Егор, улыбаясь, притянул сына.
— В другой раз с седла их рубать буду.
— Тебе-то смех, а у деда обоих коней уконтропупи-ло, — по-взрослому упрекнул Сенька.
ГЛАВА XXVII
Четырехдневный бой за городом не дал результатов. Укрепленная линия обороны не была прорвана. Даже частичное поражение правого крыла, взятие артиллерийских казарм было локализовано подошедшим отрядом красной таманской пехоты. Город, заранее обреченный Корниловым, не сдавался. Огромные потери не могли сломить революционного мужества.
Тридцатого марта Корнилов собрал военный совет в составе Алексеева, Маркова, Богаевского, Деникина, Романовского и наказного атамана Филимонова. На совете присутствовали Гурдай и Лукомский. Невдалеке ог Корнилова в извечной позе преданного телохранителя стоял молчаливый Резак-бек Хаджиев, кавалерийский офицер, начальник текинского конвоя и личной охраны Корнилова. Командующий осунулся, на лбу легла глубокая складка, придававшая его лицу суровое страдальческое выражение. Слышались разрывы снарядов, дребезжали стекла.
— Противник проявил упорство доселе небывалое, — сказал Корнилов глухим голосом, — мы очутились лицом к лицу с какой-то новой армией, — он поднял тяжелые веки, набухшие от бессонницы, — армией, не понятной ни мне, ни, вероятно, вам, господа. Положение тяжелое, и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил — завтра на рассвете атаковать по всему фронту. Ваше мнение, господа?
Все молчали. Корнилов видел беспомощную нерешительность на лицах своих ближайших соратников. Его предложение застало их врасплох. Он обратился к Деникину:
— Вы, Антон Иванович?
— Об Екатеринодар мы разобьемся, — тихо, выдавливая слова, сказал Деникин. — Первый порыв прошел. Неудача же за собой повлечет катастрофу. Нам надо сохранить армию. Нам надо сохранить инициативу в выборе путей отхода, Лавр Георгиевич. Если раньше мы ориентировались на уход в Грузию, то теперь, в связи с изменением ситуации, нам выгодно вновь прикрыться Доном… Краснов за это время значительно преуспел. Нам надо снова консолидировать силы в районах войска Донского. Это разумное возвращение к тем проблемам войны, которые поставлены вами, Михаил Васильевич, в январском письме во французскую миссию, в Киев. Кроме того, — Деникин несколько смутился, — группа… оккупационная группа… успешно борется с большевистской анархией. Последние сведения, — он вытащил серенькую газету, торопливо развернул ее, — сведения, идущие из екатеринодарской прессы… Оккупационная армия взяла Киев, Одессу, Николаев, Херсон, Елисаветград, Знаменку, Кременчуг… Продвигаются на Екатеринослав и Полтаву… При таком наступательном порыве Ростов в нескольких форсированных переходах…
Деникин релятивно перечислял захваченные германскими войсками русские города. Корнилов сухо остановил своего заместителя. Его понимающий и одновременно укоризненный взгляд как бы напомнил Деникину о неуместности подобных высказываний.
— Даже взяв Екатеринодар, — сказал Романовский, — мы вынуждены будем распылить силы, охраняя город. Распропагандированное большевиками население, безусловно, враждебно нам. Я уже не говорю о потерях во время уличных боев. Узкие улицы, каменные ограды и строения — удобный баррикадный профиль.
Корнилов смотрел в окно. Отсюда было видно поле сражения и город — близкий, но недоступный.
Заговорил Филимонов, он по своему обыкновению искал «золотую середину» и уклонялся от прямого и искреннего совета.
— Я поддержал бы мнение Ивана Павловича. В свое время мы вынуждены были отдать город, предвидя неизбежность уличного боя. И, кроме того, опасности, коим мы подвергли бы гражданское население…
— Вы думаете, так же поступят большевики? — перебил Корнилов.
— Мнение Ивана Павловича…
— Мнение Романовского мне известно, — нетерпеливо, во второй раз, перебил Корнилов, — аналогии же не в вашу пользу, господин полковник. Гражданское население, с которым вы непростительно гуманничали, оказывается, не оценило ваших высоких моральных качеств. Что думаете вы, Михаил Васильевич?
Алексеев пытливо посмотрел на командующего. Он понял, что тот ищет поддержки в столь тяжелый для него момент.
— Город надо взять, — сказал он, — только штурм отложить до первого апреля. За сутки войска отдохнут, и могут подойти на пополнение казаки.
Марков, до этого похрапывавший у плеча Романовского, поймав последние слова Алексеева, проснулся, откровенно зевнул.
— На клич Палея, казаки! Не налетят со всех сторон…
Корнилов пристально и недовольно оглядел его. Марков выпрямился, быстро протер глаза.
— Извините, ваше высокопревосходительство, разморило, двое суток не спал. Какое-то физическое и умственное изнеможение. Но казаки не придут, ей-богу, не придут, я их знаю. Тугой народец. На клич Палея, казаки…
— Ваше мнение? — строго спросил Корнилов.
— Облачиться в чистое белье и… наступать, — сказал Марков уже серьеано, сознавая ответственность сказанного. — Оборона, отступление погубят нас. Не дай бог дать им почувствовать нашу слабость. Только вперед и вперед!
Корнилов благодарно кивнул Маркову, поднялся.
