На станции Клюквенная чехи предъявили полякам ультиматум, требуя отдать им свои паровозы. Чешские не то замёрзли, не то сломались. Польское командование долго решало, что делать. Вся дорога была перекрыта вставшими эшелонами, а сзади вот-вот должны были подойти наступающие большевики. Ситуация становилась катастрофической. Чехи, заключившие нейтралитет с красными, все равно вскоре завладели паровозами. Польские командиры тоже решили вступить в переговоры с командирами Красной армии. Кто был не согласен сдаваться на милость победителей, должны были идти пешим порядком. И все, кто мог, пошли пешком, преодолевая такие же муки, как и солдаты Русской армии.
А брели польские беженцы рядом с медленно движущимися вагонами чехов, и каких только насмешек и издевательств они ни натерпелись от «братьев по оружию». Легионеры, скабрезно улыбаясь, предлагали женщинам место в вагоне за интимные услуги, а если они не устроят, то неугодных в наказание раздетыми выбросят на мороз. Все это были гнусные гримасы братоубийственной войны, которая неизбежно обнажала истинное нутро каждого…
Августина – так звали польку – показала маленький «браунинг», которым один раз ей пришлось пригрозить не в меру развязному приставшему к ней прапорщику.
– Одной ей не дойти, разрешите мне с ней остаться? – попросил Березняков.
– Пусть она остаётся с нами! – ответил Роман.
– Вот, бабы ещё не хватало! – заворчал Шевчук.
Но уже на следующий день он взял у неё кошель и, заткнув себе на плечи, понёс. Березняков хотел возразить, но хохол легко отмахнулся от худосочного томича:
– Лучше поддерживай свою коханю!
А вечером на привале украинец натаскал елового лапника и положил рядом с костром, устроив ложе для влюблённых…
Роман иногда удивлялся его выносливости. Шевчук был у них и за повара, и за санитара, ухаживая за Коломийцем, который хоть и медленно, но пошёл на поправку, через неделю стал вставать, а через две недели уже самостоятельно сидел на коне. В ту памятную ночь, когда первый раз с ними ночевала Августина, до Романа, который в отличие от остальных бойцов никак не мог заснуть почти до полуночи, доносился шёпот и звуки поцелуев двух счастливых людей. Августина, порой смешивая русскую речь с польской, рассказывала о своих мытарствах, о своих соплеменниках, умирающих, заболевших и оставшихся у красных, в который раз жаловалась на приставание чешских солдат и клялась русскому сибиряку в верности. А он, целуя её, заверял, что он понял и простил бы ей всё – и чехов, и не чехов, только бы она осталась жива и встретилась с ним. Роман встал. С грустью и белой завистью он отошёл от костра, пройдя мимо бредившего Коломийца и ругнулся про себя в адрес Березнякова:
«Тоже мне, ведь слизняк слизняком, а туда же! Любовь у него. Неужели надо быть вот таким, чтобы тебя так любили?!»
Он долго-долго стоял, прислонившись к дереву. А когда вернулся к костру, там уже была тишина. Подбросив в огонь дров, Федорахин, ещё поворочавшись и повздыхав, тоже уснул…
Через несколько дней колонна была неожиданно остановлена. Авангард белых под станцией Зима был встречен огнём. Это были новые повстанцы, теперь уже из Иркутска, руководимые так называемым Иркутским политцентром, состоявшим из большевиков, меньшевиков и эсеров. Объединившись с красными партизанами, они в очередной раз попытались остановить остатки уцелевших армий колчаковцев. И надо было отдать им должное: войска политцентра хорошо подготовились к встрече противника. Вырытые окопы и траншеи в полный профиль были сооружены на большом снежном валу, к тому же с фронтальной стороны были облиты водой и представляли собой сплошную ледяную катушку. И именно эту преграду было решено взять атакой с фронта и с небольшим охватом флангов. И это при том, что чехи поддерживали нейтралитет…
Батальону Кряжева достался участок со стороны тайги, где кустарник, перемежающийся с деревьями, подходил к укреплению противника. Красные всё же успели кое-где вырубить ели и время от времени постреливали короткими очередями по подозрительным кустам.
– Не жалеют патроны! Видимо, их в достатке, – заключил Роман.
– Да… Сколько ещё наших здесь ляжет, – задумчиво ответил комбат.
После общей команды все устремились на штурм снежного холма. Красные открыли шквальный пулемётный огонь. Кряжев, не желая нести потери, приказал всем залечь в кустарниках, а затем и вовсе приказал отойти за деревья.
– Эхма! Куда, твою мать! – ругнулся, сплюнув, штабс-капитан, показывая на правый фланг. – Господа офицеры… Прямо под пулемёты!
Роман посмотрел, куда показывал Кряжев. Там наступала отборная офицерская рота. Желая показать пример нижним чинам, они устремились, хоть и перебежками, но во весь рост, не пригибаясь, с папиросками в зубах. Вот уже наступающие достигли склона ледяного вала, но как только начали карабкаться, так красные перенесли весь огонь им на головы. Полетели гранаты. И цепь, оставляя за собой кровавые следы и неподвижно лежащие фигурки, отхлынула обратно к лесу. Но пулемёты бить по ним не переставали.
– Герои, твою мать… – не переставал материться комбат.
– Есть у меня одна идея! Я со своими попробую! Разрешите, ваше благородие! – обратился Федорахин.
