Покровский помчался. Колоколом поднималась бурка. Догнав адъютанта, поскакал рядом. Вскоре они потерялись за безлистой тополевой рощей.
Ферма со стороны большой грунтовой дороги имела ограду, усиленную неглубокой мокрой канавой. Тонкие стебли кустарниковой желтой акации, посаженные вдоль внутренней стороны ограды, окаймляли рощицу английских кленов и грабов. У кирпичных столбов поржавевших железных ворот болтался штабной флажок, и часовыми стояли два армейских поручика. В их обязанности прежде всего входило не допускать на территорию фермы то и дело подворачивающихся обозников.
Офицеры откозыряли Гурдаю, но, когда он невзначай обернулся, они уже зубоскалили, указывая на него пальцами. Заметив его взгляд, подтянулись, сделали равнодушные лица.
«Тыловой генерал-однночка всегда производит гнусное впечатление», — горько подумал Гурдай, передавая повод коноводу.
По двору, сыто покачиваясь, бродили разноперые утки. Они задерживались у лужиц, опускали плоские носы, булькая, водили ими по дну. Поднимали головы, и тогда по пухлым грудкам стекали желтые струйки.
В реденькой рощице, примыкавшей ко двору, за ломаным частоколом, разместился резерв Богаевского. Алели донские лампасы. Офицеры сидели и на земле и на кучках кизяков, жевали изюм, которым их оделял из ящика рябой плечистый хорунжий.
У сарая, расположенного невдалеке от домика, курили дежурные офицеры конной команды связи. Солдаты-связисты тянули черные провода, цепляя их за сучья, деревья, заборы и рогульки.
Корнилов расположился у наружной стенки домика, обращенной к городу. Возле него стоял табурет, криво влезший ножками в сырую землю. Тут же на корточках сидел адъютант Долинский, покрикивающий в алюминиевую трубку полевого телефона. Командующий, приподняв бородку, осматривал в бинокль поле боя, изредка отрываясь, чтобы переброситься фразой с Деникиным или Романовским.
Гурдай, поймав взгляд Корнилова, поклонился и на цыпочках подошел к Деникину.
— Успешно наступление? — шепотом спросил он.
Деникин вынул платок, заглушенно откашлялся.
— Бронхит, Никита Севастьянович. Пью какие-то капли, микстуру, не помогает. Скорее бы туда.
На окраине города отчетливо виднелись красные корпуса винокуренного и кожевенных заводов, Черноморского вокзала. За оградой кладбища над деревьями поднимался купол церкви.
Открытое поле, прорезанное неглубокой складкой балки, только в одном месте приподнялось курганчи-ком — командным пунктом полковника Неженцева. Окопы защитников города протянулись черными, резко очерченными линиями, очевидно, наспех накиданных брустверов.
Линия дымилась выстрелами, и зачастую то впереди, то позади взлетали пернатые столбы. Невооруженным глазом различались нестройные колонны красных, спешащих на передовую линию.
Штурм разворачивался согласно принятому на военном совещании решению. Кавалерия Эрдели охватывала город с севера. После взятия пригородной станицы Пашковской, где ожидалось пополнение повстанцами, наносился удар по тылам. В задачу Эрдели входило отрезать город от связей с областью, взорвав коммуникации — железнодорожные магистрали: Ростовскую, Тихорецкую и Кавказскую.
Пока Эрдели закруглял охват, вторая бригада Аф-рикана Богаевского должна была обрушить основной фронтальный удар, при поддержке выходящей на линию арьергардной бригады генерала Маркова.
Пока все шло так, как и предполагал Корнилов. Подчиняясь его суровой воле, полки мужественно шли в атаку, и отсюда, от ослепительно белого домика фермы, было отлично видно, как, несмотря на урон, продвигались вперед ротные цепи корниловского и партизанского полков. В бинокль различались фигурки Неженцева и Ка-зановича.
Корнилов был сильно возбужден. Согласные действия атакующих вызывали одобрение и гордость, но потери…
— Сейчас самое время вводить в бой казачьи части, — глуховатым голосом бросил он Романовскому, — видите, в огонь идет лучший мой полк, падают офицеры — командный состав будущей великой армии. Что прислали станицы?
— Небольшой пластунский отряд. Только Елизаветинская. Мной отдано приказание немедленно ввести их в бой из резерва. Вот они.
Насильно мобилизованная елизаветинская казачья молодежь неумело и неохотно продвигалась по полю, взметываемому разрывами гранат. Бурые дымки закрывали их, и после, когда едкие запахи доносились сюда и поле очищалось, пластуны неуверенно и не сразу поднимались для перебежки, произвольно ломая боевые порядки. Гурдай невольно вспомнил жилейскую сотню казачат, выведенных Велигурой. Представил себе их здесь, на боевом поле.
— Они явно не умеют воевать, — сказал он, потрогав теплый рукав шинели Романовского, — необученные они.
— Нам некогда их обучать, — небрежно бросил начальник штаба, принимая донесения, наспех написанные на грязных бумажках.
Оживление, царившее на подступах к ферме, привлекло внимание наблюдателей. Все ближе и ближе падали снаряды, раскидывая парную весеннюю землю. Батарея красных, расположенная у Черноморского вокзала, зачастую клала снаряды в Кубань. Взлетали кипящие смерчи.
