– Где он, где? Неужель его нет? Тяжелее, чем камни, я нес мою душу, – прохрипел Гришка, подходя к шалашу.
– Тьфу, чертяка, – испуганно произнес Федор, – умом, что ли, тронулся, поэт хренов?
Не обращая внимания на друга, с выражением, трагически заламывая руки, Григорий продолжал декламировать:
– Уж три ночи, три ночи, пробираясь сквозь тьму,
Я ищу его лагерь, и спросить мне некого.
Проведите ж, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека!
Закончив читать, замер, уставившись на верхушки деревьев, словно оттуда вот-вот должен был появиться некто. Федька удивленно поднял голову, прищурившись, и на всякий случай сделал шаг назад.
– Может, врача позвать? – Иван почесал голову.
– Есенин написал. – В сгущающихся сумерках было видно, что Гришка улыбается. – Мы спектакль по поэме «Пугачев» в школьном театре ставили. Я разбойника Хлопушу играл. Это его монолог. А ты, Федька, кроме своей Библии ничего и не читал. Может, еще «Колобка». И то по слогам.
– Не зря вас товарищ Ленин гнилой тялигенцией называл. – Федор снял вещмешок, развязал его и принялся шарить внутри, разыскивая съестное. Рыбу и тушенку он съел уже давно, теперь надеялся найти хоть что-то, в животе урчало от голода.
– Интеллигент! Дурында, ты даже слово запомнить не в состоянии, понаберут таких в трактористы, по полю ходить страшно. На, держи, – Гришка протянул другу большой сухарь, – с голоду помрешь без меня, обжора.
– Помереть, может, и помру, а тебя точно переживу, – ответил тот, с удовольствием принимаясь за еду.
– Сколько у тебя прыжков, Федя? Я имею в виду с парашютом, а не со скамейки, – театрально нахмурился Гришка.
– Один! – привычно показал ему палец товарищ.
– Так ты теперь первый парень на деревне будешь, когда вернешься. Все девки твои.
– А то! Хочешь, и тебе сосватаю. У нас такие бабы хозяйственные, мигом про свой город забудешь.
– Кто ж их от фрица-то защитит теперь?
– До нашей Хатыни немцы точно не дойдут. Места глухие, побоятся лезть, – рассмеялся Федор, – а потом мы им пинок под зад и погоним обратно, в Херманию.
– Какое интересное название, – хохотнул сидевший рядом Полещук, – Хатынь – это от слова «хата»?
– Не знаю, – ответил Федя, почесав голову, – не думал об этом. Гришань, ну как, искать невесту? Нормальную, а не такую немощную, как ты.
Друзья продолжали перебраниваться, весело издеваясь друг над другом. А Иван с товарищами в это время развели костерок, укрыли его со всех сторон ветками, чтобы в темноте не было видно пламени, и принялись в котелках готовить такой опостылевший за неделю суп из горохового концентрата.
Утром 11 июля бойцы 487-го стрелкового полка во взаимодействии с местными партизанами и речицким истребительным отрядом внезапной атакой выбили разведотряд немцев из Паричей, ненадолго освободив местечко.
В этот же день командование вермахта объявило о завершении ликвидации окруженных советских войск в районе между Бугом и Минском. В плен попало почти 330 тысяч бойцов и командиров Красной армии. Были захвачены огромные трофеи, одних танков 3332 штуки, а кроме них почти две тысячи орудий, 344 самолета, сотни тысяч единиц стрелкового оружия, продовольственные и оружейные склады. Из сорока четырех дивизий Западного фронта было полностью разгромлено двадцать четыре. Те оставшиеся, которым посчастливилось вырваться из окружения, имели огромные потери, как в личном составе, так и в технике.
Тем не менее в тылу врага борьба продолжалась. Выходящие из окружения бойцы нападали на обозы и небольшие гарнизоны, поднимало голову партизанское и подпольное движение, гитлеровцы были вынуждены принимать дополнительные меры по охране тыла и увеличивать количество патрулей, следящих за основными коммуникациями.
Рано утром из Рабкора пришел курьер с пакетом для Солопа: комбата вызывал к себе подполковник Леонтий Васильевич Курмышев – командир недавно объявившегося мобильного отряда 232-й стрелковой дивизии. Сама дивизия разворачивалась в месте слияния Березины и Днепра, но недавно ей было приказано собрать сводную группу для обороны не занятого немецкими войсками пространства на севере белорусского Полесья. Для усиления были выделены два бронепоезда из состава шестого отдельного дивизиона за номерами 51 и 52, которым предписывалось действовать на участке железной дороги Бобруйск – Старушки.
На станцию Рабкор со всей округи прибыли командиры воинских частей, действующих в районе, а также представители истребительных и партизанских отрядов.
– Товарищи, действовать нам придется не просто на большой, я бы сказал – на огромной территории, – начал свое выступление Курмышев, невысокий скуластый человек с острым волевым взглядом. На вычищенной подогнанной форме не было ни единой складочки, сапоги блестели свежим кремом, что было очень удивительно в условиях полевой жизни отряда. Как показалось Солопу, подполковник представлял собой тот редкий вид офицера, для которого служба была не просто работой, а настоящим призванием.
Вкратце обрисовав положение, Курмышев предложил перейти к конкретному согласованию совместных действий.
На партизан возлагались разведка в тылу врага, сбор агентурных сведений и оборона переправ; небольшие подразделения 154-й стрелковой дивизии, присланные в район в самом начале июля, должны были контролировать обстановку вдоль петляющей Птичи на юг, до впадения ее в Припять.
