Никто не проронил ни слова на вопрос Федорахина – уж слишком мрачной была перспектива. И вот, под грохот усилившейся стрельбы, словно нырнув под толщу адской лавы, взвод Романа двинулся к паровозу – ползком зарываясь в снег… И вскоре с криком «ура!» поднялись цепи белогвардейцев и бросились в свою последнюю атаку. Группа Федорахина была уже у паровоза. Фёдора с пятью бойцами и ручным пулемётом оставили для прикрытия. А с остальными Роман бросился на абордаж. Вскочив на подножку, один за другим ворвавшиеся в будку и похожие на привидений заснеженные люди, наставив оружие на машиниста и кочегаров, приказали быстро разводить пары и начинать движение. Упёртый в спину машиниста штык помог тому поскорее сообразить, что от него хотят, и паровоз начал движение вперёд, с каждым метром ускоряя свой бег.
Роман подкрутил ручку реверса, и ускорение стало более плавным. Высунувшись из будки, Коломиец показал Роману на вагоны, по крышам которых к паровозу спешили красноармейцы. Федорахин кивнул, и Коломиец с Погосяном с одной стороны, а бывший разведчик Фарид и Шевчук – с другой открыли огонь из винтовок. А по крышам продолжали бежать и падать бойцы с красными звёздами на шапках…
Тем временем поезд уже набрал порядочную скорость.
– Всё, прыгайте! – приказал Роман.
– А ты что, тут остаёшься? – закричал Коломиец.
– Я после вас! Быстрей! Да коней наших ещё заберите из леса!
И Роман нетерпеливо махнул Коломийцу наганом.
– Погодь! Ну-ка, красные холуи, полушубки сбрасывайте! – потрясая винтовкой, крикнул Коломиец паровозной бригаде.
И, забрав три полушубка, выбросил их из будки и вслед за ними нырнул в темноту.
За ним последовали и Шевчук с Погосяном и Фаридом. Роман, стоя на краю у открытых дверей паровозной будки, ещё раз бросил взгляд на крышу первого вагона – … и увидел Говорковского, своего бывшего командира. Их взгляды встретились. Федорахин колебался долю секунды, поднял руку с наганом… и выстрелил. Выстрелил в человека, который честно защищал его на суде перед комиссарами и хотел представить к награде. Это мгновение, словно разрывной осколок, Роман носил в себе до самой смерти.
И уже не взглянув, попал ли он в Чеслава или нет, Федорахин спрыгнул в глубокий снег с разогнавшегося «красного» поезда.
Ровно в десять вечера колонна генерала Вержбицкого прорвалась через этот разъезд. Первым утром нового 1920-го года белогвардейские части, включая 4-ю Сибирскую дивизию, были уже рядом с Красноярском, в селе Заведеево. Все солдаты и офицеры батальона, в том числе командир штабс-капитана Кряжев, смотрели теперь на взвод Романа с нескрываемым восторгом и благодарностью. Не замедлил появиться и сам генерал. Теперь в спокойной обстановке Федорахин узнал его. Это был тот самый Иннокентий Семёнович Смолин, который в Алапаевском госпитале призывал солдат вступать в ряды народной Сибирской армии.
По приказу Кряжева Федорахин построил своих бойцов. А Семён Тимофеевич доложил о численности батальона, оставшемся вооружении, потерях во вчерашнем бою и об их геройстве. Повернувшись к бывшим красноармейцам, генерал, бывший до сего момента в приподнятом настроении, вдруг помрачнел. В его глазах появился гневный блеск. Поблагодарив людей Романа за службу, но не увидев на их шапках кокард Русской армии, а на шинели у Федорахина – погон, он расстегнул полушубок одного, затем второго бойца, и снова не нашёл на гимнастёрке погон… Неожиданно переходя на повышенный тон, генерал обратился командиру батальона:
– Это что? И кто?! – ткнул он рукой в стоявших навытяжку людей Романа.
Кряжев попытался пояснить Смолину, что это бывшие красноармейцы, перебежавшие к ним на Иртыше и ныне отступающие в составе его батальона.
– Я знаю, что раньше это были красноармейцы, спасшие ижевских женщин! Это так, солдат?
– Так точно, ваше превосходительство! – подтвердил Роман.
– А теперь они кто? – Смолин ещё строже обратился к штабс-капитану.
– Наши бойцы! Белогвардейцы! – смущённо и растерянно выдавил из себя Семён Тимофеевич.
– Но я что-то не вижу здесь солдат Русской армии! Срок вам сутки, чтобы на плечах этих людей были погоны! Жду вашего доклада лично мне.
И, повернувшись, Смолин хотел идти. Но штабс-капитан робко спросил:
– А какие погоны надеть их командиру, ваше превосходительство?
– Вы служили в Русской армии, солдат? – снова повернувшись к Роману, спросил генерал.
– В запасном полку, в чине младшего унтер-офицера, – как можно спокойней ответил Федорахин.
– Наденьте на него погоны старшего! Он заслужил! И не забудьте мне завтра, на следующем привале доложить!
Теперь уже не оборачиваясь, Смолин отправился к костру, где расположился импровизированный штаб дивизии.
К вечеру комбат Кряжев принёс всем одиннадцать пар погон. Одна из пар была для старшего унтер-офицера с тремя узкими галунами поперёк.
