Василий Иванович посмотрел на меня:
— Сначала думал, что тебя догоняет наш «як», но, когда самолет стал стрелять, я растерялся… Ну, тут дурь и ударила в голову… буркнул в микрофон не то, что надо. Гибель Емельяна на моей совести.
Тимонов, желая сгладить остроту своих упреков в адрес Рогачева, опять перешел на шутливый тон:
— Да-а, язык мой — враг мой…
— Как и спешка, — подхватил Сачков. — Ты, Тимоха, был почти в хвосте у «фоккера». Еще бы чуть — и конец ему. Поторопился с разворотом.
— Безусловно! — с подчеркнутой серьезностью согласился Тимонов. — А тебе, Миша, в это время нужно было бы снять второго «фоккера». Глядишь, теперь бы оба были у нас в «гостях». А то, поди, сейчас выпивают и посмеиваются над нами.
— Ну и гады же они! Как воры, подкрались, — с возмущением проговорил молодой офицер, недавно прибывший в полк после окончания училища. Он впервые увидел гибель людей и не мог скрыть своих переживаний.
Летчики никогда пренебрежительно не отзываются о противнике. Надо знать сильные и слабые стороны врага. Тогда легче бороться. Поэтому на молодого товарища все посмотрели с неодобрением; при чем, мол, тут воры, когда идет битва с сильнейшим врагом. Он смутился. Миша Сачков пришел на помощь:
— Правильно! Без гнева нельзя воевать. Даже в песне поется:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
— Только на одной ярости далеко не уедешь. Она должна быстро переплавляться в суворовскую формулу: не зевай…
— Осмелюсь заметить, — перебил Тимонов, — ты, Миша, свои изречения не приписывай Суворову. «Глазомер, быстрота и натиск», — вот суворовская наука.
— А ты вперед ведущего не выскакивай, — неодобрительно заметил Сачков. — Сейчас не те времена, когда предупреждали: «Иду на Вы». От фашистов глупо ждать приличий. Поэтому перед суворовской формулой должен стоять множитель: «Не зевай!» Да и суворовский глазомер нужно дополнить расчетом: теперь вон какая техника.
— Разумно, Сачок, разу-у-мно, — многозначительно протянул Рогачев. — Ты давай свои золотые идеи оформи в каком-нибудь трактате, а то ведь многие не знают их.
— А что, неправда? — Миша удивленно посмотрел на капитана. — Разве бы мы стали отступать в сорок первом, если бы помнили формулу: «Не зевай!»… — Сачков запнулся, очевидно подумав, что не все можно высказывать: — Если бы не вероломное нападение фашистов…
— Ну вот, видишь, — улыбнулся Рогачев, — покумекал — и другое запел!..
Приехал начальник штаба полка и сообщил, что над Ахтыркой идет воздушный бой. Из дивизии получен приказ: как только самолеты будут заправлены бензином, немедленно вылетать.
Все встали.
Солнце палило нещадно. Небо раскалилось и тоже дышало жарой. Аэродром был окружен белесым маревом. Вдали оно дрожало, и земля, казалось, коробилась, горизонт извивался.
— Ни тучки, — с глубоким сожалением проговорил Сачков, глядя на чистое небо и допивая чай.
— Да-а, не мешало бы дождичка, — со вздохом поддержал Выборнов.
К моему удивлению, я не испытывал никакого сожаления, что не полечу, а был доволен.
Мне спешить теперь некуда. Предвылетное волнение, которое охватило товарищей, меня не коснулось, точно я был посторонним наблюдателем. Глядя на Сачкова, только сейчас заметил, каким он стал прокопченным, как похудел. Глаза воспалились, а маленький носик будто вырос на осунувшемся лице. Заболел?.. У других, вид тоже не лучше. Выборнов, обычно жизнерадостный и подвижный, теперь выглядел присмиревшим и задумчивым. Худяков постарел и стал раздражительным. У Тимонова появились апатия и равнодушие. Карнаухов сосредоточен и очень суров, лицо повосковело.
Сорок дней непрерывной боевой работы всех измотали. А последняя неделя, когда противник любой ценой пытался остановить наше наступление, была особенно напряженной. Воздушные бои шли с утра до позднего вечера. Глядя на товарищей, я почувствовал, как тоже сильно устал, и понял, почему нет желания лететь сегодня. А остальным? Им ведь тоже требуется отдых. Не потому ли Сачков и Выборнов жаждут перемены погоды: лелеют надежду на перерыв в полетах.
В полку осталось сейчас девять исправных самолетов и двенадцать летчиков. Для троих не хватало машин. Командир предложил Сачкову два дня отдохнуть. Все мы думали, что Миша с радостью согласится, а он вроде даже обиделся.
— Что вы! Кто ж за меня воевать будет?
— Вот до Берлина дойдем, тогда и в отпуск, — отозвался на предложение Василяки и Николай Тимонов.
— Ну что ж, из Берлина так из Берлина! — И командир полка сочувственно сказал мне: — Как видишь, придется тебе одному ехать в дом отдыха.
Я попрощался с товарищами. Хотя и с чистой совестью покидал аэродром, на душе было тяжело. Не раз самому приходилось участвовать в проводах летчиков на лечение, и всегда видел, как люди переживали расставание с друзьями. Тяжелораненые, очевидно, думали, что вряд ли придется снова вернуться в строй, и часто наказывали товарищам отомстить врагу. Легкораненые горько сожалели, что из-за пустяка нельзя воевать, ругали врачей и даже командиров, не разрешающих летать. Было в этом что-то ребяческое, несерьезное.
