Сегодня осенний день, дождь не останавливается.
Развозившие хлеб были настроены зло и раздражительны, как осы, быть может, еще и оттого, что сознавали свое бессилие и ничтожество перед теми, — перед праведниками, искупавшими не свою вину. Может быть, пытались благотворительностью скрыть свои настоящие чувства, грубостью — удержать волнение.
Люди на палубе и в трюмах стонали от страданий. Недоставало больше терпения смотреть, как выгружали и укладывали в мешки румяный хлеб. Как невыносимо медленно, как медлительно! И как не скоро еще достанется предназначенная порция: маленький кусочек попадет в рот, пройдя все формальности — то есть, только через несколько часов.
Внизу, в лодке, дама и студент наблюдали за сдачей хлеба, помогали укладывать его в мешки, убирали пустые. Сверху — униженно протягивали на веревках или полотенцах фуражки, походные котелки и брезентовые сумки, умоляя жалкими жестами и робкими взглядами, иногда чуть слышными словами, о маленьком кусочке хлеба для ребенка, для жены.
Одна фуражка принесла вниз записку:
«Уважаемая незнакомка, пожалейте меня: я третий день под арестом и не получаю хлеба за то, что съел от голода чужой. Поднимите глаза на вахтенный мостик, посмотрите на наказанного и пришлите хоть один кусок.
Вольноопределяющийся Василенко».
Дама в шхуне виновато, едва ли не крадучись от остальных шести тысяч глаз, положила хлеб в грязное дно фуражки и отправила со своим помощником.
Из люка пристально выглядывали жадные женские глаза, высовывались беспомощные серые руки. У некоторых мужчин, согнанных в стадо на палубе, подергивались мускулы и расширялись зрачки; у других — все растворилось в смирении, в подчинении безысходности.
Наконец, по трапу втащили последний мешок. Шхуна неуклюже повернулась. Уходя, с нее крикнули:
— Не нужно ли чего-нибудь? Завтра постараемся доставить!
Отвечали:
— Воды, воды! Третий день нечего пить и с «Грозного» нам сигнализируют о том же.
Между тем, туман расползся, открывая азиатский берег и намечая узоры Стамбула, безразличные и ненужные нездешним. Серые и зеленые фигуры занялись хлебом. Люди делали вид, что едят: на самом же деле одни из них долго жевали доставшийся им кусок, бесконечно долго, до усталости, а другие глотали его, как голодные собаки в страхе, что отнимут.
Опершись о борт, женщина в сестринской повязке и в форменном платье разламывала свой кусок пополам. Снизу, из скользящей лодки, что-то крикнули. Она наклонилась, чтобы расслышать.
— Не разберу, кого? — спросила возбужденная и — уронила. ломоть в воду.
Каик уже отошел далеко: разыскивали какого-то артиллерийского полковника и торопились засветло объехать остальные суда.
В первую минуту женщина точно застыла, не произнесла ни звука. Затем развела руками, воскликнув:
— Сегодня снова не есть! Это же нестерпимо! За что? Когда же избавление? Хотя бы Борис скорее нашелся! Неужели там остался?
Одна за другой падали слезы на почерневшие концы косынки. Женщина наклонила голову, не отрывая взгляда от мутной морской воды.
Два, рядом стоявшие, казака соболезновали:
— Сестрица, муж-то разыщется. Не беспокойся, о т т у — д а удрал. Не одна ты здесь о своих убиваешься. А много ли в городе? Многие разве встретились? Успеешь еще. Вот, что не евши…
Надежда Павловна вздохнула и собралась продвигаться вперед. Казак помоложе окликнул ее:
— Ступай, сестра, к доктору или к капитану, скажи, что хлеб уронила. У них найдется. Да не забудь: сказывали, что сегодня утром по записке пассажиров спрашивали. Разузнай, кого ищут.
Конечно, она пойдет и к доктору за хлебом (хотя очень не хочется просить!) и к капитану — справиться о муже. Не заболел ли? Наверное, так же голодает на какой-нибудь палубе. Отчего же не пускают к ней? Ведь ему, наверное, легче добиться, устроить.
Стараясь не замечать и не слышать тысячи своих спутников, женщина шла дальше. Наконец, добралась до противоположной части корабля, попала в узкий коридор. Низкая дверь открылась сама собой, едва она успела постучать.
Электрическая лампочка над столиком у койки; приготовленная на ночь свежая постель. Тепло. Накрытый стол с закусками и вином, большой белый хлеб.
Тепло, свет и хлеб.
Капитан мыл руки над металлическим блестящим тазом.
— Виноват, сию минуту к вашим услугам. Садитесь, прошу вас.
Запах еды и уют подчиняли; как автомат, Надежда Павловна опустилась на мягкий табурет.
— Чем могу служить? — спрашивал между тем смуглый моряк, вытирая руки мохнатым полотенцем и искоса разглядывая сестру.
Надежда Павловна покраснела, вспомнив о своих давно не видавших воды и мыла руках и, сравнив себя с попрошайкой у подъезда, она почувствовала, что тот угадывает, что ей нужна не только справка, но что она изнывает от голода. Ее охватил стыд, но не было воли уйти, не находилось слов сказать, объяснить. Капитан, доставая список, поймал в зеркале отражение глаз Надежды Павловны, не отрывавшихся от тарелок.
