– Я не буду подписывать эту чушь! Это ложь! Полное враньё! Я такого не говорил, вы же все свидетели! – И с этими словами Федорахин разорвал написанное и швырнул обрывки на стол особиста. Туда же, куда днём бросил браунинг полкового комиссара.
– Вы сорвали наше наступление! Соседи уже вырвались далеко вперёд! Завтра вашу судьбу будет решать трибунал! – резко сказал командир полка. – Увести его!
И снова Романа те же молодцы, что и днём, подталкивая с обеих сторон, повели в импровизированную тюрьму. Когда вышли на крыльцо, он увидел Фёдора Крюкова и ещё несколько бойцов своего эскадрона, столпившихся у калитки, ведущей с улицы во двор этого дома. Как показалось Федорахину, Крюков успел ему подмигнуть, прежде чем его завели на задний двор…
Наутро состоялся революционный суд над «скрытым врагом, поднявшим руку на партию». Был выстроен весь полк. На импровизированную трибуну уселись судьи в лице уже знакомых комиссара и особистов. Они же, видимо, были и обвинителями. Внизу, в первых рядах, сидели командир полка, Говорковский, начштаба Сухоруков и Сидинкин. Эти выполняли роли и свидетелей, и защитников. Чуть в стороне сидел сам потерпевший. Романа также посадили к импровизированной трибуне на отдельную скамью. Позади него встали два дюжих парня из той же команды, что и конвоиры.
Итак, дивизионный комиссар объявил о слушании дела, и судебное заседание началось. Судьи задали Федорахину несколько формальных вопросов, а затем и непосредственно по делу. Роман отвечал не спеша, но твёрдо, как и накануне вечером. Затем спросили Говорковского и комиссара. Первым отвечал Говорковский. Он сказал, что знает командира эскадрона только с хорошей стороны, что он подавал на него представление на награждение:
– Федорахин – пример храбрости для всех других младших командиров его дивизиона. При форсировании Тобола он дрался, как лев!
– Федорахин не должен драться, как лев! Он должен воевать, как солдат революционной армии, самой передовой армии мира, армии рабочих и крестьян! – перебил Говорковского дивизионный комиссар.
Иван Егорыч повторил слово в слово сказанное командиром дивизиона. После чего заслушали потерпевшего. Протерев очки, последний не стал выступать с места, а поднялся на трибуну и начал своё выступление так:
– Товарищи командиры и красноармейцы! Вы все меня знаете, я прибыл в полк с момента его наступления от Вятки! Прошёл с вами сотни вёрст…
Кто-то крикнул из рядов построенного полка:
– А где ты раньше был, когда мы отступали зимой и весной?
Дивизионный комиссар, призывая к порядку, стукнул по столешнице стола наганом: «Тише, товарищи, тише, мы не на базаре! Кто хочет высказаться – просите слова!»
– …но такого я не встречал – до прихода в полк этого пополнения! – продолжил Петровский. – В дивизионе товарища Говорковского, а особенно в сотне Федорахина, царит партизанщина, анархия, махновщина. Командир же смотрит на это сквозь пальцы. Политическая у вас близорукость, товарищ Говорковский, а мы хотели вас на полк ставить! Рановато вам ещё полком командовать, когда вы не видите, что у вас под носом орудует скрытый враг, который изнутри разрушает Красную армию, не выполняет приказов нашей ведущей силы партии большевиков, призывает к открытому саботажу. А недавно вы сами были свидетелями, как Федорахин подставил под удар противника весь полк! Видимо, через посланных им разведчиков сговорился с противником, ведь вы сами помните, как он не дал допросить своего разведчика! А уж как он восхваляет армию белобандитов… Спросите у начальника особого отдела, все это слышали сами своими ушами. Однако комиссар, вместо того чтобы вести воспитательную работу, во всём потворствует Федорахину и всю политическую работу превращает в балаган.
– Простите меня! – тут не выдержал и встал Сидинкин с побагровевшим лицом. – Слушай, ты… когда в 1905-м ты гимназисточек домой провожал, да на тройках с ними катался, я на баррикадах свою рабочую кровь проливал! – И, задрав гимнастёрку, он показал на груди рваную рану. – А когда ты в университет поступал, я в царских застенках все зубы потерял. – И, открыв рот, Егорыч показал вставную челюсть. – А пока ты учился, я тоже учился, только на каторге, где двенадцать лет должен был париться за 1905-й год! – И, задрав штанины шаровар, показал следы от кандалов. – У тебя и всех страданий-то за дело трудового народа, что из университета выгнали! А за что? Это ещё проверить надо. А что касается меня, то если хотите – снимайте с комиссарской должности! Я простым бойцом воевать пойду!
– Успокойтесь, Иван Егорович! Мы ваши заслуги хорошо знаем и против вас ничего не имеем. Присядьте, пожалуйста! – вежливо и даже заискивающе успокоил Сидинкина дивизионный комиссар.
– С этим всё ясно! – сказал, вставая, дивизионный особист, что был, похоже, главным здесь обвинителем. – А теперь послушайте, что мы имеем по Федорахину! Мы тут сделали по нему ряд запросов и вот что выяснили.