Кряжев внимательно выслушал предложение Романа. После боя под Кенчуком он прислушивался к нему и даже иногда советовался, несмотря на то, что в батальоне оставалось ещё несколько офицеров.
– Ладно, валяй!
По приказу Романа его бойцы сняли полушубки и стали наворачивать на себя всё, что было белого цвета. В ход пошли и простыни, и медицинские халаты, и пижама, и даже бинты.
– Ты, Аристарх, остаёшься у пулемета, прикрываешь нас вместе с батальоном. Ты, Березняков, тоже! Твой младший брат идёт с нами! Всем всё ясно? – сказал бывший красный командир.
– Может, всё же я пойду с вами, а не один мой брат? – робко спросил Березняков.
– Я совета у тебя спрашиваю или приказ отдаю?! – сорвавшись на крик, рявкнул Роман.
И уже тише буркнул себе под нос: «Не хватало мне ещё тут девок вдовить!»
Кряжев распорядился снарядить имеющимися гранатами так, чтобы на каждого из бойцов Федорахина приходилось по несколько штук. И вот, по команде, атака началась снова. Но батальон остался на месте, лишь усилив огонь по красным, насколько позволяли скудные боеприпасы. Меж тем белые тени, крадучись по снегу, медленно приближались к ледяному бугру. Вот и его подножье. По знаку старшего унтер-офицера белогвардейцы выхватили заранее снятые с винтовок штыки и ножи и, орудуя ими, как когтями, быстро устремились вверх по склонам ледяной горы. Вот уже и мёртвая зона. И опять по знаку Романа каждый швырнул по гранате в траншею противника. Затем ещё и ещё!
После этого вся группа перевалилась за бруствер большевистского укрепления, и здесь закипела самая ожесточённая схватка с уцелевшими красными бойцами. Возможно, если бы подошла подмога к красноармейцам в этой траншее, то скорей всего группа белых смельчаков была бы истреблена. Но как раз в это время бывшим союзникам чехам, стоявшим эшелоном на станции, надоело смотреть, как гибнут их бывшие братья по оружию, русские солдаты и офицеры. Под командованием своего отважного командира майора Пырхало чешские бойцы ударили с тыла по большевистским укреплениям, откуда никто не ожидал. И повстанцам Иркутска и Черемховских копий[65] стало не до подмоги товарищам, погибающим в траншее на участке запасного Тюменского батальона…
Когда всё было кончено, Роман с Фёдором переглянулись. Оба молниеносно-одновременно подумали, как дать сигнал своим об уничтожении противника и захвате траншеи. Крюков сорвал с себя белую простыню, повязал её на штык винтовки, взятой у убитого красноармейца, и с этим флагом выскочил на бруствер. Его фигура далеко вырисовывалась над снежным валом. Несколько раз он махнул этим знаменем. И кряжевцы, уже никем не обстреливаемые, устремились на это, теперь уже пустое укрепление большевиков. Но как раз в это время треснул откуда-то один роковой выстрел! Всего один сухой выстрел – и Фёдор, медленно согнувшись, выронил свой флаг и, неловко подворачивая руки и ноги, покатился вниз по ледяному склону…
После окончания боя стали подсчитывать потери. В целом батальон Кряжева уцелел, если не считать группу Романа. Тяжёлое штыковое ранение в грудь получил Березняков-младший. Возле него суетился старший брат Степан со своей полькой. Стоял с окровавленным лицом Коломиец – ему во время рукопашной полоснули по лицу финкой. Но самую тяжёлую потерю понёс командир взвода Роман Федорахин. Эта победа стоила ему друга. Фёдор Крюков был последним, кто связывал его с родным краем, с детством и с воспоминаниями о Вассе…
Когда старший унтер-офицер подбежал к скатившемуся с вала Фёдору, тот уже не дышал. Похоронили его, кое-как выдолбив неглубокую могилу возле железнодорожного полотна…
В это же время плачущий Березняков-старший с вытирающей слёзы Августиной и с грустным Книжником отправились к чешскому эшелону за врачом. Осталось неизвестным, как они уговорили врача-чеха, что помогло: небольшая ли плата, золотые серьги, слёзы красивой девушки или, быть может, опять магические слова Анциферова на чешском языке. Но доктор пришёл и, осмотрев рану Березнякова, сказал Книжнику, что раненого, которому нужна срочная операция, он может вылечить, только взяв в чешский эшелон. И вскоре все трое, бережно, подняв Березнякова-младшего, унесли его к чешскому поезду. Обратно вернулся один Книжник и доложил Кряжеву, что чехи всех троих, включая раненого, взяли к себе в теплушку. Роман, находясь в прострации, никого и ничего не слышал…
А уже на следующий день колонна остатков армии Колчака двинулась дальше. Уже под Иркутском, который опять попытались взять с налёту, но из-за ультиматума чехов не вышло, Кряжев пристегнул к полушубку Романа погоны подпрапорщика.
– Сам командир дивизии Смолин написал приказ о твоём производстве в подпрапорщики. За бой у станции Зима! И прошу тебя, напиши всё о себе: где и сколько учился, где служил…и так далее. Таков приказ командующего армией! На тебя написано представление к награде за твои боевые дела. Так что большое тебе спасибо не только от всего батальона, но и от меня лично!