И, оставшись наедине с Сухомлиновым, попросил его сходить в разведку, а заодно и передать записку на дачу Орловской. Затем, согласовав с Казагранди, Корнилий сам отправился на рекогносцировку местности перед боем за Алапаевск. И с тех пор Орловская не находила себе места.
…Первый раз она вышла замуж в 1914 году двадцати трёх лет отроду, после окончания института благородных девиц, практически в канун войны. Не познавшая ни материнского счастья, ни толком мужниной ласки, уже через год она стала вдовой. И вот она смогла впустить в своё сердце другого мужчину. Теперь вся она обратилась в нетерпеливое, страстное ожидание его появления… И только когда стемнело, кто-то постучал в окно. Елена метнулась к двери. Дверь открылась – и она лицом к лицу столкнулась с уставшим промокшим человеком в военной форме…
В нём с трудом можно было узнать того обаятельного зеленоглазого офицера с благородной выправкой, которого она встретила в Чешском эшелоне. Оба разом воскликнули:
– Корнилий!
– Елена!
Оба бросились в объятия друг друга. Затем княгиня, оторвавшись от своего избранника, дотронулась ладонью до сырого рукава гимнастёрки, только в эту минуту осознав, что он продрог. Она повела его в дом, и вот уже вымокшая одежда сушилась у русской печки, а на столе грелся самовар. Они говорили – долго и жадно, словно их в любой момент могли оборвать. Сначала Елена рассказывала Цветкову о своих злоключениях, о неудаче с освобождением великих князей, о несостоявшемся восстании и, наконец, о своём аресте. Затем Корнилий рассказывал ей о своих ратных делах, о том, как его полк, продвигаясь к Алапаевску, брал деревню за деревней, село за селом. Как он, торопясь и рискуя, ждал с ней встречи. Оба боялись, что не успеют чего-то досказать, и не заметили, что тьма за окнами постепенно поблекла и просветлела. Наступало такое же хмурое, как и вечер, осеннее уральское утро…
Наконец, Корнилий встал, приблизился к ней, обнял её и, притянув к себе, повлёк её в горницу. Но она, легко освободившись от него, не строго, но с сожалением сказала:
– Дорогой, милый Корнилий! Я всё понимаю… что сейчас идёт война и нам не до церковных обрядов и соблюдения наших канонов. Я понимаю, что и вас, и меня могут завтра убить! Но я не хочу, чтоб наш ребёнок родился не в браке. Пусть вы погибнете, но ваш сын будет знать, что у него был законный родной отец, офицер-герой! Вы согласны со мной?
Что он мог ей ответить? Она была права… И капитан снова сел за стол.
– Хорошо, дорогая Елена! Обещайте мне тогда, что мы обвенчаемся с вами после взятия нами Алапаевска! – попросил Корнилий.
В это время за окном послышался далёкий свист. Елена задумчиво молчала. Молчал и офицер. Свист, видимо условный, повторился.
– Вам надо идти. Жаль, что… так недолго мы с вами виделись! – тихо сказала княгиня.
– Я никуда не уйду, не получив от вас ответа!
– Всё остаётся в силе, капитан! Занимайте Алапаевск! И мы будем вместе навсегда! Я вам обещаю! – твёрдо произнесла молодая женщина.
Раздался третий свист, и Цветков, накинув просушенную гимнастёрку, выскользнул за дверь и скрылся в таёжной чаще. И вовремя! Уже через несколько минут к охотничьему домику подъехала разведка красных. Они бесцеремонно вошли в дом, спросили, кого здесь прячут и нет ли офицеров. Всё обыскав, пристрелив лающего на них кобеля, уехали.
Во время их визита Елена Орловская, накинув на себя телогрейку, копалась вилами в навозе. На вопрос красного командира: «Кто такая?» Анисим Фёдорович назвал её своей дочерью, бежавшей от войны из города и пережидающей здесь лихолетье.
Глава 2Белый Алапаевск. Цена победы
Роман Федорахин очнулся на следующий день после боя. Сильно ломило голову. Всё тело болело, особенно правая сторона. Пытаясь вспомнить, что с ним и где он, напрягая память и непроизвольно моргая глазами, он снова потерял сознание. К вечеру Роману стало лучше. Сознание снова вернулось к нему, но голова и тело продолжали болеть. Где-то за окном слышалась канонада – то приближающиеся, то удаляющиеся винтовочные залпы, стрёкот пулемётов… Было очевидно, что идёт бой.
Всё было почти так же, как после драки с Бучиниными. Жизнь словно описала круг… Роман медленно стал восстанавливать в памяти события предыдущих дней: вспомнил бой под Невьянским, назначение его взводным, разговор дяди с председателем Алапаевского ЧК. И наконец, своё участие в бою за Нижнюю Синячиху. Но боль при этом усилилась. Женщина-врач, обходившая с вечерним обходом раненых, что-то сказала сестре, и та сделала молодому красноармейцу инъекцию. И Роман, несмотря на боль, крепко уснул.
Проснувшись на следующее утро, он почувствовал себя лучше. По разговору с доктором Ксенией Михайловной Дубровиной он понял, что легко отделался. Неглубокая контузия, ушиб правой половины грудной клетки и правого плеча и сотрясение мозга. Но некоторое время ему придётся полежать в больнице. Днём его неожиданно посетил Серебряков. Тотчас же из палаты куда-то исчезли выздоравливающие: кого-то вызвали выносить покойника, кого-то – на помощь санитарам. На своей койке остался только один метавшийся в забытьи. Зайдя в палату, молодой комиссар прежде всего внимательно посмотрел на тяжелораненого. Убедившись, что тот без сознания, он весело поздоровался с Федорахиным, осведомился, как положено в этих случаях, о самочувствии, но быстро перешёл к делу.
