Для оленевода игра самоцветов, открывающихся глазу в пегматитовых жилах, жирные блестки самородного золота в ручьях и сине-зеленые корочки сернистых руд мало чем отличались от игры солнца в снежинках или всполохов полярного сияния. Совсем иначе на эти же вещи смотрели русские землепроходцы и старатели. Подобный подход показывает не только разницу в мышлении и в шкале ценностей обществ, стоящих на разных уровнях развития, — он показывает возможность одновременного использования одного и того же пространства коллективами с разной экологической направленностью.
То, что бесполезно для одного вида, оказывается жизненно важным для другого, и наоборот. На этом принципе сформулирован закон экологической «ниши». Этот термин означает, что определенный участок леса может прокормить ограниченное число травоядных — оленей, лосей, диких коз. Увеличение количества особей такого же вида или вторжение родственных видов невозможно. Но то же пространство будет «открытым» для хищников, количество которых будет увеличиваться до тех пор, пока не установится равновесие между ними и травоядными. Исчерпаны ли возможности этого пространства? Нет. Оно может быть населено еще птицами, грызунами, насекомыми, и для каждого вида, если он не встречает сородичей-конкурентов, окажется своя «ниша», в которой он может размножаться и развиваться.
Нечто подобное происходило и с человеком в прошлом. Этнографы знают примеры сосуществования на одной и той же территории племен, одни из которых занимались исключительно охотой в лесу, другие были земледельцами, а третьи — животноводами. Каждая группа использовала свою «производственную площадь», определяемую соответствующими природными ресурсами, в которых остальные не были заинтересованы, — до тех пор, пока охотники не открывали, скажем, охоту на домашних животных, стада скотоводов не начинали пастись на полях земледельцев, а последние не пытались охотиться на лимитированную дичь.
Чтобы понять, чем ограничивалась и направлялась жизнь древних обитателей лесной зоны в различные эпохи, на основании чего и как могли строиться отношения между представителями разных археологических культур, нужно попытаться в первую очередь определить естественные ресурсы лесов и водоемов зоны. И хотя об абсолютной точности говорить не приходится, сама попытка подобной оценки может оказаться достаточно интересной.
Начать следует с водоемов. Остатки рыбьих костей, чешуи, рыболовные крючки, гарпуны, грузила от сетей, найденные при раскопках на местах поселений, отпечатки самих сетей на черепках, остатки рыболовных ловушек, обнаруженные при разработках торфяников и в давно заросших старицах древних рек, — все это указывает на огромную роль рыболовства в жизни лесных охотников. Но даже если бы не было этих находок, само расположение мест стоянок и сезонных стойбищ на берегу водоемов и речек должно было подсказать археологам ту же мысль.
Однако какое место занимало рыболовство в первобытном хозяйстве? Основное или второстепенное, вспомогательное?
Вопрос этот важен. Кости рыб, собранные на местах древних поселений, в отличие от таких же костей, найденных при раскопках древнегреческих городов или городов средневековой Руси, оказываются значительно более крупными. Объяснить такой факт можно двумя причинами: наличием в древности значительно больших, чем сейчас, экземпляров или своего рода избирательностью древних рыболовов, интересовавшихся в первую очередь именно крупной рыбой, как более соответствовавшей их рыболовной технике.
Для лесных охотников массовый — не выборочный — лов рыбы был возможен только весной, в период нереста, когда рыба идет по протокам и речкам, как говорят, «руном» и ее можно буквально черпать корзинами, ловить мордами, сачками. Это время больших заготовок, когда рыбу вялят, сушат, закладывают в ямы для квашения. Все остальное время рыбу не столько ловят, сколько на нее охотятся с луком и стрелами, с острогой, что, естественно, предопределяет размеры добычи.
Обычная оценка водоемов делается из расчета их биомассы — отношения общего веса всех живых организмов к площади в гектарах. Сюда входят инфузории, рачки, планктон, и на долю собственно рыбы остается совсем немного веса. Однако эта доля растет по мере того, как увеличивается показатель биомассы. Чем больше планктона и живых организмов в водоеме, тем больше пищи для рыбы, тем больше самой этой рыбы. Биологи все водоемы разделяют на два основных типа — на озера олиготрофные, малокормные, и эвтрофные, богатые кормами. К первому типу относятся озера молодые, расположенные в зонах последнего оледенения или в горах, в непосредственной близости от современных ледников и снежников; ко второму типу — древние мелководные и зарастающие водоемы. В то время как вторые были своего рода резервациями жизни во время последнего оледенения, первые, возникавшие при отступании ледяного покрова, начинали свою историю с нуля. Они должны были пройти несколько циклов в своем развитии, прежде чем оказывались способны выступить в качестве продуктивных водоемов, да и то с весьма ограниченным выходом «продукции».
Приведу один пример.
