Романа поразило скудное обмундирование и вооружение, которым обеспечивался дивизион. Вместо суконных шинелей их почему-то одевали в молескиновые[56], вооружали видавшими видами карабинами и винтовками и снабжали ничтожными боезапасами. Во время выступления полкового комиссара перед новоиспечёнными красными бойцами Федорахин прямо спросил его.
– Вот вы тут нам произносите пламенные речи, но, как говорится, соловья баснями не кормят! Учась, мы постоянно читали газеты, где черным по белому было написано, что красные взяли Уфу, белые бежали, оставив все склады с вооружением, обмундированием и с зерном… Взяли Екатеринбург, Челябинск – и всё в том же духе! Так где это всё?! Почему вы нас обмундировываете чёрт знает во что?! А ведь нам в Сибирь идти…
Комиссар, на вид лет тридцати, по виду из интеллигенции, неприязненно сверкнул очками на Романа. И начал пояснять, что в настоящий момент создаётся могучая многомиллионная Красная армия и всё лучшее получают самые надёжные ее части, зарекомендовавшие себя в боях за дело пролетариата, которые и сейчас ведут тяжёлые бои с армиями Деникина, Юденича и с Антантой на севере.
– А что, в центре России текстильных фабрик нет, и оружейные заводы стоят? – попытался перебить оратора Федорахин.
Но тот, не обращая на него внимания, продолжал:
– … что же касается вашего подразделения, то вам ещё предстоит показать и доказать вашу преданность делу революции, а многим – ещё и встать на тернистый путь перевоспитания из бывшего солдата буржуазной армии в пролетарского бойца, преданного делу трудового народа.
Фёдор ткнул Романа в бок.
– Ты подожди ещё, посмотрим, каких лошадей нам дадут…
Но вопреки опасениям Фёдора, лошади достались им неплохие, в основном конфискованные у богатых башкир и оренбургских казаков. После трёхдневных сборов новоиспечённых красноармейцев погрузили в вагоны, и эшелон повёз их на восток. Ехать пришлось недолго, всего одну ночь. Наутро их выгрузили на станции Шадринск. Там же находился и их полк. Сразу же по прибытии новоиспечённые красноармейцы были представлены командиру полка. Это сделал тот самый комиссар Петровский, с которым пререкался Роман и который их и сопроводил к месту назначения. Он же теперь был назначен и полковым комиссаром. Командиром непосредственно их дивизиона был назначен участник германской войны, унтер-офицер и георгиевский кавалер поляк Чеслав Говорковский[57].
Сходив в баню, бойцы уже на следующий день вышли на линию фронта, проходившую по левому берегу Тобола. Каждому из бойцов пополнения пожал руку комиссар дивизиона Иван Егорович Сидинкин. Он был из рабочих одной из екатеринбургских фабрик и, в отличие от полкового комиссара, понравился Роману простотой обращения. Седина на висках и шрамы на лице свидетельствовали о том, что жизненный опыт у него немалый. Молодой комвзвода обратил внимание, что бойцы дивизиона обращались к комиссару так же просто, как к рядовому красноармейцу, и лишь из-за возраста называли его Егорычем. Особенно понравилось Роману, когда Егорыч, сидя вечером у костра, не по-книжному объяснил, за что они воюют.
– … к примеру, что значит «фабрики рабочим, земля крестьянам»? А то, что землёй должны владеть те, кто на ней работает! Никто никого не должен нанимать на работу, ибо кто не работает, тот не ест! Беднейшие крестьяне должны объединяться в артели и артелью нанимать сельхозмашины и орудия труда, так как вряд ли им по карману такие средства. Что касается вдов-сирот, то они будут жить на отчисления от хозяев и артелей.
– Хорошо, если всё будет так гладко, как ты нам тут поёшь, Егорыч, – с грустной ухмылкой сказал кто-то из красноармейцев.
– Нет, ребята, так гладко скорей всего не будет! А будет, к сожалению, всё непросто. Посему на лёгкую жизнь пока не рассчитывайте. Вот так! Это наши дети, наверное, уже будут жить так, как я вам тут пою! – пояснял комиссар. – Что же касается рабочих, то они из достойных своих товарищей будут выбирать фабричные, заводские комитеты, профсоюзные органы, которые будут нанимать на работу директоров, инженеров, и других начальников!
– Вот так да! Теперь мы будем начальство на работу брать? – и кто-то громко расхохотался, а вслед за ним и другие красноармейцы. Но Сидинкин никак не отреагировал на этот смех, а с чувством выполненного долга, сладко зевнув, ушёл в штаб дивизиона.
В один из вечеров Роман стал свидетелем разговора полкового комиссара с дивизионным, который однажды вечером, подойдя тихонько к костру, подслушал речи Сидинкина. Не обращая внимания на увлеченно слушающих бойцов, Петровский обратился к дивизионному:
– Я не пойму, Иван Егорович, что за отсебятину вы несёте красным бойцам? Где здесь марксизм? Где тезисы товарища Ленина?
К изумлению Федорахина, Сидинкин не то что не вздрогнул и не смутился перед начальством, а даже наоборот: его глаза зло сверкнули на политначальника.
