На голове и плечах Макмерфи тоже появились красные следы, но, похоже, это его совсем не беспокоило. Он все наступал, на десять ударов отвечая одним. Так они и кружили по душевой, пока черный наконец не начал задыхаться, пошатываясь и думая лишь о том, как уберечься от этих мощных рыжих кулаков. Пациенты вопили, чтобы Макмерфи уложил его. Но Макмерфи действовал не спеша.
От удара в плечо черного отбросило в сторону, и он метнул взгляд-молнию на своих дружков:
— Уильямс… Уоррен… черт бы вас побрал!
Другой большой черный раздвинул толпу, обхватил Макмерфи сзади. Макмерфи стряхнул его, как стряхивает бык обезьяну, но тот снова набросился сзади.
Поэтому я приподнял его и откинул под душ. Внутри него были одни радиолампы, и весил он не больше десяти-пятнадцати фунтов.
Черный коротышка крутанул головой по сторонам, повернулся и бросился к двери. Пока я наблюдал за ним, тот второй вышел из душа и взял меня борцовским захватом: сзади просунул свои руки под моими, а кисти сцепил в замок за моей шеей, и мне пришлось спиной вбежать в душ, чтобы шмякнуть его о кафель. Я лежал в воде, наблюдал, как Макмерфи продолжает выбивать ребра Вашингтону, черный подо мной начал кусать меня за шею, тогда я отпустил захват. Он затих, и крахмал вымывался из его формы, стекая в захлебывающийся сток.
Когда черный коротышка вбежал обратно с ремнями, наручниками и простынями в сопровождении четырех санитаров из буйного, все уже одевались, жали нам с Макмерфи руки, говорили, что так им и надо, какая сногсшибательная была драка и какая великолепная, внушительная победа. Они продолжали так говорить, подбадривая нас и поднимая дух, — хорошая драка, отличная победа! — а в это время Большая Сестра помогала санитарам из буйного надевать на нас мягкие кожаные наручники.
Наверху, в буйном, постоянный грохот машинного отделения: тюремная фабрика штампует автомобильные номера. «Ди-док», «ди-док» — на столе для пинг-понга отмеряют время. Люди снуют по своим личным взлетно-посадочным полосам: до стены, затем крен, разворот, назад к другой стене, снова крен, разворот и опять по кругу — быстрыми короткими шагами протаптывают пересекающиеся дорожки в полу, на лицах устойчивое выражение жажды от долгого сидения в клетке. Паленый запах от людей, испуганных до безумия и вышедших из-под контроля, а по углам и под столом для пинг-понга припали к земле и скрежещут зубами твари — доктора с сестрами их не видят, санитары не могут убить дезинфекцией. Когда дверь в отделение открылась, я сразу учуял этот запах паленого и услышал скрежет зубов.
Санитары ввели нас, и у самой двери мы столкнулись с высоким костлявым стариком, он был подвешен на проводе, привинченном между лопаток. Оглядел нас желтыми чешуйчатыми глазами и покачал головой.
— Я умываю руки от всех этих дел, — сказал он одному из цветных санитаров, и провод утащил его дальше по коридору.
Мы шли за ним в дневную комнату. Макмерфи остановился в дверях, расставил ноги, отвел голову назад, чтобы все рассмотреть, хотел подцепить большими пальцами карманы, но мешали наручники.
— Ну и кино, — процедил он сквозь зубы.
Я кивнул. Все это мне уже было знакомо.
Пару человек, курсировавших по комнате, остановились посмотреть на нас; снова притащился костлявый старик, умывающий руки от всех этих дел. Поначалу никто не обратил на нас внимания. Санитары ушли на пост, а мы остались стоять посередине комнаты. Глаз у Макмерфи заплыл, от этого он постоянно подмигивал, губы опухли, я видел, как трудно ему улыбаться. Он поднял руки в наручниках, окинул взглядом всю эту шумную суету и сделал глубокий вдох.
— Фамилия моя Макмерфи, приятели, — заговорил он, медленно растягивая слова, как ковбой в фильме, — и хотел бы я знать, кто из вас, дятлов, заправляет покером в этом заведении?
Пинг-понговые часы быстро затикали на полу и смолкли.
— Играть в очко стреноженным мне будет трудновато, но все-таки уверяю вас, что в покере я маг.
Он зевнул, двинул плечом, согнулся, прочистил горло и плюнул в урну в пяти футах от него, там что-то звякнуло, он снова выпрямился, улыбнулся и языком лизнул кровоточащую дыру на месте зуба.
— Попали в передрягу внизу. Нам с Вождем пришлось кое-что выяснить у двух грязных макак.
Грохот штамповки к этому моменту прекратился, народ уставился на нас. Макмерфи притягивал все взоры, как зазывала на ярмарке. Рядом с ним я тоже привлекал внимание, люди смотрели на меня, и я считал нужным выпрямиться во весь рост. Сделать это оказалось не просто: заболела спина, — наверное, ушибся, когда падал в душе с повисшим на мне черным, — но я не подал виду. Один из зрителей — тощий, косматый, с черными волосами — подошел ко мне с протянутой рукой, будто рассчитывал, что я ему что-нибудь дам. Я попытался не обращаться на него внимания, но, куда бы я ни повернулся, он оказывался передо мной и, словно ребенок, вытягивал свою пустую ладошку.