Пожалуй, именно с Келейного озера — маленького, проточного, одного из последних в долгой цепочке озер, словно нанизанных на блестящую нить речки, берущей начало в далеких тундрах, — началось мое знакомство с Кольским полуостровом. В длинную и узкую губу, зажатую между скалистых гребней, поросших редкой северной сосной, мы вошли на парусной шхуне, лавируя среди последних льдин. Был конец июня. На суше начиналось лето: в траве, в кустах, над влажной полосой отлива звенели комары. А в этой маленькой черной чаше, лишь только мы опускали в нее крючок с обрывком червя или кусочком колбасы, вода вскипала от рыбы. Для заезжего москвича, привыкшего днями сидеть у лунки на Москве-реке, озеро могло показаться фантастически рыбным. Меньше чем за час каждый из нас набросал по ведру темных, почти черных окуньков — прожорливых, отощавших, готовых брать пустой крючок. Каждый из них был как по мерке: десять сантиметров, ни больше ни меньше. Получилась превосходная уха, но окуней мы больше здесь не удили, а другой рыбы не было.
Случай этот позднее помог мне по-новому взглянуть на реки и озера нашего Севера, где приходилось останавливаться, ловить рыбу, охотиться и — искать следы своих древних предшественников. Иногда я находил черепок, несколько кремневых отщепов, но большей частью поиски были зряшными: привлекательные для современного рыболова, даже рыбака-профессионала, охотнику неолита эти водоемы представлялись столь же «пустыми», как Келейное озеро, в котором местные жители рыбу не ловили…
Максимальная подвижка последнего оледенения проложила как бы демаркационную линию между водоемами двух указанных типов. Различие между ними по биомассе, а соответственно по их продуктивности для охотников неолита оказывалось столь ощутимым, что ленинградский археолог А. М. Микляев, с которым мы когда-то вместе начинали размышлять над экологическими вопросами прошлого, смог предсказать довольно точно движение людей, владевших янтарными украшениями, из Восточной Прибалтики на восток и северо-восток, руководствуясь только положением конечных морен валдайского оледенения.
Для своих поселений эти люди выбирали озера, сохранявшие непосредственную связь с древними водоемами. В геологии они вряд ли разбирались. Но о том, где следует ловить рыбу, а где бесполезно, где надо ставить ловушки, а где гуляет одна мелюзга, знали, думаю, неплохо, наблюдая цвет воды, конфигурацию дна, структуру береговой полосы, характер прибрежной растительности и многое другое, что остается нам узнавать лишь на собственном опыте.
Такой вывод подтверждается археологической картой северной и центральной части Восточной Европы, где густота археологических памятников на территории последнего оледенения резко падает по сравнению с периферией. Но — странное дело! — дальше на север, в Карелии, по берегам Белого моря, насыщенность мест поселений снова резко возрастает. Получалось, что именно в зоне наиболее олиготрофных, малокормных водоемов человек находил для себя больше пищи, чем в южных.
Почему?
Человек — охотник и рыболов — ни теперь, ни в прошлом не мог позволить себе жить только сегодняшним днем. Добыча по возможности съедалась не вся сразу. Какую-то ее долю в копченом, вяленом, сушеном, соленом и прочем видах требовалось откладывать про запас: на длительный переход, на зиму, на голодный период. Для этого годилась лишь та рыба, у которой было высококалорийное, жирное мясо.
Такими качествами обладают рыбы только двух отрядов: осетровые, обитавшие во всех реках Каспийского бассейна, и лососевые, распространенные на севере в реках и олиготрофных водоемах с холодной и чистой водой.
Как можно видеть, возможности продуктивного рыболовства ограничивались географическими условиями. Семгу, кумжу, королевского лосося летом и осенью могли заготавливать только обитатели северных, отчасти балтийских побережий. Гарантированный вылов осетровых рыб — белуги, севрюги, осетра, стерляди — оказывался возможен лишь на южных реках степной и лесостепной зоны, к тому же он требовал значительных рыболовных сооружений или коллективной охоты. Те и другие рыбы обладают необходимыми для заготовок качествами: они достаточно велики, хорошо сохраняются при обработке огнем, дымом, солью и другими естественными консервантами и — вкусны. В результате оказывается, что вся лесная зона Восточной Европы лежит как бы между двумя этими областями высокопродуктивного рыболовства, способного создавать долговременные сезонные запасы рыбных продуктов. Наоборот, лесные водоемы поставляли человеку в течение весенне-летнего периода рыбу значительно более низкого качества, годную разве что для сиюминутного использования в печеном, вареном и горячекопченом виде.
Низкая калорийность пресноводных рыб, их непригодность для сколько-нибудь долговременного хранения с неизбежностью отводили рыболовству лесной зоны положение второстепенного, подсобного промысла, ограниченного использованием ловушек и охоты во время нереста.