Между севером и югом лежали Причерноморские степи, где возникали промежуточные земледельческие оазисы, проникавшие в лесостепь, в зоне которой происходил наиболее интенсивный культурный обмен между представителями разных биом. Зимой сюда откочевывали стада копытных животных из северных лесов, а из степей поднимались стада их постоянных обитателей. Следом за животными с севера приходили лесные охотники, а с юга — кочевники-скотоводы. Вот почему именно здесь, на окраинах лесостепи, в эпоху бронзы возникла первая земледельческо-скотоводческая культура, названная археологами по бревенчатым срубам в могильной яме под курганом — срубной. Это культура, для которой характерны постоянные поселки, развитая металлургия, многообразие медных и бронзовых орудий, связанных с земледелием, обширные торговые связи с горными районами Кавказа, Средней Азии, с южным Приуральем и Алтаем. Влияние ее на обитателей леса можно сравнить разве что с влиянием культуры Рима на варварские племена Европы. И там и здесь это выразилось в повторении форм быта — посуды, украшений, в технических и технологических заимствованиях, насколько возможно — образа жизни.
Растирание зерна.
«Срубники» принесли в лес не просто идеи земледелия и скотоводства, а технику и методы хозяйствования, уже приспособленные для сходных условий. Все это было результатом их опыта собственного развития. После того как их экономика достигла возможного совершенства, а сами они — максимального процветания, резко выделившего этих людей из среды других народов, их образ жизни стал предметом подражания и заимствования со стороны соседних племен. Первыми ощутили на себе влияние срубников так называемые поздняковцы, жившие по берегам Оки и к югу от нее. Они заимствовали у срубников весь внешний облик культуры, а вместе с ним ремесла, хозяйственные навыки, животноводство и земледелие.
На остальной территории лесной зоны экономическое и культурное влияние срубной культуры было иным. В отличие от обитателей долины Оки, жители лесов восприняли от южных культуртрегеров лишь животноводство и земледелие, создав свою, непохожую ни на кого, материальную культуру. Самой характерной ее частью была посуда — сначала яйцевидные горшки с широким туловом и перехватом шейки, а потом и с плоским дном, покрытые рябью беспорядочных оттисков мелкого зубчатого штампа, напоминающей отпечатки грубой ткани, насечками под горлом и очень характерными выпуклинами-«жемчужинами».
«Ложнотекстильная», или, как ее еще иногда неправильно называли, «сетчатая», керамика в представлении археологов первоначально связывалась не с эпохой бронзы, а только с городищами раннего железного века, на которых она была впервые найдена. Однако вскоре ее обнаружили и в верхних слоях неолитических поселений. Еще во время разведок на берегах Плещеева озера мне удалось найти первое селище, на котором не было никакой другой керамики, кроме ложнотекстильной. Раскопки показали, что в то время человек не расстался еще с камнем. Скребки, наконечники стрел, долота и, что особенно важно, небольшие топорики были изготовлены из кремня и серого сланца, причем их форма и способ обработки подтверждали, что все это сделано до появления железа. К тому времени уже был определен возраст ряда археологических комплексов подобного типа в Прибалтике и Южной Финляндии: такая керамика появилась там тогда же, когда и у нас, в конце II тысячелетия до нашей эры.
Культура ложнотекстильной керамики охватывала прежнюю территорию распространения восточноевропейских культур «боевых топоров», в значительной степени повторяя распространение керамики с ямочно-гребенчатым орнаментом. Объяснений могло быть два: или культура ложнотекстильной керамики очерчивает определенную экологическую зону, или ее границы показывают нам однородность жившего здесь некогда населения.
Споры вызывало происхождение этой малопонятной культуры. Некоторые археологи считали ее пришлой, подобно другим культурам эпохи бронзы; другие, наоборот, полагали ее результатом развития местного населения, к тому времени растворившего в своей среде всех пришельцев. Об этом свидетельствовали форма сосудов, но главное — технология их изготовления. В последнем сказывалась сила традиций, позволяющая археологам безошибочно определять черепки сосудов разных культур не только по украшающим их узорам, но и по составу глиняного теста, обжигу, примесям и многому другому.
В сплетении гипотез, догадок и споров об этой культуре меня привлекала еще одна сторона. Культура ложнотекстильной керамики оказывалась своего рода зримым воплощением эпохи, когда совершился коренной перелом не только в хозяйстве и экологии, но и в сознании человека, населявшего Восточную Европу. Переход от охоты и собирательства к животноводству тоже влечет за собой определенные изменения в психике человека, однако не настолько кардинальные, как переход от охоты и животноводства к земледелию.
Осев на землю, человек как бы отказывался от движения во имя будущего — своей семьи, своих детей, их потомства. В известной степени он жертвовал собой во имя общества и рода. Постоянная смена впечатлений, предполагавшая до того лишь пространственное восприятие времени, как переход из одного места в другое, сменилась неподвижностью наблюдателя, для которого время стало измеряться состоянием окружающего пространства.
