Кроме торговли своим нехитрым товаром Ридван философствовал и изрекал мудрые мысли. Все-таки два класса школы давали ему некоторое основание чувствовать свое превосходство над деревенскими родичами. Когда братья возвращались с поля и собирались вместе, Ридван начинал рассуждать:
— Деревня подобна сосуду с водой, как говорил мой школьный учитель. Вы бросаете в этот сосуд соль. Она растворяется. Вы бросаете еще и еще. И вот наступает момент, когда соль не может больше растворятся. Вода перенасыщается. Вот так и деревня перенасыщается людьми по мере того, как вы плодитесь. Наступает время, когда ваша земля уже не может вас всех прокормить. Голодная деревня выбрасывает людей в город. Я и Анвар были первыми, но не последними в нашей семье. За нами последуют другие, может быть, кто-нибудь из вас, братья, может быть, ты, мой племянник Харсоно.
— Как-нибудь выкрутимся, — без большой уверенности говорил отец Харсоно.
— Выкрутитесь, если всерьез потрясете богачей.
Братья опасливо озирались по сторонам — нет ли невольного свидетеля их разговора. (У старого лураха везде свои наушники.) Но и сами они были давно убеждены, что неплохо бы потрясти богачей: старосту-лураха, его родственника Сантосо, возглавляющего местное отделение мусульманской партии, деревенского имама. На эту троицу трудятся, не разгибая спины, бедняки, безземельные арендаторы. У одного лишь лураха около сорока гектаров лучшей земли на берегу Брантаса. Все его сыновья получили образование и хорошо пристроились в городе. Один — офицер, второй чиновник какого-то департамента, третий держит нотариальную контору. Но и этих сорока гектаров лураху мало. Многие бедняки заложили ему свои наделы и сейчас никак не выпутаются из долгов. Недаром же братья, да и все односельчане называют лураха «линтах», т. е. пиявка, кровосос. На вид это благообразный седой старик в черной бархатной пичи. Обычно он сидит на открытой веранде своего дома в удобном ротановом кресле. У лураха добротный кирпичный дом под черепичной крышей, резко выделяющийся среди деревенских хижин. На стене веранды на видном месте портрет нынешнего президента и арабская вязь изречений из Корана, окантованных и под стеклом. Перед лурахом на складном резном столике раскрытый Коран. Впрочем, хозяин больше интересуется делами мирскими. Он просматривает газеты, прихлебывая из стакана душистый чай. Покончив с газетными новостями, старик настраивает японский транзисторный приемник, подарок сына-нотариуса, и блаженно слушает музыку, полузакрыв глаза и покачиваясь в такт. Приходит с докладом молодой секретарь, управляющий всеми делами в деревенском правлении и терпеливо ждет разрешения присесть. Говорит вкрадчиво-почтительно, употребляя старинный уничижительный яванский жаргон, на котором должен был обращаться нижестоящий в феодальной иерархии к вышестоящему. Лурах доволен секретарем — исполнителен, расторопен и, главное, свой человек. Зять, не кто-нибудь. Муж его младшей дочери, сын местного имама. Что ж, когда-нибудь он по праву займет место своего тестя.
Не раз Харсоно наблюдал, притаившись за деревом у ограды лураха, как его отец или кто-нибудь из дядей поднимался не без робости по ступеням веранде.
— Пусть бапак разрешит обеспокоить его…
Лурах устало поднимает седую голову в бархатной шапочке, с грустной усмешкой кивает, приглашая сесть.
— Как здоровье, мас? Как семья, дети?
Старик почти не слушает посетителя. Он наперед знает, зачем к нему пришел отец Харсоно или кто-нибудь другой, о чем может его просить бедняк-крестьянин. Всеведущий лурах всегда знает, чем живет его деса[6]. Он говорит:
— Да, мас, это очень печально. Только четверть гектара, и такая большая семья… До урожая далеко. Ты правильно сделал, что пришел ко мне, к твоему старому бапаку. Разве все мы не одна семья, связанная исламом? Разве не общий наш долг помогать друг другу?
Для пущей убедительности лурах кладет костлявую ладонь на Коран. Он умеет говорить приветливо и в то же время строго-назидательно.
— Я сумел накопить кое-что на старость и всегда рад поделиться с ближними. Все об этом знают. Ты не сумел разбогатеть, зато ты молод, здоров, сыновья живут с тобой. И я, больной и одинокий старик, завидую тебе. Я дам тебе риса до нового урожая. Ты вернешь долг с процентами, как это принято, и поможешь мне по хозяйству. Поможешь старому, одинокому бапаку, у которого нет в доме помощников. Вспашешь мое соевое поле. И пусть твой сын Харсоно присмотрит за моими буйволами.
Крестьянин уходит, проклиная старого лураха. Но что поделаешь, если в доме не осталось ни одной меры риса? Хорошо еще, что дело не дошло, как у других бедняков, до заклада земли. Уже немало односельчан превратились в нищих арендаторов. Скорее бы объявили об этой самой реформе, о которой давно ползут по деревне слухи. Будет же когда-нибудь справедливое перераспределение земли. И тогда потрясут и старого лураха, и господина Сантосо, и имама, оставят им установленную норму, а остальное поделят между бедняками.
