Доказательство я видел в очажных ямах поселений, расположенных на первой террасе. В отличие от таких же очагов, но расположенных выше над озером, эти по горизонтали были прорезаны ортзандами — корочками песка коричневого цвета, цементированного солями железа.
Ортзанды образуются на границе долговременного контакта грунтовых вод, уровень которых зависит от уровня близлежащего водоема, и атмосферных вод, проникающих сквозь почву в виде дождя и талого снега. Другими словами, каждый слой ортзандов отмечает уровень максимального поднятия грунтовых вод, а стало быть, уровня окрестных водоемов, для определенной исторической эпохи.
Толщина корочек ортзандов в древних очагах не превышала двух-трех миллиметров, а их число было значительно меньше, чем в окружающей почве. Очаги фиксировали только те трансгрессии водоема, которые произошли уже после того, как человек забросил это стойбище и перебрался выше.
Но почему человеку надо было селиться у самой воды? — размышлял я. Казалось бы, два-три метра по вертикали ничего не решают: это всего лишь на десять — двадцать метров дальше от кромки берега… А между тем для древнего охотника почему-то особенно важны были именно эти метры!
Решение пришло не сразу, а когда пришло, то оказалось, что загадка связана с проблемой питьевой воды.
Странствуя по Русскому Северу, я заметил, что ни местные жители, чьи деревни расположены на берегу реки или озера, ни рыбаки, живущие летом на тонях у реки или ручья, не берут оттуда воду для приготовления пищи. Для питьевой воды всегда выкапывается колодезь — большой или маленький, в зависимости от окружающих условий и потребности в воде. В деревнях постоянные колодцы оборудованы «журавлем» или воротом; на рыбачьих тонях это неглубокие ямы, облицованные деревом и закрытые сверху дощечками, сняв которые, воду можно почерпнуть ковшом или ведром.
Подобные колодцы существовали и в прошлом на неолитических стойбищах и поселениях. Один из них был найден А. Я. Брюсовым на Модлоне. Другие похожие в большом количестве были открыты при раскопках в Англии, Дании, Южной Швеции, Центральной и Западной Европе. Такие колодцы были мелки, поэтому каждое понижение уровня грунтовых вод, питающих их, заставляло людей не углублять колодезь, а переносить его ниже, ближе к водоему.
Ответить на второй вопрос — случайны или закономерны колебания Плещеева озера? — можно было, лишь сравнив результаты, полученные на разных водоемах. Кое-что в этом направлении уже было сделано. Положение мезолитического комплекса на Берендеевом болоте и его возраст совпадали с положением и возрастом погребенного торфяника у водокачки. Столь же важным моментом было положение свайного поселения берендеевцев в «пограничном горизонте», который подтверждал глубокую и продолжительную засуху на протяжении первых двух третей III тысячелетия до нашей эры и объяснял возможность появления берендеевского слоя в пойме Плещеева озера.
Для периода II и I тысячелетий до нашей эры «дубликатом» Плещеева озера оказывалось озеро Неро с его Рождественской стоянкой.
Отдельные, причем наиболее существенные отрезки истории трех не связанных друг с другом водоемов в голоцене совпадали. Оставалось найти еще один, по отложениям которого можно было бы увидеть картину всего голоцена.
Вот тогда я вспомнил об Ивановском болоте.
Существует ли предопределенность? Иногда мне кажется, что будущее приоткрывается нам, но, уверенные в невозможности его совмещения с настоящим — не в общих закономерностях, а в деталях, сугубо личных, — мы его не узнаем, и только много времени спустя с удивлением обнаруживаем, что будущее, ставшее настоящим, уже давно сопровождает нас по виткам жизни.
Над моим письменным столом висит маленький этюд Сергея Чехова: низкие сплошные облака, рыжеватые оттенки осенней, начавшей вянуть травы и уходящие к далеким, синеющим лесам лилово-коричневые пространства торфяных разработок Берендеева болота. Этюд был написан во время нашего путешествия по Владимиро-Суздальской Руси, задолго до того, как я поднял свой первый неолитический черепок. И как раз на этих самых торфяных полях было найдено поселение берендеевцев, развернувшее мою жизнь в совершенно новом направлении.
Примерно так произошло и с Ивановским болотом. Подобно Берендеевскому болоту, Плещееву озеру и озеру Неро, оно входило в цепь обширных мелководных водоемов, возникших в последнее межледниковье, пережило валдайское оледенение и с началом потепления в голоцене начало быстро зарастать. Остатки древнего озера, сохранившиеся возле села Ивановского, двадцать лет назад были спущены в реку Нерль Клязьминскую, протекающую через торфяник, и с этого момента начинается его новая история — уже как обширных торфяных разработок.
На Ивановское торфопредприятие я попал в первое лето переславских разведок. За год или два до того директор торфоразработок В. М. Корольков, страстный охотник и краевед, обнаружил на одном из островов-суходолов остатки неолитической стоянки. На этом месте я собрал довольно много черепков с ямочно-гребенчатым орнаментом, кое-какие кремневые орудия, обломки костяных орудий и кости животных. Большая часть стоянки оказалась разрушена магистральным каналом. Несколько лет спустя небольшие раскопки на этом месте вела И. К. Цветкова.
