Однако если археология, этнография и лингвистика согласны в том, что финны и, по-видимому, карелы пришли на места своего теперешнего обитания по северным лесам из-за Уральских гор, то кто были первоначальные жители этих мест и в каком отношении к тем и другим находятся саамы? Можно было бы допустить, что саамы тоже пришли с востока, из Большеземельской тундры, как то сделали ижемцы в последних годах прошлого века: часть их со своими стадами переправилась через горло Белого моря, часть обошла Белое море с юга. Но принять эту гипотезу мешает лапландский олень. Коренной обитатель Скандинавии, как то можно установить по наскальным изображениям, насчитывающим более десяти тысяч лет, он столь отличен от восточного, большеземельского оленя, что их разное происхождение зоологам представляется бесспорным.
А лапландский олень и был самым главным, самым решающим доводом в этой загадке. Особенности его строения, экстерьер, образ жизни позволяют думать, что лапландский олень был прямым потомком оленей последнего ледникового периода, на которых охотились палеолитические охотники Европы. Подвижный, быстро размножающийся, он оказался более выносливым и жизнеспособным, чем мамонт и дикий бык, выбитые древними охотниками, вероятно, еще на среднерусских равнинах.
Лапландский олень уцелел и пропутешествовал вслед за ледником до Ледовитого океана. Случилось так, что на севере Европы он нашел настолько подходящую для себя среду обитания, что до последнего времени успешно сопротивлялся наступлению цивилизации. Подорвать его поголовье на Кольском полуострове смогла не охота, не строительство рудников, заводов и дорог, а вторжение стад большеземельского, североазиатского оленя.
Биологическая конкуренция оказалась гораздо страшнее хищников. На смену вольному выпасу, когда с ранней весны до конца лета саамские олени разбредались по тундре и выходили на берег моря небольшими группами, пришла регулярная пастьба стада в несколько тысяч голов. Гигантские стада не столько поедали нежный и хрупкий ягель, единственную пищу оленей, сколько разбивали почву и вытаптывали пастбища, на которых те же тысячи оленей вполне могли кормиться долгие годы, будь они разобщены.
Ни карелы, ни финны оленей не приручили. Если в хозяйстве у них и оказывались олени, то на поверку выходило, что обращались они с ними, как и русские, то есть копируя саамов.
Как бы далеко в прошлое ни заглядывал этнограф, всякий раз получалось, что на севере Европы только саамы были исконным «оленным народом».
Смутные предания, передававшиеся от поколения к поколению, доходившие к исследователям уже в жалких отрывках, рассказывали, что некогда «праудедки» саамов бродили по тундре, останавливались у озер и рек, иногда на короткое время, иногда — подольше. Они выходили на Терский берег, к морю, потому что весь он с лесами, сосновыми ягельными борами, с реками, богатыми семгой, принадлежал саамам, и только потом их оттуда оттеснили русские. А вот оленей у каждого саама тогда было немного — столько, сколько нужно, чтобы перевозить с одного места на другое семью и пожитки.
Были еще «манщики» — ручные олени, с которыми охотились на диких оленей. Остальные бродили на свободе, и только весной да осенью саамы собирали воедино эти группы, чтобы олени не совсем отвыкали от человека.
Такой порядок, лишь в небольшой степени измененный, можно было наблюдать еще совсем недавно у саамов, кочевавших между центром полуострова и Мурманским берегом. Именно здесь, на Кольском полуострове, глазам исследователей представала та сезонная цикличность жизни людей, зависящих от природы и связанных с нею неразрывными узами, в которой главенствующую роль играл своего рода симбиоз человека и животного, настолько тесный, что было трудно определить, кто же кого приручил: человек оленя или олень человека.
В самом деле, начиная с весны, когда у оленей появляется потомство, они тянутся из лесов в лесотундру, к берегу моря. Там открытые пространства оберегают их от внезапного нападения хищников, там раньше появляется свежая трава, раньше начинает зеленеть кустарник, а ветер спасает от гнуса, появляющегося следом за теплом.
Лето — время нагула отощавших за зиму оленей, воспитания потомства в безопасности от хищников — приводило саамов следом за оленями на морской берег именно в то время, когда в реки начинала идти семга, приближались и паслись у берега стада морского зверя, а еще позже, с появлением ягод и грибов, начиналась охота на подросшую и линяющую птицу.
В это время саамы собирались вместе, по три — пять семей, связанных узами приятельства и родства, у излюбленных, переходящих из рода в род тоневых участков близ устья рек или прямо на морском берегу. Здесь в амбарчиках, от которых пошли современные поморские сетёвки, хранился с прошлого сезона необходимый рыболовный инвентарь, а чуть поодаль от выложенных камнями очагов, над которыми ставили походную куваксу, находились загоны для ездовых оленей. А в стороне, двигаясь по столь же традиционным путям между морем и лесотундрой, паслись остальные олени, принадлежавшие этим семьям. И поскольку их передвижения были известны наперед, каждый хозяин мог довольно точно предсказать, где именно в данный момент может находиться тот или другой нужный ему олень.