— Хоть бы один гектар получить, — с надеждой говорили братья.
Реформа, реформа!
Долгожданным громом грянула новость, быстро распространившаяся по деревне. Крестьяне собирались толпами на базарной площади, перед мечетью. Грамотные читали вслух газету. Харсоно, вытянувшимся подросток, тоже читал газетные статьи и вместе с другими восхищался мудростью бапака президента подписавшего такой справедливый закон. Харсоно кончил сельскую народную школу и на этом завершил образование. У отца не было денег, чтобы учить сына дальше. Харсоно, как и взрослые, понимал, что реформа — это изъятие излишков у кулаков, помещиков. Излишки по праву получат такие, как его отец, люди. Чьи излишки? Конечно, старого лураха и его родни.
Волнение охватило и богачей. Лурах не выходил теперь на веранду и отсиживался во внутренних комнатах. Словообильный и суетливый толстяк Сантосо собрал экстренное заседание партийной организации. Для этого у него были серьезные причины.
Большинство жителей деревни считали себя членами мусульманской партии, и не потому, что членство это приносило какую-то ощутимую пользу. Скорее оно считалось по укоренившейся традиции признаком хорошего тона, своего рода признаком благонадежности. Сам старый лурах, имам и вся их родии принадлежали к мусульманской партии и входили и ее местное руководство. А ссориться с деревенской верхушкой никто не хотел. Существовала в деревне еще и секция одной из левых партий. Возглавлял ее инвалид войны — почтальон, в прошлом сержант, участник боев с голландскими интервентами. В боях за Сурабаю ему оторвало ногу, и теперь почтальон был вынужден пользоваться самодельной деревяшкой. Его помощником был молодой учитель. Вокруг них сплотилось около двух десятков крестьян. Все в деревни считали их чудаками. Лурах и другие богачи не упускали возможности бросить в адрес левых несколько желчных словечек: смутьяны, богоотступники, экстремисты. Но теперь односельчане обступали безногого почтальона и учителя и просили их еще и еще раз прочитать про реформу.
— Не обольщайтесь. Такая реформа не лучшее решение проблемы, не лучший способ помочь вам. Излишки богачей не достанутся вам даром. Вы будете платить большой выкуп за землю. Но и эта реформа наверняка встретит сопротивление крупных землевладельцев. От вас самих, от вашей настойчивости и сплоченности во многом зависит, останется ли закон об аграрной реформе только на бумаге. Наша партии призывает всех крестьян требовать немедленного перераспределения земли. А что думает на этот счет мас Сантосо? Если верить его словам, то его партия только и думает, как бы соблюсти ваши интересы. Пусть теперь он подтвердит свои слова делом.
Выслушав речь почтальона, крестьяне направились к дому Сантосо за разъяснением. Что думает мас насчет аграрной реформы? Что должны делать они, члены мусульманской партии, чтобы скорее получить обещанные излишки богачей?
Поскольку дело приняло такой оборот, Сантосо не мог больше отмалчиваться и созвал заседание. Говорил цветисто и пылко. Да, друзья, разве этот справедливый закон не свидетельствует о мудрости государственных руководителей, не забывающих о наших нуждах и чаяниях? Но помните и о том, что реформа эта — такой эксперимент, какого еще никогда не было в истории страны. Поэтому требуется время и терпение, терпение и время. Лучшее повременить годик, другой, чем создавать почву для лишних обид и склок. Не так ли? Правительство попытается осуществить новый опыт в одном из районов, изучит результаты сделает вывод, подходит ли этот опыт другим местностям. Конечно, партия отдает себе отчет, как нелегки жизнь яванского крестьянина. Нередко приходится слышать, что во всем виноваты богатые землевладельцы. Верно ли это? Не руководит ли этими недовольными просто зависть к чужому богатству? Разве он, Сантосо, или бапак лурах отказываются помогать нуждающемуся? Конечно, долг полагается возвращать. Ведь и состоятельным людям даром ничего не дается. В этом ли все зло? Не виноваты ли в ваших бедствиях корыстные чужестранцы, скупающие по дешевке продукты вашего урожая? Ненасытные пиявки люди чужой веры, злоупотребляющие нашим терпением.
Сантосо искусно повернул разговор в иное русло и обратил весь свой гневный пафос против китайских ростовщиков, торговцев, перекупщиков и конкретно против местного лавочника Тана. Действительно, Тан скупал у крестьян рис и сахарный тростник, иногда еще на корню, и перепродавал потом с немалой для себя выгодой городскому перекупщику. Тот в свою очередь, также с немалой выгодой, продавал тростник на сахарный завод, а рис — своим постоянным заказчикам, сурабайским лавочникам. Таким образом, за счет крестьянского труда наживалась многоступенчатая иерархия дельцов-китайцев, и г-н Тан был ее низшей ступенью. Сантосо пока не посвящал крестьян в причины своей антипатии к китайцам-конкурентам. Он и другие сельские богачи мечтали сколотить свой сбытовой кооператив, чтобы, минуя Тана и городского перекупщика, самим скупать у крестьян и перепродавать рис и сахарный тростник.