Следующий период, суббореальный, теплый и сухой, длившийся со второй половины третьего до середины первого тысячелетия до нашей эры, сухостью своей как бы подчеркнул наметившийся сдвиг к северу климатических зон и вызвал на большей части болот образование так называемого «пограничного горизонта».
Четкий черный слой сильно разложившегося торфа, заключающий в себе остатки пней, расположенных иногда в два и три яруса, свидетельствует о достаточно продолжительном периоде в жизни торфяников, когда болота настолько пересыхали, что на их поверхности, вместо угнетенного редколесья из чахлых березок и тонких сосенок, образовался первосортный строевой лес, насчитывающий по годовым кольцам иногда более сотни лет.
Существование «пограничного горизонта» было отмечено давно. Довольно точную его картину, включавшую и археологические находки, дал еще в XVIII веке великий естествоиспытатель Ж. Л. Л. Бюффон, который писал в своей «Всеобщей и частной естественной истории»: «В земле находится превеликое множество больших и малых дерев разного рода, а именно сосна, дуб, береза, бук, тис, боярышник, ива, ясень и прочее. В Линкольских болотах вдоль реки Узы и в Йоркской области в округе Гатфиельсхаской дерева сии стоят прямо, подобно как в лесу. Дубы весьма крепки, их употребляют на строение, в котором они весьма прочны; ясень же и ива мягки и гнилы; находят также дерева, кои тесаны, другие пилены, иные проверчены, притом изломанные топоры и секиры, похожие на жертвенные ножи, сверх сего великое множество орехов, желудей и сосновых шишек; многие другие болотистые места в Англии и Ирландии наполнены пнями дерев, подобно как и болота во Франции, в Швейцарии, в Савойском герцогстве и в Италии».
«Пограничный горизонт» явился зримым проявлением климатического непостоянства голоцена и той четкой отметкой «раньше — позже», по которой можно было сравнивать толщи торфяных залежей в различных местах, не прибегая всякий раз к пыльцевому анализу. Исследование состава и структуры слоя, сравнение самих горизонтов друг с другом приводило к заключению, что на огромных пространствах земного шара на биосферу, в первую очередь на гидросферу — болота и водоемы, действовали какие-то гигантские силы. «Пограничный горизонт» содержал максимальное количество пыльцы широколиственных пород — свидетельство высоких среднегодовых температур в период, совпадающий с резким падением общей увлажненности. Такой вывод подтверждали и археологи: все известные слои поселений на торфяниках были приурочены именно к «пограничному горизонту».
Так сложилось представление об эпохе с сухим и жарким климатом, когда ускорилось зарастание водоемов, а человек, зависевший от воды и рыболовства, вынужден был сойти с твердой суши на зыбкий торфяной берег.
Конец суббореального периода и наступление нового, субатлантического, с последующей сменой климатических условий, резким похолоданием и увлажнением, все исследователи согласно определяли серединой I тысячелетия до нашей эры. С этого момента в течение двух тысячелетий широколиственные леса все больше заменяются смешанными еловыми лесами, отмеченными на пыльцевых диаграммах «верхним максимумом ели». Многие водоемы за этот период окончательно превращаются в торфяники, на них возникают толстые подушки сфагновых мхов и той белой, колышущейся под ветром пушицы, которая и сейчас растет в изобилии на бескрайних просторах тундровых болот, а в нашей полосе занимает довольно скромное место.
Начиная с конца атлантического периода по пыльцевым диаграммам можно видеть, как на огромных пространствах Западной, а отчасти и Восточной Европы под воздействием человека меняется картина растительности. Под давлением земледелия и пастбищного животноводства в эпоху бронзы была почти полностью уничтожена средиземноморская зона вечнозеленых лесов, превратившихся в заросли кустарников. В то же время остатки леса вырубались на меловых холмах Британских островов. Как показали исследования датского ученого Д. Иверсена, сокращение пыльцы широколиственных пород на пыльцевых диаграммах датских торфяников точно соответствует прослойкам угля в земле и торфе, оставшимся от первобытного земледелия еще неолитических обитателей этих мест. При этом каждый раз можно видеть увеличение пыльцы сорняков, сопутствующих человеку, и пыльцы культурных злаков, указывающих истинных виновников подобных изменений.