И начал зачитывать свои выписки, из чего Роман понял, что особый отдел давно уже им заинтересовался. Собрать такую подноготную за сутки просто невозможно. Судя по всему, на это ушёл месяц: именно столько времени прошло с тех пор, когда он первый раз столкнулся с полковым комиссаром. Из досье следовало, что:
– …Федорахин Роман Михайлович, по происхождению из окрестьяненных беломестных казаков, племянник эсера, попал в Красную армию совершенно случайно, совершив уголовное преступление – поджог односельчан в своём селе, и ему было некуда деваться. Служил у белых пару месяцев, затем дезертировал, попал в партизанский отряд, где опять-таки занимался анархией, а когда отступали белые, то всячески защищал последних, которых его товарищ по оружию, Деньгин (ныне алапаевский чекист), брал в плен. И всё ему сходило с рук, так как его дядя-эсер был союзником большевиков и даже занимал должность при комиссаре финансов. Вступив в ряды Красной армии, Федорахин продолжил её разрушение изнутри вышеназванными методами, а уж последнее-то совсем из ряда вон: избил комиссара в присутствии своих бойцов! Но самое главное: умышленно он это делал, или по темноте своей, или по политической близорукости, как тут выразился наш потерпевший? Вот послушайте телеграмму, которую мы получили из Москвы не далее, как вчера!
И он зачитал. Земля ушла у Романа из-под ног, в голове помутилось от услышанного. В бумаге значилось, что «Федорахин Василий Иванович, будучи левым эсером, участвовал в заговоре против большевиков, был изобличён лично товарищем Троцким и расстрелян».
«Вот почему мне дядя не ответил ни на одно письмо…» – холодея, подумал теперь уже бывший командир эскадрона.
Тем временем особист продолжал:
– Из этого выходит, что младший Федорахин тоже враг и сознательно мстил, мстит и будет мстить советской власти за дядю.
После короткого совещания дивизионный комиссар зачитал приговор. Наутро перед строем и перед выступлением полка бывший командир второго эскадрона первого дивизиона должен быть показательно расстрелян в назидание другим.
Сидя в холодном сарае, Роман не чувствовал ни холода, ни страха перед завтрашним расставанием с жизнью. Все мысли его были о дяде.
«…говорят, что души родных людей встречаются там, на небесах! А вот куда они интересно с дядей попадут – в рай или ад? Дядя вроде не верующий совсем в Бога… Что ж, он и так натворил столько, что на семь кругов ада хватит! Оба будем в аду гореть. Слава Богу, в компании с дядей можно и в аду. Будем друг друга поддерживать. Только уж поскорей бы! Я покажу этим гадам, как надо умирать. Наверняка комиссар хочет, чтоб я расплакался перед смертью, на колени упал, прощения попросил. Не дождётесь… вашу мать!»
Так думал Роман, сидя на каком-то чурбаке, прислонившись к стенке сарая. Сколько времени прошло с момента приговора, когда его снова заперли на ночь, он не знал. И как стемнело, он тоже не заметил. Когда принесли ужин, он понял, что штаб готовится ко сну. Часовой время от времени, замерзая, притоптывал ногами. Наконец, несмотря на холод и мысли о дяде, Роман задремал. Очнулся он, когда услышал скрежет в дверях сарая. Что-то трещало, негромко, но продолжительно. А потом он услышал, как на землю упал замок, и в распахнувшуюся дверь ввалилось несколько человек. Знакомый голос воскликнул:
– Фарид, зажигай фонарь! Где он тут!
После того как вспыхнул огонь фонаря, обомлевший Роман увидел Фёдора Крюкова, а в красноармейце с фонарём узнал Фарида Валинурова, того самого разведчика, которого он не выдал особистам. С ними было ещё несколько человек.
– Вы как здесь?!
– Да вот, пришли тебя спасать. Негоже бросать командира, когда сами уходим! – бросил один из здоровенных бойцов.
Роман знал его как бывшего белогвардейца, попавшего с ним в пополнение. Фамилия его была Коломиец.
– Куда уходим? – не веря в то, что происходит, изумленно, почти шепотом спросил Роман.
– К белым, вестимо! За твоего дядю Васю будем мстить. Я ведь его тоже хорошо знал. Да и куда нам еще податься! Если дезертировать, сам знаешь, рано или поздно поймают.
– А где часовой?
– Убрали мы его. Плохим он часовым оказался, – ухмыльнулся Крюков. – Так что теперь одна дорога! Меня ведь тоже с сегодняшнего дня как твоего дружка разжаловали в рядовые.
– А когда это ты, Федя, белым успел стать?
– Ладно, некогда базарить! Дорогой всё обскажу. Лошади ждут у околицы, пошли!
Тотчас же в сарай забросили часового вместо Романа.
– Что с ним, убили?
– Да зачем же?! Ребята вырубили по-тихому, кляп в рот, связали и всё!
– Замёрзнет…
– А что делать! За нас так взялись, всю сотню хотят в тыл отправить. А ребята, то бишь бывшие пленные, что у нас служат, давно мечтали – кто к своим вернуться, а кто и просто до дома в Сибирь податься…
До околицы дошли быстро. Правда, один раз пришлось объясниться с патрулём. Но выкрутились, сказав, что разъездом посланы проехать вдоль берега по тракту. Но часовых у околицы, увы, пришлось ликвидировать. Таким образом, путь назад уже был отрезан не одному Роману. Набралось их человек пятнадцать.