Глава 7«За народную власть во главе с царем»
Но мечта о сытной побывке в Красноярске оставила лишь смутный дымок разочарования. Начальник местного гарнизона генерал-майор Зиневич сдавал город партизанам и в ультимативном порядке предлагал командованию армии заключить перемирие с красными. То есть, если понимать буквально, капитулировать. От штурма города командование тоже решило воздержаться, так как город был наводнён вчерашними союзниками – чехами, поляками, итальянцами… Решено было вступать в бой только при попытке остановить и разоружить армию. И уже наутро начальник белой колонны генерал Вержбицкий двинул своих бойцов в обход с севера.
Роман читал тоску в глазах Погосяна. Похоже, у него так же, как и у оставшихся в Барабинске и Новониколаевске, не было ни малейшего желания отступать дальше родных мест. И Федорахин решил, что этого бойца они тоже оставят здесь. Но был и другой боец из Красноярска, тот самый, совсем ещё молодой очкарик. Его вечно можно было застать у костра, когда все уже спали, с какой-нибудь потрёпанной книжкой. Оставалось только удивляться, где он их берёт в глухих сибирских сёлах. Никто не называл его ни по имени, ни по фамилии, а из-за этой любви к чтению так и звали его – Книжник. Когда на следующий день город обошли с севера, решено было сделать днёвку. Несколько человек из батальона попросились сходить в город, запастись продуктами и куревом. Роман с четырьмя бойцами тоже попросился сходить в город, чтобы принести съестных припасов. Голод давал о себе знать. Их уже не отоваривали даже мало-мальскими сухарями и мёрзлой картошкой, не говоря уже о махорке и травяном чае. Растопив на костре снег, как могли побрились одной бритвой на всех, привели в порядок своё небогатое обмундирование, насколько это было возможно. И отправились в город.
В Красноярск вместе с Федорахиным пошли один из братьев Березняковых, Книжник, который мечтал повидаться с родителями, и, естественно, Погосян, который вызвался быть основным снабженцем взвода и выпросить у отца, всё, что можно унести. Когда вошли в город, Романа удивил беспечный обывательский дух, царящий здесь. Казалось, Красноярск вовсе не был на осадном положении: повсюду бродили поляки в своих конфедератках, чехи и простые граждане. Заглянув в одну из чайных, он увидел сидящих за одним столом людей с красными бантами, чехов и даже белых офицеров. Работал и синематограф. «Сходить, что ли?» – подумал Роман…
Договорились ровно через четыре часа встретиться на привокзальной площади. Погосян всех зазывал к себе в гости. Но у всех внезапно нашлись свои дела. Оно и понятно, Книжнику хотелось увидеть родителей, Березнякову, бывшему студенту Томского университета – посмотреть город, а Роману хотелось… просто остаться одному. И, условившись ближе к вечеру, в три часа пополудни встретиться на привокзальной площади, они разошлись в разные стороны.
Федорахин всё ж таки решился и пошёл в синематограф. Возле кассы, где была небольшая очередь, он порылся в кармане и, найдя несколько «сибирок»[64], протянул билетёру.
– Больше у тебя ничего нет? – спросил кассир.
– Нет, – глухо ответил старший унтер-офицер.
– Ладно, служилый, бери! Так, наверное, намыкался, так хоть на картине отдохни!
И Роману посчастливилось посмотреть фильм «Отец Сергий». Затем он снова зашёл посидеть в чайной, послушал разговоры бывших союзников, белогвардейцев и красных партизан. Из их разговоров Роман четко уяснил одно: все эти люди радуются, что гражданская война для них наконец-то закончилась. Затем он отправился на берег замёрзшего Енисея и к намеченному времени вышел на привокзальную площадь.
Но, как оказалось, пришёл он первым, и ему пришлось ждать ещё полчаса, прежде чем он увидел согнувшегося под тяжёлой ношей Погосяна. Подойдя, тот скинул с себя мешок и стал возбужденно описывать дары родительского дома:
– Тут пшеничные булки, два хлеба ржаных, консервы мясные и рыбные, головка сахара, а тут… – показал он на небольшую баночку, – … отец кофе насыпал!
– О, живём, значит! – хохотнул Роман.
– Но, слушай, дорогой Рома! Я не пойду с вами! Я остаюсь. Отцу надо помогать в лавке. Я не дезертир! Если бы мы остановили своё отступление в Красноярске, я бы ни за что не ушёл из армии. А так… не могу отца оставить! – с акцентом, чуть путаясь в выборе русских выражений, пытался объяснить армянин.
– Ладно, не объясняй! Поступай как знаешь, – ответил Роман.
«Наверное, и очкарик наш останется», – подумал Роман. Но он ошибся. Как только он подумал о Книжнике, сейчас же увидел его, подходящего с грустной миной на лице.
– Ну как ты? Тоже остаёшься? – спросил командир взвода.
– Нет, я не остаюсь! Родителей не нашёл! В нашем доме живут чужие! Вообще никого нет! Даже из нашего класса гимназии…
Ждали ещё полчаса. Но Березнякова не было.
– Я знаю, где он!
И подхватив свой саквояжик – наверное, с книгами, мельком подумал Федорахин – Книжник повёл их на станцию, прямо на перрон. Только вышли из дверей вокзала, как Федорахин увидел своего бойца. Березняков стоял возле вагона польского эшелона. В нем, видимо, так же как в их эшелоне, ехали польские беженцы. Солдат обнимался с какой-то полячкой, которая, обхватив его голову, прижималась к нему. Они прощались. А долгие проводы, как говорится, лишние слезы.