— Надо уговорить Лавра Георгиевича переменить местонахождение командного пункта, — тихо посоветовал Деникин Романовскому.
— Скажите ему, — Романовский безнадежно отмахнулся, — еще обвинит в трусости…
Запыхавшийся связной принес сообщение: войска правого крыла овладели предместьем, кожевенным заводом. Романовский вручил донесение Корнилову. Тот прочел, повеселел.
— Прикажите коменданту штаба к рассвету выслать квартирьеров, — сказал он, — На Кубани еще не было случая, чтобы большевики, потеряв окраину, принимали бой внутри населенных пунктов. Их главкомы недостаточно представляют себе превосходство уличного боя… На ночлег я перейду в предместье…
— Но… — Романовский подался вперед.
— Опять наставления, — оборвал его Корнилов. — Я могу превратно истолковать ваши опасения, ибо там, где я, обязаны находиться и вы…
— Вот видите. — Покрасневший Романовский развел руками, наклоняясь к Деникину.
Корнилов снял шапку, обнажив вспотевшую плешинку макушки, перекрестился.
— Там, — он указывал на золотые купола и горящие кресты войскового собора, — организуйте благодарственный молебен. Мне говорил Никита Севастьянович — там же в тысяча девятьсот шестнадцатом году прослушал заутреню его императорское величество. Церемониал вступления и парада обсудим вместе.
ГЛАВА XXIV
Екатеринодар переживал тяжелые дни. Подход Корнилова, неожиданно форсировавшего весеннюю Кубань, застал врасплох большинство командиров, — но одновременно поднял дух сопротивления отрядов и населения. Жестокость корниловских полков, огнем и мечом прошедших по области, показала, чего >можно ожидать от победителей.
Большевистская фракция второго областного съезда Советов приняла на себя руководство обороной. Весть о взятии кожевенного завода разнеслась по городу. Буржуазия, купцы, мелкие торгаши, кадетствующая интеллигенция, в избытке рассыпанная в каменных особняках, уже предвкушала торжественное вступление белого гене-рала-«избавителя». Люди труда вылились на улицы с требованием оружия. Его давали. На фронт шли вооруженные отряды.
— Да здравствуют Советы! — кричали с тротуаров и балконов.
— Да здравствует Республика!
Железнодорожники объявили себя мобилизованными. Машинисты эшелонов, подвозящих подкрепления и эвакуирующих раненых, работали бессменно.
Генералу Эрдели не удалось взорвать коммуникации. Бронепоезда «Шлисеельбургский узник» и «№ 25», сработанные руками кавказских и тихорецких железнодорожных рабочих, спасли жизненные магистрали осажденного города.
Возбуждение, охватившее веек, передалось и Ёату-рину. Относившийся вначале довольно скептически к идее защиты города и не веривший в возможность сопротивления Корнилову, Батурин в действиях окружавших его людей, в их поведении почувствовал какую-то новую, неизвестную ему силу.
В главном зале Зимнего театра, на втором этаже, там же, где не так давно заседала Кубанская рада, большевистская фракция съезда собрала делегатов. Делегаты от воинских частей, рабочие и простые хлеборобы, с загорелыми лицами и корявыми руками, притихли, когда на трибуну поднялся коренастый Барташ, перекрещенный боевыми ремнями.
— Корнилов вплотную подошел к городу, — сказал он прерывистым голосом чрезвычайно утомленного человека, — бой идет на окраинах. Мы не должны допустить Корнилова. Мы должны разбить его по примеру революционного Питера. Фракция большевиков вносит предложение: прервать занятия съезда и всем без исключения пойти в окопы.
— Съезд надо распустить! — басом крикнул хмурый человек, стоявший невдалеке от выхода.
— Нет, мы будем продолжать работу съезда. Это даст моральную поддержку Красной Армии. Работа съезда только началась, и если ее теперь же прекратить — не будет выполнена воля восставшего народа. Но враг у ворот города, и мы должны быть там, где революционные войска своей кровыо, своей жизнью защищают Советы…
— Распустить съезд! — снова крикнул кто-то из группы, стоявшей невдалеке от дверей. — Закрыть съезд!
Поднялся шум, делегаты повскакали.
— На люди его, на трибуну! — закричал Павло. — Чего он за чужие спины ховается!
На сцену почти вынесли на плечах человека в суконном пальто с бархатным воротником. Он укрепился ногами, снял картуз, обнажив желтую продолговатую лысину.
— Я представитель печатников. Мы, левые социалисты-революционеры, считаем нецелесообразным продолжать работу съезда, собранного в такое неурочное время. Правы разумные депутаты, покинувшие съезд, не дождавшись, пока их разгонит — Корнилов… Мы против политики большевиков… Одной рукой они голосуют за мир, за постыдный Брестский мир, а другой заряжают винтовку. Комбинируют… Мир так мир, война так война…
Ему не дали закончить.
— Долой!
— Сшибай его!
Потянулись десятки рук, сдернули оратора со сцены, в толпе замелькала его лысина, и, барахтаясь, представитель печатников уплыл в выходные двери. Председатель тщетно звонил.