– 75-я стрелковая дивизия и пограничники 18-го Житковичского отряда сейчас ведут оборонительные бои в районе старой польской границы. – За пару дней Курмышев успел очень хорошо познакомиться с обстановкой. – Немцы медленно выдавливают их на восток. Думаю, это будет продолжаться до отхода к Мозырскому укрепрайону. Его ДОТы поддержат наших бойцов, и враг не сможет пройти дальше без основательного штурма, к которому нужно будет подготовиться. Выделенные бронепоезда будут прикрывать наступление и оборону моего отряда. Отсиживаться не планирую, не нужно давать врагу продыха. От Глуска до Паричей мы должны создать видимость огромной группировки Красной армии. Это должно косвенно повлиять на планы дальнейшего наступления вермахта, заставит держать в резерве часть сил на случай внезапного удара во фланг с юга, со стороны Полесья. Мой отряд давит на немцев во многих местах. Если отгоним их от Орсичей и починим разобранный мост, то выйдем к самому Бобруйску – важной артерии снабжения вырвавшейся вперед немецкой группировки.
На совещании договорились, что десантники продолжат свои действия согласно прежнему приказу, боевые группы будут стремиться выйти к Староваршавскому шоссе для проведения диверсий. Всё это должно внести дополнительный хаос и создать напряженность для врага.
– Земля будет гореть под ногами оккупантов, – взял слово первый секретарь Октябрьского райкома партии Тихон Пименович Бумажков, который с недавних пор являлся комиссаром отряда «Красный Октябрь», созданного в первые дни войны. Его партизаны уже успели получить боевое крещение в боях с немецкими разведдозорами. Это они охраняли такие важные мосты через Птичь и Орессу, не пуская гитлеровцев к райцентру.
Вечером, вернувшись к себе, Солоп первым делом приказал найти оружейника.
– Вызывали, товарищ капитан? – Через пять минут на входе в палатку показался техник 3-го ранга Вершинин.
– Заходи, Лукич. – Комбат сел, протер ладонями уставшие глаза. – Чай будешь?
– С тех пор как попробовал водку, больше это дерьмо не пью, – ответил на приглашение техник, пройдя внутрь и оставляя за собой легкий запах перегара – своего вечного спутника.
– Удивляюсь Гудкову, как он тебя, старого алкаша, до сих пор со службы не попер? – незлобно улыбнулся Солоп.
– А всё потому, Тихонович, что у меня руки сызмальства к плечам прикручены. Сам знаешь, из двух ржавых труб гаубицу сделаю и пулемет в довесок. Это у нас семейное. Отец мой из дерьмища первосортного мог такую конфетку сделать – жрать будешь и разницы не заметишь. В Киеве первый мастер был, чинил то, что умерло еще при мамонтах. Ну а дед… – продолжил было оружейник, но комбат перебил его.
– Лукич, родословную потом как-нибудь послушаю, а про деда и прадеда будешь внукам на завалинке рассказывать. Давай по делу.
– Зачем позвал? – моментально перейдя на деловой тон, спросил Вершинин.
– Готовимся к большой работе. Надо бы пару фугасов смастерить, чтобы мост можно было взорвать или броневик в клочья. Дерево горит долго, за это время могут успеть потушить, к тому же вдруг дожди начнутся, вообще поджечь не получится. А бронетехнику будем громить из засад. Противотанковых средств всё равно нет, кроме связки гранат. Я с соседом нашим, с Курмышевым, поговорил, он несколько орудийных снарядов для такого дела пообещал.
– Сделаю. – Техник довольно хлопнул себя по коленам. – Давненько бомбами не баловался. Ты сказал, аж руки зачесались от предвкушения. Так рванет – не то что мост, танк за ствол в землю воткнет. С тебя материал, с меня утром готовые игрушки.
– Отлично, никогда не сомневался в твоем таланте, – улыбнулся Солоп. – Сейчас свяжусь с Курмышевым. Наглеть так наглеть, пусть на своей машине привезут. А то мы же безлошадные. В крайнем случае пешком кого-нибудь отправлю, будут у тебя снаряды. Как сделаешь, свисти. Я саперов пришлю, объяснишь, как правильно ставить, чтобы самим, не дай бог, случайно не улететь.
– Договорились! – Вершинин сделал шаг к выходу, но комбат придержал его.
– Лукич, ты бы хоть сейчас к спирту не прикладывался. Как-никак война идет, собранней надо быть. Мало ли что произойдет.
– Не убедил, – техник бросил спокойный взгляд на капитана, – совершенно разные понятия. Война войной, а водка водкой. Нигде не пересекаются. Я пошел?
– Иди, – вздохнул Петр Тихонович. Оружейнику он прощал почти всё. Тот обладал удивительной способностью адекватно соображать и грамотно действовать в любом состоянии. Благодаря его по-настоящему золотым рукам, казалось бы, навсегда сломанная вещь находила новую жизнь. А уж в безотказности характера Вершинин дал бы фору многим. Он мог ночами сидеть в мастерской, восстанавливая испорченное во время учений оружие, чтобы к утру не подвести ни комбата, ни бойцов, выходивших на стрельбы. В свободное время чинил офицерским женам, да и просто жителям Борисполя, чайники, примусы, патефоны, приемники и прочие нужные в хозяйстве вещи. Брать за работу деньги ему не позволяли совесть и добрая душа – техник искренне считал, что такая простая, на его взгляд, услуга не стоит ничего. Но люди всё равно выражали ему благодарность, кто бутылкой водки, кто продуктами. Так потихоньку Лукич и пристрастился к выпивке.