Пыльцевые диаграммы показывают и обратный процесс зарастания ранее расчищенных площадей. Здесь есть свои особенности, свои сложности, но процесс этот совершается и на наших глазах, почему всегда можно проверить его последовательность. Если вокруг заброшенной пашни сохраняются остатки широколиственного леса, например, дубняка, то, казалось бы, именно дуб будет занимать освобожденное человеком пространство. Однако вмешательство человека в природу почти всегда необратимо. На распаханных участках поднимаются сначала береза и ольха, иногда сосна и ель, и только спустя довольно длительный промежуток времени кое-где начинают укореняться первые ростки дуба…
Картина складывалась довольно убедительная, тем более что строилась она на таких объективных, то есть доступных проверке, данных, как подсчет пыльцевых зерен, содержащихся в образце торфа, и определение по ним соотношения видов растений. С течением времени сомнению стала подвергаться не сама периодизация Блитта — Сернандера, хотя она постоянно уточнялась, видоизменялась и детализировалась палеоботаниками, а те реконструкции прошлого, которые на ней обосновывались. К примеру, при определении реального состава растительности данного района в тот или иной период стали учитывать реальное количество пыльцевых зерен у растения того или иного вида, возможную дальность их разноса ветром в связи с условиями произрастания, место, откуда был взят образец, и его отношение к господствующим ветрам и общей ситуации ландшафта.
Естественно, что возможность переноса пыльцы на дальнее расстояние у луговых и степных растений во много раз большая, чем у тех, что растут под пологом леса и на лесных полянах, а пыльца деревьев, поднимающихся на холмах, может быть занесена ветром гораздо дальше, чем тех, что стоят на болотах и в глубоких лощинах.
Эти и многие другие факты, принятые наукой на вооружение за последние десятилетия, заставили Н. А. Хотинского, ученика и продолжателя М. И. Нейштадта, тоже работавшего на переславских болотах, внести серьезные изменения в реконструкцию истории растительности этих мест. Так, следуя его выводам, десять тысяч лет назад, взобравшись на высокие берега Плещеева озера, мы увидели бы вместо полынных степей и еловых островов, как предполагали ранее, густые березовые леса, уходящие по увалам моренных гряд на восток, на север и северо-запад. Внизу, на месте современного Переславля, и на противоположной стороне озера, где лежали пески древних отмелей и береговых валов, поднимались такие же, как сейчас, звонкие сосновые боры, оставившие место ельникам, березе и ольхе лишь у самой воды. Кое-где на болотистых низинах еще держалась тундровая растительность — багульник, полярные ивы, карликовые березы. Некоторые из них дожили на этих же местах до наших дней.
В следующем, бореальном периоде березу с высоких холмов вытеснили широколиственные леса дубравного типа — с вязом и липой. Они заняли возвышенности — богатые питательными веществами ледниковые морены и покровные суглинки. Но в целом картина изменилась не так уж значительно. Низкие берега озерной долины, древние береговые валы — везде, где только на поверхность выходил песок, — все было занято сосной, уступавшей березе и ольхе края болот и зарастающие протоки между водоемами.
Ощутимые изменения наступили в атлантическом периоде, когда широколиственные леса продвинулись вплоть до Белого моря, почти на пятьсот километров севернее их нынешнего распространения. Теперь вяз и липу в свою очередь потеснил появившийся дуб, за ним — клен и лещина, все вместе образующие на моренных холмах многоярусные широколиственные леса, сохранившиеся здесь до наших дней.
Став на какое-то время основой палеогеографических реконструкций, палеоботаника приводила ученых к выводу о непрерывных изменениях природной среды в голоцене. Менялась растительность — менялись биологические сообщества. Изменившийся состав леса с неизбежностью предполагал изменение состава и его обитателей, начиная с насекомых, птиц и кончая млекопитающими — травоядными и хищными. Менялась биома — характерная для каждой зоны совокупность растительных и животных сообществ. Все вместе должно было заставить меняться и человека с его орудиями труда и охоты, образом жизни, экономикой.
Сдвиг климатических зон в меридиональном направлении, на север, с неизбежностью должен был вести человека по новым охотничьим тропам. Переход из одной климатической зоны в другую требовал от человека смены хозяйства. Вот почему каждый исследователь первобытности стремился использовать характеристики палеоклиматической периодизации, чтобы в соответствии с полученными рядами радиоуглеродных датировок и уровнями пыльцевых диаграмм наметить перемены в экономике древних племен той или иной территории, определить направление их перемещений, датировать возникновение и распад археологических культур.
Между тем факты свидетельствовали о другом.
Ни археологические культуры, ни переход от одних форм хозяйства к другим, ни великие открытия на территории Восточной Европы не подчинялись рисунку пыльцевых диаграмм и последовательности климатических изменений. Кости животных и рыб, собранные при раскопках, не позволяли говорить о каких-либо явных изменениях животного мира. Резкая смена фауны произошла вместе с изменением растительности лишь при переходе от позднеледникового к послеледниковому времени, практически одновременно на пространстве всей Европы.
Даже изменения растительности далеко не всегда совпадали с рубежами голоцена.
Детальные исследования почвоведов и ботаников в последние годы привели к парадоксальному заключению: в эпоху голоцена происходили не сдвиги, а однонаправленное восстановление растительных зон, нарушенных последним оледенением. При этом на характер и распределение флоры решающее влияние оказали состав и строение подстилающих почву пород, а также гидрогеологические условия — обилие, состав и уровень стояния грунтовых вод.