Снова на Ивановское болото я приехал через девять лет, уже после открытия берендеевского поселения, когда вместе с палеоботаниками, изучавшими переславские торфяники, мы осматривали места возможных новых находок.
Пока палеоботаники замеривали и описывали слои, вырезали образцы для пыльцевого анализа, к нам подошел один из рабочих. Полюбопытствовав, что мы здесь делаем, и повертев в руках черепки, он сообщил, что такие вещи ему случалось находить не раз, и не только здесь, но и в нескольких километрах отсюда, на другом таком же суходоле, вокруг которого еще только расчищают торфяную залежь.
Туда мы и отправились.
Подобно прежним, суходол этот был невысок, но оказался не глинистым, а песчаным. Он был завален деревьями, грудами выкорчеванных и стащенных сюда пней, и по его краю шла свежая валовая канава, выводящая воду в Нерль Клязьминскую, которая протекала рядом.
На этот сухой островок, так близко расположенный у реки, человек приходил в древности неоднократно. Экскаватор, прокладывающий канаву, и бульдозер, корчевавший пни, изрядно взрыли его поверхность. Карабкаясь по отвалам, забираясь в ямы, я собирал валяющиеся вокруг черепки без особого энтузиазма. Таких мест много, но для археолога они мало привлекательны. Берендеевские черепки здесь были перемешаны с ямочно-гребенчатыми, с ложнотекстильной керамикой, с керамикой типа Рождественской стоянки, и все это в слое песка не более тридцати — сорока сантиметров толщиной: глубже шел чистый озерный песок.
Раскопки представлялись бесполезными, а о том, что само наличие определенных археологических комплексов может служить признаком последовательности колебаний уровней водоемов, тогда я еще не догадывался.
Приближался полдень, солнце пекло все жарче. От испарений, идущих из влажного торфа, начинала болеть голова. Палеоботаники, бросив беглый взгляд на канаву и суходол, уже собирались уходить, когда что-то заставило меня задержаться. Подобно собаке, вынюхивающей затаившиеся под землей и невидимые глазу трюфели, я снова и снова обходил бугорок суходола, карабкался по стенкам канавы и, наконец, вышел по ней к южному берегу бывшего острова. Восточную часть суходола канава разрезала напрямую. Здесь же, огибая древний остров, она резко поворачивала к западу. Берег был довольно крутым. Так получалось, что северная стенка канавы оказалась песчаной, а южная, вплоть до самого дна, — торфяной: канава прошла как раз по границе суши и торфа.
Рассматривая торфяную стенку, я заметил торчащие в ней черепки, причем на разной глубине.
Черепки всё и решили. Не слушая протесты палеоботаников, я принялся зачищать эту стенку. С первыми ударами лопаты произошло чудо. Черный, однородный, подсыхающий торф, отваливаясь, обнажал разноцветные слои, складывающие всю его толщу.
Красноватые, желтые, зеленовато-коричневые, они перемежались то более светлыми, то более темными прослойками. Но проходило несколько минут, и прямо на глазах слоистый разрез темнел, чернел, окисляясь на свежем летнем воздухе, приобретая тот нейтральный шоколадно-черный цвет, каким я привык видеть торф на разработках. В коричнево-бурой гамме терялись тонкие, но явственно видные прослойки разложившегося торфа, в которых оказывались черепки.
Об отъезде не могло быть и речи. Приготовив на скорую руку и съев обед, вооружившись ножом и совком, мы до вечера счищали слои торфа, срезая сверху по миллиметру, заворачивая отдельно каждый черепок, отмечая с точностью до сантиметра глубину его залегания, описывая и замеряя слои и вырезая образцы для пыльцевого и радиоуглеродного анализов.
То была удача, о которой можно было только мечтать, и связана она была непосредственно с вопросом о «пограничном горизонте».
Споры вокруг проблемы «пограничного горизонта» — слоя сильно разложившегося торфа — объясняются его неодинаковостью на разных торфяниках. В одном случае «пограничный горизонт» может заключать в себе один, два и даже три слоя пней, свидетельствующих каждый об очередном осушении торфяника, когда на нем вырастал лес; в другом случае пней вообще может не быть, а один «пограничный горизонт» оказывается разбит на несколько, перемежаемых слоями неразложившегося торфа, свидетельствующего об эпохах обводнений болота и гибели предшествующего леса. В таком случае перед исследователем на разрезе торфяника открывается картина регрессивных и трансгрессивных состояний, где слои разложившегося торфа будут указывать на очередное осушение болота.
В 1932 году Е. Гранлунд, известный болотовед, выделил в Швеции пять таких прослоек, назвав их «регрессивными уровнями» или «поверхностями обратного развития», поскольку они отмечают время, когда происходит не нарастание торфа, а его разложение и разрушение. Но каждый раз на таком черном слое лежал светлый торф, нижний слой которого отмечал момент, когда болото было снова заполнено водой и все процессы торфообразования возобновлялись.