– А вы знаете, товарищ полковой комиссар, что многие из них даже читать не умеют?! Даже церковных школ не кончали. До «Капитала» ли им Маркса?! Как им объяснить экономические формулы буржуазии да понятия всякие о стоимости? Если знаешь, как – давай, подскажи!
И полковой комиссар, сконфузившись, буркнул себе под нос:
– Надо подумать, посоветоваться, может, полковой ликбез какой организовать!
И пошёл прочь от костра, видимо, решив ещё не раз наведаться к командиру дивизиона.
Тем временем приближалось начало октября и день контрнаступления Красной армии. Белые в своём наступлении выдохлись, понеся потери и уже не получив подкрепления. Их ресурсы были вычерпаны, а остатки военных частей из бойцов, годных к службе, прятались по лесам, пополняя ряды партизан. Дальше Тобола они продвинуться так и не смогли. А красные войска, пополненные теперь свежими резервами, готовились, напротив, нанести контрудар, форсировав речную линию обороны противника.
В один из вечеров Говорковский собрал всех командиров в штабном блиндаже своего дивизиона и объявил им о наступлении, назначенном на раннее утро.
Во избежание больших потерь следовало захватить «языка», чтобы ещё раз узнать самые свежие сведения о противнике. Оно и понятно, полковая разведка работала почти каждые сутки, но непосредственно на участке его дивизиона Говорковский, бывший на германской войне разведчиком, хотел знать обстановку лично. А посему обратился к своему младшему комсоставу с вопросом, есть ли добровольцы, желающие вместе с ним сплавать на тот берег, чтобы осмотреться, а заодно и прихватить «язычка». Ведь неплохо лично удостовериться в том, как завтра вести своих бойцов.
Роман и ещё два взводных тотчас же вызвались идти с командиром.
– Смотри, Зосимыч, только чтобы полковой не узнал! А то и мне, и тебе хуже вражьих пушек начнёт нервы портить! – проворчал Егорыч.
– Не начнёт! Не узнает! По моим точным сведениям в дивизию уехал.
– Как знать, как знать… у него ведь, насколько я знаю, соглядатаи имеются!
– Да ну, Егорыч, среди наших нету!
– А всё же негоже, Слава, командиру дивизиона в разведку самому лазить. Тут комиссар прав: случись что – куды мы завтра без командира?
Говорковский рассмеялся:
– А ты, Егорыч, на что?! Да и не случится ничего ни со мной, ни с кем другим. Я как-никак на германской за «языков» Георгия получил! А та война была – не сравнить с этой. Пошли, ребята!
И он ткнул в точку на карте:
– Реку перейдём здесь. Глубоко, но плот уже приготовлен. А Егорыч нам по чарке самогону для сугрева приготовит, как вернёмся!
И они вчетвером пошли вдоль берега. Вскоре как из-под земли перед ними вырос боец и молча указал на прибрежные камышовые заросли, где вплотную к заболоченному берегу стоял небольшой плот. Говорковский почти беззвучно спросил красноармейца:
– Когда на воду спускали, с того берега никто не мог увидеть?
– Спускали, когда уже стемнело, – тихо и уверенно сказал разведчик.
Впятером прилегли на плот и, оттолкнувшись длинным шестом, наискосок погребли к противоположному берегу. После того как плот уткнулся в такой же заболоченный противоположный берег, его аккуратно, как могли, подтянули в кусты береговой поросли. Делали всё почти бесшумно, хотя Роману чудилось, что их все равно слышат. Затем по взмаху руки Говорковского ползком двинулись вперёд.
У неглубокой траншеи замерли. Где-то слева блеснул огонёк. Вскоре красноармейцы разглядели две фигуры, медленно идущие по дну траншеи. Один нёс катушку с проводом. «Связисты», – понял Роман. Когда те поравнялись с разведчиками, Говорковский, окинув взглядом окрестности, скомандовал «вперёд» и первым прыгнул сверху. Всё было кончено в считанные минуты. Одного связиста, оказавшегося прапорщиком, скрутили, засунув в рот кляп. Второго солдата один из разведчиков, пытаясь оглушить, отключил, и тот не двигался. Его решили оставить. Офицера волоком дотащили до плота. Но тут вышла незадача: из-за пленного плот погрузился в воду, и бойцам уже не хватало места. И Роману, и командиру пришлось плыть по холодной октябрьской воде, держась за края плотика, на который был положен связанный пленник.
– Ничего, товарищи красноармейцы! Готовьтесь к завтрашнему наступлению. Утром начнём форсировать реку, плавсредств на всех не хватит, а посему двинемся вброд! – говоря с лёгким акцентом, «обрадовал» своих подчинённых Говорковский. – Там Егорыч самогончик для нас приготовил, так что согреемся…
Выйдя на берег, тотчас же скинули одежды, растёрлись, и, предварительно развязав пленного, бросились бегом вдоль берега к командирскому блиндажу. Видимо, на том берегу услышали движение, и застрочил наугад вражеский пулемёт. У блиндажа их действительно с поллитрой самогона ждал комиссар. Разлили всем поровну, не забыв пленного. Командир не откладывая, сразу же приступил к допросу.
– Итак, господин офицер! Вы догадываетесь, где вы сейчас находитесь, и понимаете, что мы сейчас будем решать вашу дальнейшую жизнь?