— Нет, вас не спрашивали. Давайте потолкуем и придумаем, как вам помочь.
Он сел к столу, заботливо угощая женщину в сестринском платье. Она пила вино и рассказывала ему о том, как уронила хлеб, как хотела идти просить к доктору и как голодают на палубе; говорила о том, как грузились в России, как теряли не только свои вещи, но как попадали на различные корабли, неожиданно оставаясь без детей, без мужа, как она… Невольно жаловалась, что двадцатую ночь не спит, потому что даже негде лечь.
И, не переставая, ела и пила. Пила, не замечая, что и сколько, — капитан не скупился.
— Приходите ко мне обедать и ужинать, когда хотите. Я всегда один. А сейчас ложитесь, отдохните; мне скоро пора на вахту.
Не ожидая ответа, он осторожно подвинул ее табурет к низкой койке, но Надежда Павловна точно не заметила этого, усталая и опьяненная ужином. Тогда он приподнял ее и положил на постель. Опустилась, пробормотав что-то в полузабытье, в полусне… Когда же он наклонился над ней, сжимая талию и сдавив плечи почти безжизненного тела, она только спросила слабым голосом:
— Ведь вам идти надо?
Он отдернул косынку, отбросив ее, как тряпку, открывая белокурые волосы. Не ощущая прикосновения, не испытывая близости, не отдаваясь, она принадлежала ему…
— Список в капитанской каюте.
— Да где же капитан?
— Вот сюда и направо.
Голоса доносились будто издалека, странные, точно из подземелья. Однако пробудили ее, вернули сознание.
— Спрячьте меня скорее! — просила она, пытаясь подняться.
Он не понимал, не отрываясь от нее.
— Спрячьте же! Умоляю!
Оставшаяся неплотно закрытой дверь отворилась.
Она застонала, забиваясь под подушку, закрываясь ладонями. Капитан оглянулся и увидал на пороге бледного, оцепеневшего человека. Серая фигура качнулась и быстро исчезла.
Довольно явственно послышалось: «Зачем нашел? К чему были все мытарства?»
Человек в сером и зеленом лихорадочно, не помня себя, карабкался по ступенькам, не слушая окрика матроса.
Отбросил фуражку, проведя рукой по слипшимся волосам… Снял шинель и, повторяя словно про себя — «Зачем же оттуда было бежать?» — как сомнамбула бросился в море.
Едва был слышен всплеск. И в темноте не было видно кругов. Но кто-то из дремавших очнулся, пробормотав:
— Что, опять самоубийство? Эго уже третье у нас.
— Говорят, сегодня на «Стреле» застрелилась женщина, — отвечал, зевая, сосед. — Следует все же капитану доложить.
— К чему? Завтра утром при раздаче хлеба выяснится, кто отправился на тот свет, то бишь — на дно морское, — возразил первый.
Ноябрь, 1920 г.
Константинополь.
Лунной ночью в Крыму
Над извилистыми улицами, точно надушенными кипарисами и магнолиями, изогнулся месяц. Лунный блеск переливает опалами на серых камнях вокруг притаившихся дач в садах. Вы легко скользите: вы словно растворяетесь в воздухе. Ведь вы нигде. Конечно, вы не в Ялте, а набережную с разочарованными спекулянтами просто выдумал от скуки день. Вы верите южной ночи, вы дышите ею.
Впереди вас неслышно идут двое. Они приостановились в полосе лунного света. Оба белые, прекрасные, как призраки. Тонкая женщина склонилась к нему. Вы замедляете шаг, вы боитесь подслушать слова чужой тайны. Но вот до вас отчетливо доносится женский недовольный тон:
— Невозможно платить десять тысяч за фунт масла. Лучше в Сербию уехать, или в Болгарию, там хоть розовое масло дешево.
— Да, ужасно… Ну, а сегодня на ужин что?
Вы обгоняете этих прозаических, неуместных людей и поворачиваете за угол. Скорее бы к морю. Быть может, волны принесут в своем дыхании немного романтики?
У деревянного киоска какое-то существо застыло в красивом изгибе.
— Купи же бубликов, вкусно съесть их у моря.
Беспощадный прожектор бросил сноп голубого света в лицо говорящей: перед вами опять ялтинская дама. Она деловито выплевывает косточки персиков. Ее спутник, «он», нанизывает на веревочку, будто драгоценный жемчуг, бублики, отсчитывая по полтораста рублей за каждый.
Вы в отчаянии и недоумеваете: ночь, о том говорят луна и ваши часы, так почему же люди занимаются торговлей? Правда, уже «одиннадцать» часов лишь по новому расписанию. Но эти люди не хотят начать новой, прекрасной жизни.
Наконец, усталый и надломленный, вы опускаетесь на скамью внизу, у самого моря. Аромат дремлющих волн вкрадчив, но обманчивы их полусонные вздохи. Конечно, их шепот обман: вы явственно слышите будничные голоса. И снова женщина разбивает ваше настроение:
— У меня болит голова: я положила две таблетки сахарина в чашку, а нужно одну. Говорят, что сахарин фальсифицируют.
— Возможно, — зевая, отвечает мужской голос.
Женщина неожиданно оживляется:
— Пойдем в ресторан, что на углу — там упоительные котлеты.
…И, словно окрыленная заманчивой мечтой, она уводит его наслаждаться котлетами и возмущаться подделкой сахарина.