ый подарок мужа, которого она никогда, никогда не увидит.
Днем пришел хозяин. Полуживая, растерзанная Амина плохо понимала, что он говорил. Кажется, что-то доброе, утешительное. Призывал в свидетели самого Аллаха и просил его покарать этих злых людей без чести, без совести. Но пусть она поймет и простит его, старого человека. Времена тяжелые. Эти головорезы могут расправиться и с ним только за то, что под его крышей живет семья коммуниста. Он боится не за себя, за своих детей. Пусть она поищет себе другое жилье.
Вокруг Амины была только темная, бессмысленная пустота. Был какой-то бессмысленный хаос звуков. И ничего больше.
Я часто встречаю на одной из центральных улиц безумную Амину, черную, растерзанную. Она медленно бредет, прихрамывая. Тусклый, отрешенный взгляд не выражает ничего.
Внезапно начинается тропический ливень. Плотная водяная завеса с шумом шлепается на асфальт, разбиваясь и растекаясь лужами. Прохожие бросаются под укрытия. Лоточники закрывают свой товар клеенкой и прячутся под листвой деревьев, бечаки забираются в свои коляски, натянув брезентовый верх. Амина медленно бредет, не замечая ливня.
Встречаю в магазине женщину с девочкой. Женщина окликает меня по имени. Пытаюсь вспомнить, кто она, где и когда мы могли познакомиться.
— Неужели я так изменилась? — говорит она, вымученно улыбаясь. — Помните Индравати?
Индравати, жена известного левого журналиста, хорошего моего знакомого! Это была полноватая темпераментная хохотушка. Теперь я вижу болезненную, высохшую, словно после тяжелой болезни, женщину. Как-то боязно пожать ей руку, неестественно тонкую. Ее дочка и вовсе тонюсенькая, хрупкая. И в то же время Индравати чистенькая и опрятная, сохраняющая достоинство. Платьице на девочке старенькое, латаное, перешитое из чего-то, но белоснежное, отутюженное.
— Кое-как перебиваемся. У других дела похуже. Наши все живы, — говорит Индравати.
— Как муж?
— В джакартской тюрьме Салемба. Скоро два года, как ждет суда. Нам разрешают иногда видеться. Приходится подкармливать его. С тюремного пайка не порадуешься. В последнее время муж что-то прихварывает.
— У вас ведь трое детей…
— Уже четверо. И еще моя старенькая мама. Конечно, нелегко всех прокормить. После ареста мужа меня сразу уволили с работы в министерстве просвещения. Везде шла чистка. Мы ведь люди «старого порядка».
— Как же вы существуете?
— Как многие. Что можно продать — продали. У мужа была неплохая библиотека. Одно время мне посчастливилось — я преподавала индонезийский язык одной богатой американке. Потом миссис узнала, что я жена арестованного коммуниста, и отказалась от моих услуг. Даже сделала мне выговор: «Что же это, моя милая, вы компрометируете нас. Мы с мужем дорожим репутацией фирмы». Бывали тяжелые дни, когда в доме не было ни грамма риса. Сейчас шью.
Я купил для девочки коробку конфет. Девочка бережно прижала к себе подарок и недоверчиво смотрела на меня большими, не по-детски строгими глазами.
— Я бы очень хотела пригласить вас в гости, о многом порасспросить. Но сами понимаете… За нами присматривают. Мы всего боимся. Я лучше передам мужу привет от вас.
Одна из тихих улочек Кебайорана, южного района Джакарты. Среди аккуратных особнячков выделяется полуразрушенный дом. Выломаны оконные рамы и двери, разбита черепичная кровля. Во дворе запустение.
Дом обитаем. Часть его кое-как приспособлена под жилье. Заделаны пробоины в крыше. Вечером светится единственное уцелевшее окно, половина его заделана картоном.
Перед домом я обычно вижу высокую сухопарую женщину в очках, строгую и интеллигентную. Она похожа на учительницу или библиотекаршу. Перед женщиной убогий лоток с сигаретами и спичками. Место здесь не бойкое. Покупателей почти нет. Женщина какая-то безучастная ко всему, словно стыдится своего занятия.
Я не знаю истории этого дома и его обитателей. Не знаю, что заставило интеллигентного вида женщину торговать спичками. Вероятно, это люди «старого порядка».
Уличный торговец, жилистый, голенастый, бежит вприпрыжку с гибким коромыслом на плече и выкрикивает что-то зычным гортанным голосом. Его крики не спутаешь с криками мясника, зеленщика или булочника. Это продавец метелок. На концах коромысла подвешены корзины с товаром. Выбор богатый — здесь и метелки из птичьих перьев, чтобы стирать пыль с картин, безделушек и дорогой мебели, и садовые веники из прутьев, и кухонные швабры, и маленькие метелки— кисти из нейлоновых нитей с длинной бамбуковой рукоятью, специально для чистки висячих люстр, и еще разные щетки, щеточки на все случаи жизни.
Торговец всегда останавливается перед калиткой моего дома и бойко расхваливает товар. Мы уже старые знакомые. Я знаю, что зовут его Абдула и что не он владелец всех этих щеточек и метелок, он лишь «агент большого господина». Сам «большой господин» имеет хозяйственную лавочку — ветхий дощатый сарайчик на ближайшем базаре. В поздний час, когда лавочка закрывается и превращается в место ночлега «большого господина» и его многочисленных чад, Абдула расстилает на земле перед входом старую рогожу и тоже устраивается на ночь.