Какое-то время Макмерфи еще рассказывал о драке, а спина у меня болела все больше: так долго я просидел, скрючившись в своем кресле в углу, что совсем не мог стоять выпрямившись. Поэтому я обрадовался, когда пришла маленькая медсестра-японка и увела нас на дежурный пост, где можно было присесть и отдохнуть.
Она спросила, успокоились ли мы, чтобы снять с нас наручники, Макмерфи кивнул. Он тяжело опустился в кресло, свесил голову, зажал локти между коленями и выглядел совершенно измученным. И я не сразу понял, что ему так же тяжело находиться в выпрямленном состоянии, как и мне.
Сестра — маленький короткий пустячок, соструганный до предела, как сказал о ней позже Макмерфи, — сняла наши наручники, дала Макмерфи сигарету, а мне жевательную резинку. Надо же, помнит, что я жевал резинку. А я ее совсем не помню. Макмерфи курил, сестра обмакивала в банку с мазью свою розовую ручку с пальчиками-свечами, которые ставят на дни рождения, и обрабатывала его ссадины, дергаясь всякий раз, когда он дергался от боли, и при этом извинялась. Затем взяла его кисть обеими руками, повернула и смазала суставы.
— С кем это вы? — спросила она, глядя на суставы. — С Вашингтоном или Уорреном?
Макмерфи глянул на нее и ответил ухмыляясь:
— С Вашингтоном. Уорреном занимался Вождь.
Она отпустила его руку, повернулась ко мне, и я смог разглядеть нежные, как у птиц, косточки на ее лице.
— У вас есть ушибы?
Я отрицательно покачал головой.
— А что с Уорреном и Уильямсом?
Макмерфи сказал, что в следующий раз она их увидит, скорее всего, в гипсовых украшениях. Она кивнула и опустила глаза.
— Что-то не похоже на ее отделение. Вернее, похоже, но не совсем. Военные медсестры пытаются превратить больницу в военный госпиталь. Они сами не очень нормальные. Иногда я думаю, что всех незамужних медсестер, как только им исполняется тридцать пять, следует увольнять.
— По крайней мере, всех незамужних военных медсестер, — добавил Макмерфи. Он спросил, как долго мы сможем иметь удовольствие пользоваться ее гостеприимством.
— Боюсь, что недолго.
— Боитесь, что недолго? — переспросил Макмерфи.
— Да. Иногда я предпочла бы держать людей здесь и не отправлять обратно, но она старше меня по должности. Нет, вероятно, вы здесь долго не пробудете… Я имею в виду… такие, как вы.
Все кровати в буйном расстроенные до неприличия: то слишком натянутые, то провисшие до пола. Нам дали кровати по соседству. Простыней меня не перевязали, но все же оставили тусклый свет рядом с кроватью.
Среди ночи кто-то завопил:
— Индеец, я вхожу в штопор! Смотри меня, смотри!
Я открыл глаза и прямо перед собой увидел светящиеся длинные желтые зубы. Это был тот самый тип с голодным взглядом.
— Индеец, я вхожу в штопор! Пожалуйста, смотри меня!
Санитары подхватили его сзади и поволокли из спальни, а он все смеялся и кричал: «Я вхожу в штопор, индеец!» Потом просто смеялся. Все время, пока его тащили по коридору, он повторял эти слова и смеялся, наконец в спальне стало тихо, и я услышал другого: «Что ж… я умываю руки от всех этих дел».
— Вождь, к тебе тут дружок приходил, — прошептал Макмерфи, повернулся и снова заснул.
А я больше не смог уснуть и все видел эти желтые зубы, голодное лицо, просившее: «Смотри меня! Смотри меня!» А потом, когда я все-таки уснул, оно просило без слов. Это лицо — желтая, изголодавшаяся нужда — надвигалось на меня из темноты, хотело чего-то… просило. Я удивлялся, как Макмерфи может спать в окружении сотни таких лиц или двух сотен, а может, и тысячи.
В буйном пациентов будили сиреной, не как у нас, где только включали свет. Звук этот напоминал гигантскую точилку для карандашей, затачивающую что-то ужасное. Когда мы его услышали, разом подскочили в своих кроватях и уже снова собрались было лечь, как вдруг динамик сообщил, что нас двоих вызывают на дежурный пост. Я поднялся с постели с негнущейся спиной и мог лишь чуть-чуть наклоняться. По тому, как скорчился Макмерфи, я понял, что и он стал за ночь таким же.
— Интересно, что они там приготовили для нас, Вождь? — спросил он. — Сапожок? Дыбу? Неплохо бы что-нибудь, не требующее усилий, а то я как разбитое корыто.
Я успокоил его, сказал, что это не потребует усилий, но больше ничего не говорил, потому что сам не был уверен. На дежурном посту медсестра, уже другая, спросила: «Мистер Макмерфи и мистер Бромден?» и каждому вручила по маленькому бумажному стаканчику.
Я заглянул в свой — там были знакомые красные капсулы.
Тонкий звон возник у меня в голове и никак не прекращается.
— Постойте, — говорит Макмерфи. — Это что, нокаутирующие таблетки?
Сестра кивает и поворачивает голову, проверить, есть ли кто сзади. Там двое со щипцами для льда, наклонились вперед, локтем чувствуют друг друга.
Макмерфи возвращает стаканчик.
— Нет, мэм. Не хочу завязывать глаза. Хотя от сигареты не откажусь.
Я тоже возвращаю свой стаканчик, тогда она говорит, что должна позвонить по телефону, но, прежде чем мы успеваем что-нибудь сказать, она выскальзывает в стеклянную дверь рядом и уже разговаривает по телефону.