Я выскажу всего лишь догадку: не показывают ли эти отклонения тот самый «дрейф» магнитного субъядра, который иногда может совпадать с ритмом А. В. Шнитникова и влияет на климат в первую очередь в зоне Азиатского континента? В таком случае перед нами открывается еще один интереснейший источник сведений о силах, управляющих «сферой жизни», о котором сопроводительную «справку» должен давать именно археолог, хотя «читать» этот источник будет геофизик…
Путь, ведущий исследователя в космос через ритмы биосферы и глубинные тайны нашей планеты, заманчив и увлекателен. И все же изучение прошлого без попытки ощутить — хотя бы в малой степени — его создателей, мне представляется неэтичным. Потому что человек…
Что же мы знаем об этом человеке? Даты. Вехи событий. Вещи. Холодные угли очагов, оставленных в тысячелетиях. Борьба за жизнь с природой, с холодом, тьмой, голодом. Со стихиями. С самим собой… Нет, как раз последнего мы не знаем. Только догадываемся, перенося на того человека свои ощущения. А каковы были его собственные? Европеец мог стать индейцем, как показал это своей жизнью Дж. Теннер, но только в том, что касается быта, привычек, языка, сноровки. Он вырос в этой среде, привык к ней, не хотел долгое время ее покидать, но между ним и индейцами, в конечном счете, всегда оказывалась пропасть в сознании: одна и та же картина мира истолковывалась каждой стороной по-разному.
Как ни пытались обманывать себя многие этнографы, жившие среди примитивных племен, всякий раз, когда возникали напряженные ситуации, они вынуждены были отмечать, что основной барьер в сознании никогда не исчезал, а лишь отодвигался — в зависимости от личных отношений между исследователем и исследуемыми. Каждый случай можно было объяснить; каждый поступок находил свое оправдание. Но в целом система поведения, попытки воздействия на окружающую среду и собеседника оказывались за пределами чужого сознания.
Исследователь прошлого находится в худшем положении, чем этнограф. Тот может вести перекрестный опрос, сопоставлять ответы, дополнять их тем, что видел и слышал раньше, составляя по возможности полную картину исследуемого. В руках археолога всего лишь случайные, разрозненные предметы, одновременность которых он только предполагает, но их действительное место в жизни исчезнувшего общества никто не может указать с достоверностью. Порою он не знает, что именно держит в руках: часть ли целого или нечто самостоятельное. Догадки об истинном назначении редких произведений доисторического искусства оказываются не более чем игрой логических посылок, остроумных, интересных, но вряд ли имеющих много общего с тем, что вкладывали в эти произведения их создатели.
Что знаем мы, к примеру, о кремневых фигурках, встречающихся иногда в раскопках неолитических стойбищ? Похожие на них изделия из кремня и обсидиана археологи находят при раскопках в Мексике. И те и другие остаются для нас загадкой — не всегда даже ясно, что именно каждая из фигурок изображает. В равной мере они могли быть амулетами, украшениями, знаками собственности, изображениями тотема.
А каково действительное назначение тех маленьких костяных скульптур, так реалистично передающих головки птиц: уток, гусей, глухарей, рябчиков — и животных: медведя, куницы, волка, — которые могли пришивать на одежду или подвешивать к ожерелью? Отличаются ли они своим смыслом и назначением от кремневых фигурок или нет? С равной степенью вероятности можно думать, что они отражают какие-то религиозные представления древних охотников и что к этим представлениям никакого отношения не имеют.
Они — вне нашего опыта, вне нашей системы мышления, точно так же как великолепные наскальные рисунки, оставленные первобытными художниками везде, где оказывались перед ними плоскости каменных стен, — на севере Скандинавии, в Карелии, Италии и Испании, в подземельях европейских палеолитических пещер, на Урале, в Забайкалье, Центральной Азии, горах Кавказа, в Сахаре и в Южной Америке. Святилища это или картинные галереи прошлого? Имеем ли мы здесь дело с первобытной магией, или перед нами «чистое» искусство, потребность в котором поднимается из сокровенных глубин впечатлительной души любого настоящего художника, точно так же как песня рвется с языка поэта? На эти вопросы нет и, по-видимому, не может быть окончательного ответа.
Вероятнее всего, в первобытном искусстве слито все воедино, поскольку реальное для первобытного сознания оказывается только одной из сторон нереального, а сверхъестественное — одним из аспектов естественного, открывающееся лишь для малого числа избранных.
Как реставратор восстанавливает — исходя из опыта, основываясь на размышлениях, по догадке — недостающие части древней скульптуры, точно так же и первобытный человек, обнаруживая разрыв причинно-следственной связи, восполнял его, обращаясь к миру невидимых сил. Он действовал на основании опыта, полученного им непосредственно и переданного в долгой чреде поколений, и если в картине мира оказывались выпады, пустóты, то он восстанавливал их по своему разумению.