Я встречаю его традиционным приветствием — вопросом «Апа кабар?», т. е. «Как дела?»
— Байк секали, — отвечает мне с широкой улыбкой Абдула. Это означает — очень хорошо, отлично. Правила хорошего тона требуют, чтобы в разговоре с клиентом он всегда улыбался и показывал свое хорошее настроение. Так учит своего агента «большой господин». Абдула долго был бездомным бродягой и сейчас дорожит работой, дорожит этой старой циновкой у порога. Может быть, он сумеет со временем поставить собственную хижину.
Если же говорить начистоту, у него не так уж много причин для приветливых улыбок, для хорошего настроения. Иногда Абдула откровенничает со мной.
Как он попал в Джакарту? О, это печальная история. Вскоре после сентябрьских событий в его деревне в Центральной Яве начали резать коммунистов и барисановцев, членов левой крестьянской организации «Барисан тани». Они требовали справедливого передела земли, защищали безземельных арендаторов, разоблачали злоупотребления ростовщиков и кулаков. Этого не могли простить богатеи. Людей хватали ночью, связывали им руки, выводили к реке и кололи копьями и крисами. Трупы бросали в воду. Свирепствовал отряд мусульманской молодежи, в основном сынки богачей. Один из этих раскормленных парней хвастал тем, что мог пронзить копьем с одного удара сразу несколько жертв, связанных вместе. Это он называл «делать сатэ[4]».
Он, Абдула, не был ни коммунистом, ни барисановцем. Он исправно ходил в мечеть и никогда не ссорился с деревенскими главарями. Дом его стоял на самом берегу широкой реки. Дни были тревожные. Не раз Абдула и его беременная жена просыпались ночью от криков и стонов, которые слышались где-то рядом. Однажды они вышли из хижины и стали свидетелями страшного зрелища. По реке плыли трупы. Много трупов. Было полнолуние, и поэтому можно было различить лица некоторых жертв. Абдула узнал среди них пожилого соседа, отца большого семейства. Всех его детей тоже куда-то увели. Вдруг жена пронзительно взвизгнула. Совсем близко от берега плыло тело низкорослого парня, ее брата. Каратели схватили его дня три назад и, вероятно, сразу же убили и бросили в воду. Труп сперва затонул, а потом всплыл, разбухший, опутанный тиной. Мертвый парень плыл на спине, слегка покачиваясь, скрючив на груди руки, словно силясь выдернуть из смертельной раны на животе обломок копья. Абдула пытался с помощью бамбукового шеста достать тело из воды. Жену нервно лихорадило. Все-таки она помогала мужу, стараясь не глядеть на страшно изменившегося брата. Вдвоем они похоронили убитого. Жена Абдулы умерла через несколько дней, родив мертвого ребенка.
Всеми делами в деревне заправлял богач Кусно, возглавлявший и деревенскую секцию мусульманской партии. Он каким-то образом узнал, что Абдула похоронил убитого брата жены. Этот Кусно везде имел глаза и уши.
— Ребята могут убить тебя, — сказал он Абдуле. Я бы не хотел этого. Ты был примерный мусульманин Я могу помочь тебе добрым советом…
— Что ты хочешь от меня, мас[5]?
— Оставь мне свою землю и уходи на все четыре стороны. Я дам тебе немного денег на дорогу. И не попадайся ребятам на глаза. Земля, разумеется, твоя. Ты получишь ее обратно, когда все уладится и страсти поостынут.
Конечно, он, Абдула, никогда больше не вернется и родную деревню. И пусть этот нахал, Кусно, подавится его землей.
Ко мне как-то пришел индонезиец лет тридцати и протянул визитную карточку.
«Инженер Бурхан, докторантус. Фирма «Бурхан Лимитед». Ремонтно-строительные работы», — прочел я.
— Не нужно ли мистеру побелить потолок, прочистить канализацию или исправить электропроводку?
— Нет, не нужно.
Инженер, докторантус Бурхан, глава фирмы, был искренне огорчен. Он протянул мне еще пачку визитных карточек.
— Может быть, у мистера есть друзья, нуждающиеся в моих услугах. Гарантирую хорошее качество и срочное исполнение.
Через пару дней я встретил инженера, шагающего по улице в заляпанном белилами комбинезоне, с малярной кистью. Фирма, которую он представлял и единственном числе, действовала.
Вернувшись на родину с дипломом одного из лучших западноевропейских инженерно-строительных институтов, Бурхан получил место в государственной фирме. Способный инженер быстро дослужился до начальника отдела. Был активным левым националистом убежденным сукарновцем и сторонником сотрудничества с коммунистами. В 1966 году его арестовали и бросили в тюрьму. Правда, никаких серьезных обвинений молодому инженеру предъявить не могли и включили его лишь в категорию «с», т. е. не слишком опасных врагов «нового порядка». Через несколько месяцев влиятельный дядя, полковник, помог Бурхану выйти из тюрьмы. Но большего сделать для крамольного племянника он не мог. Все двери государственных упреждений были для него закрыты. Безуспешными и оказались попытки устроиться и в какую-нибудь частную фирму. Ни один владелец фирмы не хотел связываться с политически неблагонадежным. Вот и вынужден был стать дипломированный инженер главой собственной фирмы «Бурхан Лимитед», а точнее, простым мастеровым.