная с детства и кончая последним походом… Алексеев внимательно слушал, наклонив седой ежик. Иногда Алексеев поднимал голову, и на Шаховцова сквозь стекла очков глядели его старческие зоркие и пытливые глаза.
— Подробней, до деталей, — предлагал он. Если Шаховцов задерживался на постороннем, он торопил: — Дальше, дальше, молодой человек.
Когда Шаховцов окончил, Алексеев помолчал, пожевал усы, потом тщательно, не торопясь, протер очки.
— Так, — сказал он, — насколько я усвоил смысл вашей исповеди, вы уже сомневались. Пикантный эпизод в Новопокровской чрезвычайно показателен. Он дал толчок вашему разуму, и посему быстрее пошло ваше прозрение. Но вы все же успели много сделать для большевиков… Непростительно много…
— Я кровью своей заслужу прощение, — горячо перебил Шаховцов, — я пойду в первых рядах. Я...
Алексеев недовольным жестом остановил его.
— Не так экспансивно, молодой человек, — сказал он. — Командование Добровольческой армии охотно верит вашему чистосердечному раскаянию. К тому же не наша задача обострять отношения с офицерством. Гражданская война потребовала чрезвычайно деликатной политики. Конечно, можно бросаться в атаки, как это сегодня сделал Сергей Леонидович Марков, но цели нашей организации слишком обширны и многогранны, чтобы все решить только фронтальным ударом. — Алексеев снизил голос: — В среде большевиков зреет разложение. К власти привыкали веками, молодой человек. Веками. Борьба отдельных честолюбцев разъединит их силы. Поэтому необходимо углубить щели, умело углубить, и, может быть, тогда не придется тому же Маркову или Неженцеву рисковать своими храбрыми и честными сердцами. Вы, надеюсь, понимаете, о чем я говорю?
Шаховцов склонил голову.
— Посылать в среду врагов неизвестных людей — значит сознательно обрекать себя на провал, — откровенно сказал Алексеев. — Вы уже заслужили доверие. Теперь вы возвращаетесь как бы овеянный ореолом храбрости. Вы дрались. Вы быстро выдвинетесь и поможете нам, воссоздающим великую Россию.
— Я чрезвычайно признателен вам, ваше высокопревосходительство, — сказал Шаховцов, чувствуя, как у него горят уши.
— Вот и отлично, — Алексеев поднялся, — за подробными инструкциями зайдите к Ивану Павловичу, — поймав непонимающий взгляд Шаховцова, добавил: — Романовскому.
Утром Шаховцов вышел из дома. На улице сразу же наткнулся на труп. Убитый приник плечом к обомшелому забору. Возле — дорога, изрезанная колесами, и широкие следы подошв, подернутые беловатой пленкой льда.
Шаховцову захотелось повернуть убитого. Посмотреть, не знаком ли, но из переулка навстречу ему выехала повозка. Он зашагал, пальцами нащупав кумачовую повязку шапки.
На повозке лежали, сваленные как попало, трупы. Лошади понуро двигались. Подводчики остановились у забора, взяли убитого за плечи и ноги и, качнув, умело швырнули наверх. Казалось, что этим делом они занимались уже давно. Поцукав на лошадей, двинулись дальше.
По площади бесконечно двигались обозы. Крестьяне возвращались в село. Обочь дороги, по хрусткому снежку, гнали курдючных овец, похлопывая бичами. Вот узкие следы батареи, обмерзшие кучки навоза, остатки сена. Овцы подхватывали сено, меленько жевали, блеяли. С Шаховцовым многие крестьяне здоровались, соболезнующе на него поглядывая. Он был представителем хотя и разгромленного, но близкого им красного отряда.
Шаховцов вздрогнул. Кто-то звал его по имени. Оглянулся. К нему подбежал Сенька, в сапогах, в знакомой шинелишке.
— Дядя Василий, — обрадовался запыхавшийся Сенька, — дядя! Вот папане радость будет.
— Он жив? — изумился Шаховцов, слышавший рассказ Брагина о смерти Егора.
— Жив, — заулыбался Сенька, — я его выходил да еще дедушка один. Пойдемте. — Он потащил его. — Моего батю ни пуля, ни штык не берет.
— Значит, отец все же ранен, — неуверенно улыбаясь, сказал Василий Ильич, не поспевая за шустрым мальчишкой.
Шаховцов обрадовался Сеньке. С его появлением он снова вступал в жизнь ясную и простую, до этого казавшуюся ему совершенно потерянной. Беседа с Алексеевым окунула его во что-то смрадное. Главное падение произошло чрезвычайно быстро, и все подробности бродили в памяти, как остатки страшного, болезненного сновидения. Но вот яркие воспоминания… Честное слово офицера, данное Алексееву, какие-то унизительные подписи, отобранные у него сухим и корректным Романовским. Нелепые поздравления Брагина, потом Карташева, потом Гурдая…
Когда еще затемно уходили полки Добровольческой армии, он настоятельно просился в строй. Его не пустили, и он ясно, как сейчас, видит Алексеева, вышедшего на крыльцо вместе со своим взрослым сыном и высоким черноволосым адъютантом. Генерал узнал его, но, не поклонившись, оглядел холодным и чужим взглядом. Хотелось броситься к нему, попросить избавления, отказаться от обещаний, но этот отчуждающий, безразличный взгляд точно пригвоздил его к месту. Потом, словно сквозь туман, он видел Алексеева, опустившегося на сиденье рядом с сыном. Тележка сразу исчезла, нырнув между качающимися крупами лошадей текинцев, вытягивающихся в походную колонну вслед за Корниловым.