Осенью, когда нет-нет да потянет с северо-востока холодным и острым ветром, когда исчезают комары и мошкá, а по лесистым холмам и на ярко вспыхнувшей красным и желтым тундре высыпают в неимоверном количестве грибы, олени становятся беспокойными, начинают рваться с привязей, тянуться вслед за пасущимися на воле — в леса, в глубь полуострова, к рыбным озерам, где в сосновых борах и на каменистых грядах достаточно ягеля и легче пережить долгую полярную зиму. И тогда, следом за оленями, уходили с берега саамы.
Там, на лесных озерах, были их зимние жилища, в которых хранилась глиняная посуда, ловушки на зверя, запасы ягод, вяленой и сушеной рыбы, заготовленное на зиму мясо, меховая одежда, зимняя упряжь да и все остальное, что не требовалось для летней жизни и было лишним в прибрежных летних стойбищах. Там оседали до весны, до весеннего равноденствия, до первых проталин на северных склонах, когда олени, услышав что-то свое, им внятное, подавали знак, что опять пришла пора сниматься с места и отправляться в радостный весенний путь к незаходящему солнцу, к рыбе и к морю…
Так из года в год, неукоснительно следуя сезонному календарю, в котором был расписан каждый шаг, каждое действие, саамы совершали свой путь по одним и тем же тропам, где на местах наиболее удобных, давным-давно рассчитанных привалов их ждали сложенные дедами и прадедами каменные очаги, а то и дрова, оставшиеся от прежнего кочевья или от идущей впереди другой семьи.
В этом традиционном движении во главе кочевья не всегда шел пастух. Обычно первым шло стадо, которое вела старая важенка.
Если подумать, оленям и полагалось идти впереди, потому что для саама они были такими же членами его семьи, как дети, жена, братья и сестры. В значительно большей мере, чем с божествами и духами мест, саам советовался со своими оленями по каждому важному делу, разговаривая, жалуясь, увещевая и рассуждая.
По сути своей, эти олени, которые везли семью и несли на себе все имущество саама, с которыми он охотился на оленей диких, с которыми не расставался от рождения и до смерти, — эти олени и были его добрыми богами, охранителями его благополучия и очага. Они защищали от невзгод, голода и холода, дарили ему тепло, которое человек находил в пургу среди сбившегося и залегшего на снег стада; они угадывали надвигающееся ненастье или, наоборот, наступление теплых и ясных дней и поднимали семью саама, чтобы двинуться в путь туда, где его ждала удача и обильная пища.
И пути, передававшиеся по наследству из рода в род вместе с тоневыми участками на реках, на берегу моря, на лесных озерах, на самом деле были проложены не столько предками саамов, сколько предками их домашних оленей. Вот почему меня не удивляла твердая вера старых саамов, что старые олени, умирая, передавали молодым заботу о человеке, принятом под свое покровительство их предками.
Может быть, так оно и было?
Закрыв глаза, я снова вижу слепящие солнечные блики на густо-синем море, белую кайму прибоя, песчаный берег, лежащий под темно-зелеными грядами дюн, изрытых выдувами, и мой мысленный взгляд скользит вдоль него дальше, дальше, вслед за крикливыми, надоедливыми чайками. Я вспоминаю устья речек, через которые по многу раз переходил то по камням, обнажающимся при отливе, то по песчаному бару, заходя далеко в море; вспоминаю обрывы песчаных гряд, в которых под ударами лопаты выступали слои древней почвы, и думаю, что все это было увидено и пережито не зря.
Пусть никогда нам не удается сложить из мозаики находок, наблюдений этнографов, записей фольклористов и анализов палеогеографов полную картину прошлого. Но сам путь, по которому мне довелось пройти, был выбран правильно. Для этого и нужно было весь этот мир, лежащий перед тобой, всю открывающуюся нам современность наложить на более древний пласт, восстанавливаемый по крупицам. И уже потом оба этих временных среза наложить в свою очередь на точки древних поселений, которые я находил и описывал.
Совпадения не просто подчеркивали сходство явлений. С достаточной долей вероятия они позволяли перекинуть надежный мостик из сегодняшнего дня через три тысячелетия в прошлое. Даже почти полное отсутствие черепков на береговых стоянках, заставлявшее археологов раньше предполагать, что древние береговые жители Кольского полуострова не знали посуды из обожженной глины, подчеркивало это сходство: саамы пользовались глиняной посудой, но в летние кочевья ее не брали, обходясь металлической или деревянной — более прочной, более легкой и удобной. Глиняную посуду они хранили на местах зимних стойбищ, точно так же, как и их древние предшественники. Когда несколько лет назад на лесных озерах Кольского полуострова нашли неолитические поселения с зимними полуземлянка