Объяснить подобный факт можно было двояко. Проще всего было признать, что на растительный и животный мир действуют иные силы, чем на человеческое общество. Но такое признание ничего не давало. Оно лишь увеличивало число неизвестных причин и следствий, отрывая человека от природы. Наоборот, каждый новый шаг науки обнаруживал все более тесную связь между человеком и окружающей средой.
Логичнее было предположить, что намеченные палеоботаниками рубежи голоцена отмечают не само время, когда в биосфере происходят возмущения, а некую результативную фазу, запаздывающую по сравнению с первоначальным импульсом на одну-две сотни лет, когда накопление количественных изменений в биосфере нашей планеты переходит уже в изменения качественные. Дерево не вырастает за один-два года — лес формируется столетиями. Реальные сдвиги растительных зон при изменении климатических условий требовали продолжительных периодов, тогда как человек, с точки зрения геологического времени, реагировал на изменение климата практически мгновенно.
Сокращение и высыхание водоема в считанные годы заставляло человека сменить место жительства. Но он успевал покинуть и это место, когда вокруг только-только начинал подрастать лес.
В такой картине был определенный смысл. Моменты потрясений биосферы — если они были — открывались в поступках и поведении человека, а не в изменении состава растительности. С другой стороны, четкая зависимость между растительностью, почвой и подстилающими породами, связанными циркуляцией химических веществ, заставляла ученых предполагать, что менялись не границы зон, а состав — или структура — растительных сообществ, притом не вообще, а в определенном направлении: от большей засухоустойчивости к меньшей, и обратно.
Следствием такого возмущения природной среды и был «пограничный горизонт» в толщах торфяников. Черный слой разложившегося торфа с пнями и стволами деревьев, в основании которого часто находят остатки поселений человека, свидетельствовал о времени, когда резко понизились уровни водоемов, грунтовых вод, лес с моренных холмов и песчаных равнин шагнул на болота, а впереди, отмечая начало этих изменений, шел человек. Он первым пришел к сокращающейся воде, подняв над ней свои поселки, вбивая сваи в пружинящий покров торфа, поднимая пол жилища на искусственную подсыпку, покрытую слоями бересты. И насколько мы можем судить, он первым же покинул эти места, когда снова стал повышаться уровень вод, а выросший лес начал медленно умирать на корню, погружаясь в зеленую топь…
С человека надо было начать, разбираясь во всех этих загадках, — с человека и его затопленных поселений.
Напротив кремля Ростова Великого на озере Неро лежит Рождественский остров. Низкий, плоский, чуть-чуть поднимающийся над водой, он заболочен, и лишь узкая полоска песка, почти не видного в мутной воде озера, делает остров излюбленным местом купания горожан.
На Рождественский остров меня привели черепки, собранные ростовскими краеведами. Просматривая музейные коллекции, я заметил, что именно с острова происходят самые интересные находки. У берега в воде были подняты наконечники стрел из черного кремня, обломок сланцевого топора, кости животных, обломки костяных стрел, кинжалов, каких-то еще неопределенных орудий. И — черепки.
Своеобразные формы сосудов, особый способ их изготовления, характерный узор из вертикальных зигзагов, составленных оттисками крупного зубчатого штампа, необычные примеси в глине — перья птиц, трава, толченые раковины, дробленые черепки — позволяли предположить, что их изготовляли люди, пришедшие сюда из долины Оки и лесостепи в середине II тысячелетия до нашей эры. Вместе с этими черепками лежали обломки фатьяновских сосудов.
Каменный топор с головой лося.
Похоже было, что на острове лежат остатки поселения, значительно отличающегося от известных мне поселений в этом районе.
Так оно и оказалось. Стоянка на Рождественском острове была необычна не только по найденным здесь предметам, которые позднее были выделены в качестве комплекса «волосово II», но главным образом по их залеганию в слоях почвы.
Все свидетельствовало о том, что остров неоднократно и на долгое время скрывался под водой. Слой с заинтересовавшей меня керамикой залегал на метровой глубине от поверхности острова и, что не менее важно, на шестьдесят сантиметров ниже уровня озера. Под культурным слоем лежал слой мергеля, который откладывается только под водой. Следовательно, остров был затоплен, а потом, чтобы на нем мог поселиться человек, уровень озера должен был упасть не менее чем на полтора, а то и на два метра. Так продолжалось довольно долго: на мергеле успел отложиться внушительный слой иловатых суглинков, на которых опять поселился человек, пользовавшийся сосудами с ложнотекстильным орнаментом. Только после этого уровень озера опять поднялся и затопил остров. Надолго ли? В песчаных прослойках под дерном я обнаружил обломки древнерусских горшков домонгольского времени, которые могли попасть сюда только в том случае, если остров снова поднялся над поверхностью воды…
Сами по себе подобные колебания уровня озера в древности не удивляли. Открытые в середине прошлого века свайные поселения на швейцарских озерах показали, что колебания уровня воды происходили неоднократно. Древнейшие свайные постройки относятся к эпохе неолита, затем они уходят под воду и возобновляются снова уже в эпоху бронзы; в годы Римской республики уровень озер опять стоит высоко, но во времена империи и позднее, вплоть до раннего средневековья, на этих местах снова живут люди. Затем наступает очередной период затопления, и уровень озер начинает опять понижаться уже в наше время.
