— Не слыхал я чего-сь про церкви, — тихо заметил Семен, глядя в землю. — Аль там конюшней нет?
— Поглумиться…
Литвиненко, будто исполнив какое-то поручение, поднялся.
— Пора дальше. Тебе говорим по доверию. Случай с городовиком забудем. Посев не расширять, табуны сохранять.
— Какие у нас табуны? Был трояк, и из него одна захворала. Завтра пахать, а навряд букарь потянем.
— Не паши. Про что говорю.
— Хлеба в обрез, кое-как до новины дотянем.
— Я дам.
Семен помолчал, почеркал носком сапога землю.
— В старцы не хотелось бы подписываться, Караго-дины никогда не побирались.
Литвиненко протянул руку, подтянул к себе Семена и, отводя его, угрожающе зашептал:
— Доверие казачье не нарушь, Семен Лаврентьевич. Суд наш короткий, — помолчал, добавил: — Воззвание от Филимонова привезли, от рады. Катеринодар-город бросили, потому что мы не пособили. Прощают казачеству, по христианскому правилу. Виноваты мы, а они простили. Корнилов до них пошел. Скоро из черкесских гор два войска совместно тронут. Полетит вся эта брашка к шутам собачьим.
Он неторопливо пошел к дороге.
Вскоре линейка Литвиненко простучала и скрылась в темноте. Сенька спрыгнул с мажары.
— Ишь короста, чего задумал.
— Ты уже помалкивай! — цыкнул на него Карагодин.
Завернувшись в тулуп, Карагодин присел у колеса, задумался.
— Тут нечего помалкивать, — не унимался Сенька. — Их, гадов, нужно с поганой берданки убивать. Все бате перескажу.
— А я что — запрет кладу? — отмахнулся Карагодин. — Язык привяжу? На вот, какую-сь бумажку сосед твой сунул, воззвание. Садись на Куклу, отцу отвези. Может, дело пожарное, в колокола надо ударить…
ГЛАВА XX
По совету Мостового Батурин ночью арестовал старика Литвиненко и гужом, под личным конвоем Шульгина, отправил в отдел. Станица притихла: казалось, к ней приближалась громовая буря. Дедушка Харистов, заглянувший к Батуриным, на прощанье сказал:
— Нехорошо делаешь, Павло Лукич. Казаков за провинности судило и наказывало общество. Зря в город отправил Литвиненко. Нельзя чужих людей в наши дела путать.
Харистов последнее время как-то замкнулся, редко появлялся е Совете. С мнением старика Павло считался и после ухода деда крупно поговорил с Егором, несмотря на умоляющие взгляды женщин.
— В ум приходишь, — прошептал Лука, поймав сына в сенях. — Егоркины советы до добра не доведут.
— Уйди, батя.
На улице многие при встрече не снимали шапок, кое-кто отворачивался. Глухое раздражение мутило сердце Павла Батурина. Он перебирал свои поступки и всем им находил оправдание. «За отводы да за гати пуганул, двое суток подержал в каталажке, виноват? Что ж их, обнимать? Шапку перед ними ломать за их подлость? Кому польза от дел моих? Самому себе? Нет. Только станице. А этой сволоте Литвиненко мало еще народ растревожить: «не пашите, не сейте», да еще воззвания подсунул по кварталам, огня добавил». Павло вынул скомканный листок, отпечатанный на серой газетине.
«Граждане Кубани!
Мы, Кубанская законодательная рада, кубанское краевое правительство и войсковой атаман Кубанского казачьего войска, решили без боя покинуть с правительственными войсками город Екатерино-дар — столицу Кубанского, края…
Мы это должны были сделать, во-первых, потому, что защита Екатеринодара на подступах к нему представляется делом весьма трудным, и, во-вторых, потому, что мы не хотели подвергать опасностям борьбы городское население на самой территории области…
Мы ушли из Екатеринодара. Но это не значит, что борьба кончена. Нет. Мы только перешли па другие, более для нас выгодные позиции.
…Мы вас давно звали на борьбу с анархией и разорением. Но, к несчастью, вы, казаки и иногородние, опутанные со всех сторон ложью и провокацией, обманутые красивыми, но ядовито лживыми словами фанатиков и людей подкупленных, вы своевременно не дали нам должной помощи и поддержки в деле святой борьбы за Учредительное собрание, за спасение России и за ваше право самостоятельно устраивать судьбу родного края. Мы избраны вами. Мы имели право требовать от вас реальной помощи, ибо вы же нам поручили защищать край от вторжения насильников. Нам больно говорить об этом, но это так: вы не смогли защитить своих избранников.
Когда вы принуждены будете взяться за оружие, вы должны помнить, что мы с нашими отрядами окажем вам помощь.
Вы же, одиночки, гордые казаки, горцы и иногородние, идите к нам, составим силу, которая разгонит и растопчет насильников…
Войсковой атаман полковник Филимонов.
Председатель законодательной Рады Рябовол.
Председатель Кубанского краевого правительства Быч».
Павло сгорбился. Ему казалось, три незнакомых человека, подписавшие бумагу, оклеветали прежде всего его, Павла Батурина, казака станицы Жилейской и представителя Советской власти. Он еще раз проверил свои действия и не находил в них ничего такого, за что можно было подвергнуть столь страшному позору.
«По всей области раскидали, — он смял в комок бумажку, — образованные, умные, а брешут хуже нашего Рябка. Уйдите с краю, сами управимся… Корнилова позвали, офицеров…»
Вбежав по скрипучим ступенькам Совета, вошел к себе, быстро скинул бекешу.
— Ишь натопили. Чужих дров не жалко!
Он кинжалом отковырял замазку, отогнул ржавые гвозди и распахнул окно. Свежий воздух ворвался в комнату. Павло прилег животом на подоконник.