— Итак, решено. На рассвете первого апреля мы повторим атаку всеми силами. Иван Павлович, в резерв оттяните партизанский полк. Я лично поведу его в решительную минуту, — он задумался, тихо добавил: — Если бы только жив был Неженцев…
Совещание оставило в душе Гурдая тягостный осадок. Задумчивый, он покинул штаб.
Обрусевший татарин, старожил этих мест, рассказывал двум гимназистам из команды связи историю старого генерала Бурсака:
«…провинился тот генерал Бурсак. Выехал сюда с одним верным человеком — денщиком. Выпили они четверть водки, закусили. Сказал генерал денщику: «Должна принять меня Кубань-река, хотя и провинился я перед всем государством». Просил его денщик-казак: «Не кончайте жизнь свою, ваше высокое превосходительство, лучше давайте поскачу я в город, в монопольку, привезу еще одну посудину, выпьем и закусим». Заплакал Бурсак, поцеловал казака. «Нет, — сказал он, — раз решил — значит сделал; на то я и генерал, а не собака». Синим башлыком завязал глаза жеребцу, сел на него, плетью раз-раз и вниз. Денщик, хотя и пьяный был, за ним кинулся. Денщик кое-как выплыл, а генерал погиб. Когда прискакали из лагерей (лагери вон там были), вытащили казака наполовину только живого. «Ты сшиб генерала?» — спросили его. «Нет, — ответил он и заплакал, как маленькая девочка. — Устроил генерал скачку, хотел Кубань пересигнуть и поломался вместе с конем и шашкою». И увидели все, несет генерала Бурсака Кубань, будто копицу соломы. Не приняла, выходит, его река, ко дну не подпустила. Отсюда и место это с тех пор стали называть «бурсаковскими скачками». Л фермы молочной тут тогда не было. Позже ее немец выстроил и только недавно перед войной продал ее обществу, а сам в Германию уехал».
Гурдаю отдаленно припоминалась путаная бурсаков-ская легенда. Татарин, отнюдь не смущенный его присутствием и тем, что гимназисты вскочили, не меняя тона, докончил рассказ. Свернув тоненькую папироску, покричал что-то наезднику-черкесу, гонявшему на корде молодого жеребчика.
Отчетливо гудело тяжелое дальнобойное орудие, добрасывая перелетные снаряды почти до Елизаветинской. Над обрывом, расстелив бурки, совершали вечерний намаз текинцы. Обратившись к востоку, они молитвенно воздевали к своему мусульманскому богу натруженные войной руки. По береговой дорожке неторопливо подвигалась пароконная повозка, запряженная серыми лошадьми. Очевидно, вывозили убитых, им уже было не к спеху.
К Гурдаю тихо подошел Деникин.
— Хороший вечер, — тихо сказал он.
Кубань катила почерневшие воды. В конце крутой тропки, выбитой порожками, колыхался плоскодонный челн, подвязанный цепью. Лодку наполовину затопил дубовый карч, с отрубленным топором верхом.
— Население вашего города ведет себя несносно, — как-то обидчиво сказал Деникин, — это чрезвычайно волнует Лавра Георгиевича. Вы замечаете? От него половины не осталось.
— Гм, — Гурдай пожевал губами, не найдясь что ответить на это брюзжанье.
— Мы слишком быстро забываем обиды, Никита Севастьянович, — сказал Деникин. — Малейший поворот счастья, пофортунит, как говорится, и — благорастворение воздусей, мирное житие. Мы зачастую забываем о необходимости возмездия, жестокого возмездия. Мало быть завоевателем, надо сделаться твердым правителем. Умеем ли мы, солдаты, хорошо управлять? Нет. Твердость, жестокость — вот методы. Народ издавна привык к нагайке, к топору… Даже ваш земляк Кулабухов — православный священник, с которым мне пришлось по-; беседовать, — настроен именно так.
Гурдай наклонился к Деникину.
— Собственно говоря, Антон Иванович, чувства, изложенные вами, — губернаторские, я бы их назвал, чувства — в какой-то мере привиты нам издавна, нам, охранявшим престол и отечество на гражданском или военном поприще. Теперь только, по моему разумению, необходимо их углубить, Антон Иванович. Углубить и основательно укрепить, так укрепить, чтобы уже не шатались. Нисколько не шатались, Антон Иванович.
— Да, да. — Деникин коротко посмеялся, закашлялся, — видите, все же никакие микстуры не помогают… Кажется, к вам, Никита Севастьянович?
— Карташев? — воскликнул Гурдай. — Полковник Карташев.
Оказывается, это он ехал по береговой дороге.
Карташев, сойдя с повозки, медленно приблизился к ним. Сквозь марлю, обмотавшую голову, просачивалась кровь; глаза глубоко ввалились, губы растрескались и почернели, забинтованная правая рука была подвязана обыкновенным солдатским пояском.
— Что с вами? — спросил Гурдай, торопливо подходя к Карташеву.
— Со мной — ничего. Но там… ваш сын, Никита Севастьянович… Марковцы обнаружили его при взятии артиллерийских казарм.
Гурдай, пошатываясь и неуверенно ступая, направился к повозке, прикрытой куском орудийного брезента…
На следующий день, под натиском кубанской конницы Кочубея, Эрдели отводил расстроенные полки. Обогнув поле боя, Покровский скакал к ставке в сопровождении небольшой группы всадников.