Так происходило не только со швейцарскими озерами.
Погребения бронзового века были открыты на бывшем дне озера Севан в Армении, а на затопленные кварталы древнегреческих городов в Черном море я сам не раз спускался — с аквалангом и просто в маске и ластах.
Но здесь намечалась некоторая система: и в Швейцарии, и на озере Неро уровень понижался вроде бы одновременно!
Вспомнить об этих колебаниях мне пришлось довольно скоро. Если сначала стоянки на берегах Плещеева озера открывались мне на песчаных валах древнего берега, возвышавшихся на два — четыре метра над озером, то, по мере того как накапливался опыт, мне все чаще приходилось спускаться в сырую озерную пойму. Иногда остатки сезонных стойбищ находились прямо под слоем дерна, чаще их прикрывал озерный песок. Черепки здесь были окатаны. Как видно, волны озера не раз играли ими, затирали песком, и на всех этих местах можно было встретить перемешанные остатки разных культур, относящихся к разным эпохам.
Все это показывало, что уровень и Плещеева озера оказывался в прошлом подвержен неоднократным колебаниям, причем в ряде случаев я обнаруживал на местах древних поселений такой же набор черепков различных культур, как и в слоях Рождественского острова.
Получалось, что и здесь, на двух не связанных друг с другом водоемах, колебания происходили одновременно.
Однако самое любопытное ожидало меня на Польце.
Копать это огромное многослойное поселение, где, словно визитные карточки, лежат черепки самых различных культур, отдаленных зачастую сотнями километров друг от друга, было трудно. Трудности возникали оттого, что подстегивали сроки, за лето надо было вскрыть большую площадь, чтобы освободить место для строительства железнодорожной станции; во всем требовалось разобраться сразу, все увидеть, сравнить, взвесить. Нельзя было остановиться, подумать, отложить на следующий сезон, чтобы вернуться с новыми силами и новыми мыслями. Вместе с тем копать было захватывающе интересно. Каждый день открывалось что-то новое — новые соотношения археологических комплексов, новые возможности истолкования прошлого, новые факты, понять которые удавалось порою спустя годы.
То было удивительное лето на берегу еще прозрачной тогда и рыбной реки, под солнцем и соснами, где прошлое переслаивалось настоящим, глубокая древность — современностью. Я рассказал об этом времени в книге «Дороги веков» — о том, как мы жили, копали и что находили. Тогда казалось, я написал о Польце все, что только можно, описал все, что увидел и раскопал. Но прошли годы, и теперь я вижу, что не упомянул о самом главном, к чему привели меня эти раскопки и что открылось для меня совсем недавно.
Замысел был несложен: начать раскопки вдали от берега, на окраине поселения, где наверняка почти не будет находок, и постепенно двигаться к реке. По вертикали берег можно было разделить на три части, заметно отличающиеся друг от друга: болотистую пойму реки, первую речную террасу, а в некотором отдалении — вторую. Когда-то вторая терраса служила древним берегом Плещеева озера. Раскоп разрезал обе террасы и кончался в пойме.
По мере того как раскопки продвигались, становилось ясно, что на каждой из этих террас залегает как бы отдельное поселение. Центральная часть верхнего поселения примыкала к пологому, почти незаметному для глаза откосу, который отделял вторую террасу от первой. В свою очередь культурный слой нижней террасы не достигал этого откоса, образующего, как говорят специалисты-геоморфологи, тыловой шов, а был сдвинут к берегу реки.
Колебания уровня Вексы возле стоянки Польцо.
Но главное отличие заключалось в составе каждого из поселений.
Серовато-желтый песок культурного слоя верхней террасы лежал на остатках древней погребенной почвы и был перекрыт тонким слоем современного подзола. На древней почве кое-где сохранились следы мезолитического стойбища: тонкие ножевидные пластинки, вкладыши, характерные для того времени наконечники стрел с частично обработанным жальцем и черешком. Основной слой являл собой классический для наших лесов комплекс с ямочно-гребенчатой керамикой, листовидными наконечниками дротиков и стрел, многочисленными скребками и редкими желобчатыми теслами. Над ним, в слое современного подзола, лежали черепки третьего, более позднего комплекса, относящегося к эпохе энеолита — «медного» века.