Подвижный, еще не бросивший якорь скотовод и охотник, наблюдая менявшиеся вокруг картины мира, выхватывал из этой череды лишь отдельные явления, важные для его сиюминутной жизни, не пытаясь их закрепить и передать другим. Даже свое бытие он ощущал не как что-то самостоятельное, самоценное, а лишь как следствие движения мира, в котором и он оказывался одной из многих движущихся частиц.
Он чувствовал себя зверем, по следу которого шел, перевоплощался в рыбу, которую подстерегал возле порогов, ощущал себя деревом и кружащимся осенним листом, ложившимся на стылую, волглую землю.
Человек жил лишь постольку, поскольку жил окружавший его мир. Собственной цены жизни, как таковой, для него не существовало.
Множество примеров, приводимых этнографами, доказывают нам, с какой легкостью — под влиянием настроения, болезни, голода, из нежелания совершать ту или иную работу, по множеству других столь же малосущественных причин, — добровольно прерывали свою жизнь подобные «дети природы», для которых будущее не имело объективной реальности и цены. Оно всегда ограничивалось настоящим, причем не общим, а сугубо личным, которым каждый распоряжался по своему произволу.
Наоборот, земледелец мог жить только будущим и во имя будущего. Внешние изменения, дальше которых не простиралось внимание охотника, оказывались для него лишь сигналами об изменениях внутренних, существенных. Ничто не ускользало от его внимания, западая глубоко в память, — состояние неба, форма облаков, мерцание звезд, предвещающее заморозки, свойства почв, характер растительности, форма и цвет плодов, сроки цветения, время появления различных видов насекомых, гусениц, время движения соков, сезоны дождей и засух… Он был естествоиспытателем и философом, проникающим в таинства натуры.
В цвете листвы, форме ветки, в золотистом тяжелом зерне, перекатывающемся на загрубелой, мозолистой от работы руке, так непохожей на маленькие изящные руки лесных охотников, человек открывал для себя то, что через несколько тысяч лет войдет по цепочке поколений в основной запас человеческих знаний.
Текучий, меняющийся мир, волнующий впечатлительную душу лесного жителя, в крепко сложенной хижине земледельца, стоящей на земле в окружении освобожденных от леса пространств, на земле, вспаханной, удобренной и засеянной, обеспечивающей будущее не только его собственное, но и будущее всех поколений, которые возьмут от него свое начало, — этот мир предстает ему столь же постоянным, вечным и мудрым, как труд, которому отныне человек посвящает большую часть своей жизни и сил.
На первый взгляд, этот мир ограничен, как ограничивает его линия горизонта. Но именно эта внешняя ограниченность сообщает взгляду человека проницательность и глубину, и, проникая в суть вещей, он обретает восхитительную возможность предугадывать сцепление — пусть пока еще неподвластных ему — причин и следствий.
Молодость человечества продолжалась долго. Человек успел исходить землю вдоль и поперек, заглянуть в самые глухие ее уголки, поохотиться на всех зверей, с некоторыми из них подружиться, других взять с собой в странствия. Но вот пришло время зрелости, время ощущения собственных сил. И человек почувствовал, что спешить некуда, некуда торопиться, бежать. Надо подумать о дальнейшем. Не легкая, спорящая с ветром лошадь, а грузные, сильные, медлительные быки, одинаково способные поднимать девственную, оплетенную корнями целину тяжелым плугом и везти еще более тяжелую повозку с массивными, цельнодеревянными колесами, оказались помощниками человека. И сам он стал таким же, как эти быки, — медлительным, все оценивающим, с крепкой спиной, с прочно стоящими на земле ногами, с большими, мускулистыми руками, опутанными сеткой набухающих при работе вен.
И тогда впервые, оглянувшись вокруг себя, видя возделанные поля, преображенную землю, хранящую память не только о его собственном труде, но и о труде его предков, человек с нежностью и благоговением произнес слово «родина», соединив в нем, завязав единым узлом настоящее, прошлое и будущее…
После сказанного станет понятно, с каким вниманием и надеждой осматривал я каждый черепок с ложнотекстильным орнаментом, попадавший ко мне в руки. Их было так много! Увидеть на одном из тысяч отпечаток зерна размером в пять — семь миллиметров казалось почти безнадежным делом. При этом меня интересовал далеко не каждый черепок: существование земледелия у обитателей городищ не вызывало сомнений. Найдены были не только отпечатки, но и сами зерна, хранившиеся в ямах. Вопрос стоял о более раннем времени, до появления железных орудий.
Первый достоверный отпечаток зерна ячменя я увидел на маленьком горшочке из так называемого «Младшего Волосовского могильника», который хранился в коллекции музея в Муроме. Небольшой сосуд с плоским дном и типичной рябой поверхностью был вылеплен как бы на переходе от эпохи бронзы к эпохе железа.