Когда он видел Брагина? Чуть позже. Брагин взял его руку, откровенно и цинично поздравляя. Он видел розоватый жировик у уха есаула, короткий средний палец со сморщенным ногтем. Ни жировика, ни искалеченного пальца он раньше не замечал, и эти детали как-то заслонили всего Брагина.
— Меня посылают на линию обороны Покровского, — сказал ему есаул. — Она проходит примерно на высоте Усть-Лабы — Кореновской. Надо предупредить Покровского о нашем приближении. — Брагин опустил руку и панибратски похлопал его по плечу: — Мы будем почти в одинаковом положении. Нам обоим будет худо.
Потом Брагину покричали, и он присоединился к колонне Кутепова. Шаховцов знал Кутепова как бывшего командира Преображенского полка, и ему было странно видеть его с винтовкой на ремне, фельдфебельским голосом подсчитывающего ногу. Офицерская рота проходила мимо. У них был деловой, бесстрастный вид, пестрели разнообразные погоны, надетые поверх шинелей, венгерок, дубленок.
Теперь везли обнаженных мертвых людей, убитых теми, ушедшими. Шаховцова поторапливал мальчик, не знавший всей глубины его падения. Как бы посмотрел он на него, если бы узнал? Шаховцов на мгновение закрыл глаза, остановился.
— Дядя Василь, аль заболели? — спросил Сенька. — Я вас сейчас знаете чем накормлю?
— Чем? — встрепенулся Шаховцов, насильно улыбаясь.
— Фасолевым супом. Папане наварили, а он не ест. Чуть-чуть языком поворачивает. Язык черный какой-ся, сухой, острый…
Мальчик дальше двигался молча.
— Неженцев, — тихо произнес он.
— Что? — изумился Шаховцов.
— Неженцев, говорю, гад.
— Что Неженцев?
Сердце Шаховцова заныло.
— Нашего Баварца увел. Тонкий, хитрый, а еще в черкеску вырядился, Георгия нацепил. Воряга. Я его ког-да-сь угадаю.
Сенька по пути поведал о встрече с Неженцевым, скупо упомянул о расстреле пленных и снова замолк.
Село возвращалось к жизни. Уже появились мальчишки. Они собирались в кучки, разыскивали затоптанные гильзы и сосредоточенно-сурово останавливались поодаль от убитых.
Солнце поднялось высоко, и деревья перекидывали через заборы короткие тени. По голубоватому небу протянулись косые перья облаков, длинные и неподвижные. Светлыми прямыми столбами поднимался дым растопленных очагов.
Подошли ко двору, где приютили Мостового. Двухстворчатые ворота были раскрыты, во дворе с мажары сгруживали скарб. Вернулась семья.
— Ничего, мужики-ставропольцы… — солидно заметил Сенька, тщательно отирая ноги, — за нас идут. Их не обманешь.
Мостовой лежал худой и черный. Руки вытянулись вдоль тела, острый кадык двигался быстро, будто под кожей перекатывался орех.
— Егор Иванович, — сказал Шаховцов, подсаживаясь и снимая шапку.
— Батя не узнает вас, дядя Василий, — тихо сказал Сенька, отводя его к столу, — нехай спит, может, даст бог, выдужает.
Сенька говорил нарочито грубо, но голос дрожал, и большого труда стоило мальчишке выдержать этот солидный тон.
— Что ж теперь делать? — спросил Шаховцов Сеньку, как равного.
— Домой надо.
— Далеко домой. Можно ли?
— Фершал говорит, сразу нельзя, а потом можно. Вот железной дороги нету, а то поездом бы. — Сенька покусал губы. — Вы, дядя Василь, пока в часть не идите, постерегите батю, а я пеши смотаюсь в Покровку, может, Каверины коней дадут.
Шаховцова обрадовала сметливость мальчика. Ему хотелось придумать еще что-нибудь, настоящее, спасительное.
— Надо спешить, Сеня. Уход нужен хороший, питание. В Екатеринодар отправим. Там хорошие врачи… — Он осекся: ведь на Екатеринодар пошел Корнилов, враг Мостового. — Пожалуй, лучше через Покровку, — тихо добавил он. — Только как же туда пешком добираться?
Подошел дед, поздоровался, пристально оглядел Шаховцова.
— До Покровки довезем, — сказал он, — я уже с сыном советовался. А там устроитесь.
— Видите, какого я себе дедушку разыскал, — обрадовался Сенька, — получше Харистова, — отмахнулся, скривился, — паралик его разбей, того Харистова. Через его два кадета с мушки ушло, может, батю бы выручил.