Только сейчас, когда сам оказался в таком же положении, стали понятны переживания раненых. Еще острее почувствовал, как крепко сроднился с полком. Он заменил мне семью, а близкие товарищи — родных.
— Забудь на время об аэродроме, выздоравливай, отдыхай, — пожимая руку, напутствовал командир полка.
Забудь!.. Но разве можно забыть товарищей?
Покоя нет и в тишине
Берег речки Ворсклы. Небольшой зеленый садик. Одноэтажное каменное здание. Вокруг — развалины печей да ямы погребов, густо заросшие чертополохом и лебедой. Фашисты уничтожили все село, оставив для каких-то своих нужд только этот единственный домик. До войны здесь, очевидно, был колхозный клуб, а теперь лазарет батальона аэродромного обслуживания и дом отдыха.
Из полков еще никто сюда не приезжал. Первым отдыхающим оказался я. В сознании как-то не укладывается: фронт, жестокие бои — и дом отдыха. При виде комнаты, с хорошо заправленными постелями, тумбочек, накрытых салфеточками, я сразу ощутил блаженство покоя и с умилением воскликнул:
— Какая прелесть!
— Вот, выбирайте любую, — предложила медицинская сестра, показывая на кровати. — Все свободны. Под вечер еще должны прибыть люди — скучать не придется. Обед привезут из Писаревки. Кухни нет, да она и не нужна тут… Об отдыхе летчиков, говорят, командующий воздушной армией генерал Красовский позаботился…
— Спасибо, спасибо, — торопливо ответил я, уже предвкушая сладкий сон.
— Пусть вас не смущает, что отдыхать будете при лазарете: тяжелобольных здесь не бывает, отправляем в госпиталь. А сейчас третий день и совсем никого нет. Люди почему-то не хотят болеть.
Мне было не до разговоров, я попросил не будить меня до тех пор, пока сам не встану.
— И на обед?
— И на обед, и на ужин. И завтра весь день буду спать.
Девушка, видимо, осталась недовольна моей неразговорчивостью и, не сказав больше ни слова, вышла.
Раздевшись, нетерпеливо метнулся в постель и с наслаждением закрыл глаза. Разом все переживания, мысли исчезли. Я больше не ощущал ни себя, ни окружающего. Казалось, время и то застыло в блаженстве. Приятная тишина ласково увлекла в какую-то бесконечность.
Проснулся только утром. Солнце игриво глядело в открытые окна. Чистый, мягкий свет так наполнил помещение, что, казалось, стены, пол, койки, тумбочки и я сам — все потеряло весомость и растворилось в солнечном блеске. Усталости никакой.
Постели, как и вчера, пустые. Появился лишь большой букет розовых и белых цветов на моей тумбочке. Кто же позаботился? Давно не любовался цветами, но они почему-то не радовали. Тишина поразила. Стала физически ощутимой. Я насторожился, словно хотел ее услышать и увидеть. Подумать только, искать тишину в тишине!
Умываться пошел на речку. Земля сверкала обильной росой. Воздух чист и прозрачен. Вчерашней мути как не бывало. Захотелось выкупаться. Сизым испарением дышала притихшая Ворскла. На берегу женщина полоскала белье. Профиль лица мне показался знакомым. Где я видел эту женщину? На Калининском фронте, в столовой нашего полка.
— Доброе утро!
Маша вздрогнула и выпрямилась:
— Почему вы так рано встали, Арсений Васильевич? Завтрак еще не привезли.
«Значит, узнала меня. И наверно, цветы — ее забота», — подумал я.
— Освежиться захотелось.
— Купайтесь — и на завтрак.
Маша удивительно походила на мою Валю. Да и в голосе было что-то строгое, пожалуй, даже как у Вали, гордое и самолюбивое.
Теплая, чистая вода, ласковое утреннее солнце! Как чудесная природа смягчает человеческий характер! Купаясь, я забыл о повязке и замочил рану. Маше это не понравилось. Она, примяв прежний, чуть строгий вид, приказала:
— Идите скорей на перевязку…
Заботливый и повелительный тон не допускал возражений.
Оказалось, ранка сверху уже покрылась пленкой, и повязка больше не требовалась.
— Все хорошо, — заключил врач. — А теперь пошли на завтрак.
Столовая находилась под навесом. Шесть человек из обслуживающего персонала дома отдыха и лазарета с одним отдыхающим сели за небольшой стол, на котором уже стояла тарелка с черным хлебом, лежал» ножи, вилки и ложки.
— Почти полный кворум, — пошутил врач. — Можно начинать.
Официантка всем подала перловую кашу с небольшим кусочком мяса, а мне свиную отбивную с рисом, белый хлеб, булочку, кусочек сыру и масла. Хоть я и был голоден, при виде такой разницы в еде весь аппетит пропал.
Сознавал, что в стране не хватает продовольствия, что в интересах общего дела летчиков нужно кормить хорошо, но сердце не мирилось с этим. В полку такой разницы не замечалось, и мы принимали все как должное.
Завтрак прервал приезд двоих легко раненных стрелков с самолетов Ил-2. Захотелось поговорить с ними о воздушных боях, но ребята сразу отправились в комнату и мгновенно заснули. Потом привезли еще двоих: летчика-штурмовика с повышенной температурой и бойца из БАО, раненного в ногу осколком мины. Они тоже сразу улеглись в постели.