— Насильник… И еще… — он сморщил лоб, — да, фанатик какой-ся… Дуракам грамота вредит.
Увидев подъехавшего веселого Шульгина, обрадовался другу.
— Эй, насильник, фанатик! — закричал Павло. — Давай сюда.
Проходивший у забора фельдшер Пичугин остановился, кивнул Батурину, ткнул пальцем в грудь, точно спрашивая: «Не меня ли?» Павло отрицательно помахал руками, покраснел: «Что может подумать почтенный человек?»
Шульгин присел на лавку у окна, стукнув об пол кованым прикладом винтовки.
— Жарко, Павлушка, — сказал он, прищуриваясь и снимая шапку. — Деревья набухли. Гляди, вот листом брызнут.
— Чего в городе хорошего?
— Письмо привез. Передавали в отделе, чтобы ты непременно приехал.
— Куда? — спросил Павло, разрывая пакет.
— Там почитаешь. Вроде в область, на съезд.
Шульгин через голову снял нагрудный подсумок, отчетливо помеченный химическим карандашом, вынул из кармана фигурную ложку и принялся скоблить ее стеклышком.
— Поедешь? — спросил Шульгин.
Павло оглядел его колени, засоренные мелкой стружкой.
— Бросил бы свои игрушки, Степка. Я тут за чистоту гоняю, а ты мусоришь. Глупая у тебя привычка. Нудная…
Шульгин спрятал ложку, отряхнулся.
— Кому сдал Литвиненко?
— Нашлись добрые люди, — Шульгин ухмыльнулся. — Всю дорогу молчал старик. Поглядит на винтовку, засопит.
— Не винили в отделе за Литвиненко?
— Винили. Долго, мол, нянчились. Он на пол-отдела смуту развел. Возвертаясь, Никиту ихнего повстречал. Вместе с Ляпиным. Верхами. Я думал, меня глазом спа-лют. Кажись, в Богатун направились.
— В Богатуне им делать нечего, то они в Гунибов-скую.
— Может, и в Гунибовскую.
— Пока на съезде буду, за меня останешься, — неожиданно предложил Батурин, пытливо оглядывая Шульгина.
— Больше некого?
— Некого. Только ложки свои насовсем спрячь, Степка. Гляделки обе протри. Читал воззвание?
— На пыжи батьке отдал. Завсегда так: города сдают, оправданья пишут.
— Насильники, фанатики… Посидишь на моем стуле, увидишь. Стараешься лучше — повертается хуже. Ничего не поймешь. Откуда такой ванька-встанька?..
— От подозрения, — сказал Шульгин, приподнимая брови, — новая власть.
— Вот именно, — обрадовался Павло удачно найденному слову, — я сам ее вначале подозревал. Все через руки пропускал, как нитку. Нету ли какой сукрутины. Все верно, все законы от прежних чище. Кабы люди не мешали да кабы справедливо выполняли — никакого вреда… Поеду погляжу. Может, у нас ладно, а в других местах и в сямом деле нзсильничают.
— Мостового оставишь у себя али куда переведешь? — спросил Шульгин.
— С собой возьму. Пичугин советует. Какую-сь операцию надо делать, в нашем околотке инструмент известный: ножницы да тупой ножик.
…На 2-й областной съезд Советов уезжало пять делегатов, а с ними Мостовой с сыном и Донька. Несмотря на два мужниных письма, Донька решила не оставлять Егора до полного выздоровления.
Провожая, Любка шепнула шутливо Павлу:
— Гляди, с Донькой шуры-муры не заведи.
Павло пожал узкую ее руку:
— Не до этого. Времени нет.
— На такие дела время завсегда выгадаешь.
Егора умостили в подушках. По бокам подсели Павло и Донька, Сенька устроился на козлах. На второй тачанке ехали делегаты с мешками, набитыми булками и снедью. К жилейцам пристал солдат Антон Миронов, представитель Богатунского Совета.
Павло выезжал с тяжелым сердцем. Неохотно его отпускал отец. Он боялся без сына не управиться в поле. Когда мать выскочила на крыльцо попрощаться, Лука грубо ее окликнул. У Перфиловны брызнули слезы. Она махнула рукой и сутулясь ушла.
Бремя, принятое Павлом, казалось, было тяжко и неблагодарно. Ощупью ходил он по новой жизни.
Уже за станицей, у Бирючьего венца, их нагнал Шаховцов. На дрожках-бегунцах за спиной Василия Ильича сидел радостный Петька.
— Батарею шукать? — спросил Павло безразличным голосом.
— Вместе с вами, Павел Лукич.
Донька внимательно оглядела Шаховцова и равнодушно-принялась за семечки, смахивая с губ шелуху ребром ладони. Мостовой кивнул Шаховцову и прикрыл глаза. Сенька сидел печальный.
Золотая Грушка всплыла на горизонте. Тачанка катилась вниз. Сенька провожал глазами каждый куст угрюмой Бирючьей балки, чутко угадывая отдаленный рокот реки. Тяжелые мысли лезли в голову. Ему хотелось вернуть прежнее житье, беззаботные игрища степных ночевок. Горечи детства казались теперь безобидными. Привычный уклад жизни был расшатан новой и небывалой войной… Но разве отличался их тяжелый крестьянский труд от тягостей походов и сражений? Вспомнил Сенька, как надрывно тащили буккер карагодинские и Хомутовские кони. Утоптанная скотом гулевая земля — толока — не поддавалась вспашке. Пришлось отвернуть второй лемех и, недосыпая, ночами подкармливать тягло. Мишка был рад бескорыстной помощи друга. Сколько горячих часов провели они, шепчась под сырыми зипунами.