– Ну дела! Тут такое действо развернулось! За город бои идут! А ты валяться, брат, вздумал… Ничего, врач сказала – через неделю встанешь. Вот только долго восстанавливаться у тебя времени нет.
– Это почему у меня нет времени восстанавливаться? – резко спросил Роман. – Знаешь, мной понукать не надо. Я после выхода отсюда домой бы съездил. А затем в Москву с дядей думаю податься. Дядя сам вашему Говырину сказал, что я буду на курсах красных командиров учиться.
– Прежде всего, ты, как и твой дядя, – рядовой боец революции. И должен находиться там и выполнять то, что она тебе прикажет в лице наших старших товарищей. А не то власть у ваших Бучининых останется. Так-то, брат!
Роман в любое другое время дал бы отпор такому бесцеремонному давлению, но упоминание о дяде поневоле заставило его прислушаться. Вопреки чутью, которое уловило, что Серебряков как молодой комсомольский вожак уже научился у своих старших товарищей находить уязвимые струны души. Умело играя на них, можно направить почти любого в нужное русло…
– Так вот, – продолжил Серебряков, – в ближайшее время город будет сдан, и красная армия отойдёт на запад. Возможно, даже за Уральский хребет. Нам нужно, чтобы ты после выздоровления остался в городе и поступил на службу к белогвардейским властям. Непременно! Будешь нашими ушами, глазами, а иногда и руками. Кроме тебя, останутся ещё люди, но до поры до времени тебе знать о них необязательно. Если ты им понадобишься, тебя найдут. Скажут такие слова: «Передай привет Андреевичу!» Это пароль. Слова отзыва: «Я уже передал через Палыча». Мы остаёмся в лесу, рядом с городом, будем партизанить. Вместе мы приблизим освобождение города, а заодно и победу над старорежимной сволочью. Кроме нас, тут ещё свою группу сформировали левые эсеры с бывшим комиссаром твоего батальона. С нами вместе они не захотели. Посмотрим, что получится. Врач твоя, Дубровина, с белогвардейским душком, между прочим. Дочь торговца. Ждёт не дождётся офицеров! Но ты от неё ничего не скрывай, в том числе и деревенской истории… с любовью твоей неудачной. Я ухожу. Вот план, на всякий случай, где мы будем находиться, – с этими словами Алексей протянул Роману клочок бумаги с чуть заметными чёрточками. – Запомнишь и уничтожишь! Это на северо-западе, на Боровском болоте. Всякое может быть. Не получится у тебя – твои односельчане начнут требовать суда над тобой за поджог. В общем, сколько продержишься…
– Хорошо, но ведь все, точнее многие, знают, что я за красных воевал!
– Ерунда! Вас таких почти весь Алапаевский полк остался. Беляки к себе на службу всех мобилизованных забирают, да и добровольцев тоже. Беспартийных, конечно, и тех, кто ихних не убивал и имущество не забирал. Так что сгодишься. Больше боюсь твоих деревенских, их требования суда! Поэтому постарайся с ними не пересекаться.
– А как же мой дядя, он ведь тоже левый эсер, а вы с ними разминулись? – снова спросил Роман.
– Ну, об этом мы с тобой после поговорим. А сейчас мне уходить пора. Я ведь сюда не к тебе пришёл, а госпиталь инспектирую, – с этими словами Серебряков пошёл к двери, положив на тумбочку рядом с Романом томик Бальзака:
– Почитаешь на досуге.
На следующий день Федорахин проснулся от небывалой тишины. Смолкла канонада, не было слышно стрёкота пулемётов, не раздавалось громкоголосое эхо от криков «ура». Врач на обходе, подошла к кровати Романа и, увидев томик Бальзака, спросила:
– Читаете?
– Начал! – лениво ответил Федорахин.
– У вас есть образование? Где учились?
– Окончил с отличием высшее земское училище в селе Монастырском! – не без гордости отчеканил Роман.
Дубровина, взяв книгу и полистав, с укоризной в голосе снова спросила:
– После выздоровления опять за большевиков воевать пойдёте? Их ведь сейчас в городе нет. Им коленом под зад дали.
При этом раненые на соседних койках заворочались.
Роман без утайки, как и просил его Серебряков, рассказал, как и почему он оказался у красных, рассказал о своей несбывшейся любви. На что расчувствовавшаяся женщина сказала:
– О! Да вы романтик! Ничего, что-нибудь придумаем. В город придут образованные благородные люди. Они всё поймут, и вы найдёте место и при новой власти.
И, обратившись к остальным раненым, доктор Дубровина успокоила всех, сказав, что для неё все раненые одинаковы – что белые, что красные. Делить их на своих и чужих, пока они на излечении, она не позволит.
Тем временем следующее утро встретило всех громкими песнями «Смело мы в бой пойдём за Русь святую» и «Соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт». Пели вступающие в город антибольшевистские части. Вступавшие в город имели бело-зелёные ленты у фуражек и шли под таким же знаменем, символизирующим цвет снегов и лесов