Вот почему понятие «святилища» оказывается еще одной условностью, которую мы вносим в собственное понимание прошлого. Подобно тому как охотничья территория не имеет сколько-нибудь определенных границ, межевых знаков, точно так и пространство, на котором происходила в прошлом встреча человека с невидимыми обитателями, в отличие от храмов поздних эпох, очерчивалось весьма приблизительно.
Если человек не засиживался на одном месте, свободно странствуя по просторам земли за своей добычей, то с какой стати сидеть на одном камне богам? Сами охотники, древние боги не требовали от людей обильных жертв. Им нужно было уважение, выполнение установленных ими правил поведения на охоте, в быту, на войне, и за это они помогали человеку…
Не потому ли мы находим на каменных полотнах, наряду со священными изображениями, множество других: сцены военных столкновений, изображения зверей, птиц, рыбной ловли, охоты, земледелия, морского промысла? Они наслаиваются друг на друга потому, что образуют не «иконостас», как можно было бы представить по аналогии с современными религиями, а всего лишь разовое, единовременное приношение божеству — все равно, просьбу или благодарность за исполненное.
Как общение с потусторонним миром было одновременно реальным и символическим, так и реальная жертва могла быть заменена ее изображением, символом.
Одна из самых интересных попыток проникнуть в смысл неолитических наскальных изображений, петроглифов, была сделана советским этнографом К. Д. Лаушкиным два десятилетия тому назад. Последователь В. И. Равдоникаса, К. Д. Лаушкин попытался «прочитать» ряд наскальных изображений на восточном берегу Онежского озера. Здесь, на каменистых мысах, отшлифованных волнами и ледником, неподалеку от устья Черной речки, более ста лет назад было открыто множество выбитых в камне изображений. Лебеди, утки, гуси перемежались изображениями человеческих фигурок, лосей, оленей, рыб, змей, волков и лисиц. Вместе с ними были и малопонятные знаки — диски и серпы с отходящими двумя лучами, — в которых одни исследователи видели изображения капканов, а другие — изображения луны и солнца.
Основываясь именно на этих изображениях и присутствии рядом с ними фигур лосей, согласно верованиям северных охотничьих народов, связанных с солнцем, может быть, потому, что вместе с солнцем лоси возвращаются из своих зимних путешествий, К. Д. Лаушкин поддержал мнение В. И. Равдоникаса, что все это — огромное естественное святилище, в которое входят и скалы, и озеро, и лес на прибрежных холмах, и ручьи, впадающие в озеро.
Анализ изображений и их положения на местности, доказательства связи петроглифов со знаменитым неолитическим Оленеостровским могильником на Онежском озере, примеры аналогичных религиозных ситуаций были выполнены ученым тонко и убедительно. Но на этом Лаушкин не остановился. Опираясь на археологический материал, составив цепь логических посылок, исследователь предположил, что саамы были прямыми потомками древнейших обитателей этих мест. В его распоряжении были другие факты, чем те, что использовал я, но, работая на разном материале, мы пришли к одному выводу. Согласно документам, в XIV веке, когда к югу от Бесова Носа был основан Муромский монастырь, и в более позднее время, вплоть до конца XVIII века, саамы, или, как их называли тогда, лопари, временами появлялись со своими оленями в этих местах. Они приходили к наскальным рисункам, поклонялись им и приносили им жертвы. Это позволяло надеяться, что в легендах и сказаниях саамов могли сохраняться отголоски мифов глубокой древности, в том числе связанные с изображениями на скалах.
Сходные сюжеты нашлись. И не только в саамских сказках. Они оказались и в рунах карело-финского эпоса «Калевалы», вобравшего в себя, по-видимому, очень древние мифы, слагавшиеся в этих краях.
Казалось бы, чего еще желать? Пусть только десяток рисунков из нескольких сотен обрело смысл, но сделан первый шаг, за которым должен последовать второй и третий… Но путь науки более тернист и сложен, чем можно предположить. Подробно о работе К. Д. Лаушкина я рассказал в книге «Цветок папоротника» — о подходах, идеях, открытых сюжетах. Здесь же я вспомнил о нем только в качестве примера, показывающего, как блестящий талант исследователя, соединившего цепью хитроумных логических доказательств прошлое с настоящим, ставшего, казалось бы, уже на порог разгадки, оказывается все же бессилен реконструировать сознание человека тех далеких времен. Не в том дело, что построения Лаушкина смогли охватить лишь малую часть онежских петроглифов. Сам анализ основывался на частностях — чрезвычайно любопытных, по-видимому, очень верных, — но вывод так и не стал новым инструментом науки, открывающим дверь в новую область знания или хотя бы указывающим к ней путь.
Искусство прошлого сложно для нашего восприятия, потому что оно всеобъемлюще.
Растирая и нанося на камень краску, выбивая или вышлифовывая в скале контуры изображения, первобытный художник вкладывал в него не только свой талант, но и свои предст