– А что так? – комбат прикурил от поднесенной Гавриловым спички, затянулся и выпустил струю сизого дыма, наполнившего штабную палатку.
– Хоть комаров погоняем, – поддержал его комиссар, закуривая.
– Всё верно, Семен. – Петр Тихонович подался вперед и пристально посмотрел на пленника. – С виду мы с тобой ровесники, и мне хочется знать, как ты оказался по ту сторону фронта, в стане фашистов, и почему вместе с ними топчешь нашу землю, мою Родину. Сжигаешь города и деревни, убиваешь советских мужиков, баб и детей. Почему случилось так, что ты, русский человек, взял в руки оружие и пошел на своих братьев? Сейчас не Гражданская война, где были белые и красные. Сейчас иноземный захватчик вторгся, несет нам свои порядки, а ты не со мной в одном окопе, а с ним. Вот нам с товарищем комиссаром и хочется узнать: почему так случилось?
– Может, ты и прав, капитан, жить мне осталось день, от силы два или три. Вряд ли больше. – Пленный встал, заставив Ивана предупредительно вскинуть карабин на изготовку, но мужчина не обратил на это внимания, даже не взглянув в его сторону. – Может, ты и прав, – снова повторил пленный, глядя в сторону выхода, – другого такого шанса рассказать о себе у меня не будет, а убьют, так и вовсе всё забудется, исчезнет, уйдет в вечность или в песок.
– Сядь, не мельтеши, – комбат смачно затянулся тяжелым табачным дымом.
– Если не возражаешь, постою. – Пленный повернулся к нему лицом. – Так мне проще будет вспоминать, менее волнительно.
– Как хочешь, – Солоп не спеша выдохнул, – только давай без соплей и разных жопкиных ходов. Ты прав, обещать жизнь не буду. Отправлю в штаб фронта, а там как они решат.
Пленник помолчал, прошелся взад-вперед, видимо, собираясь с мыслями. Бежать из брезентовой палатки не получится – боец, который стоит на входе, начеку, подзадержит на несколько секунд. А за это время офицер с комиссаром успеют выстрелить. Поднырнуть под стенку – тоже не вариант, тут же получит пулю. Остается принять всё так, как уготовано судьбой. Постояв, мужчина кивнул покуривающим папиросы комбату с комиссаром.
– Спрашивайте. – Торопиться уже было некуда.
– Как здесь оказался? – Петр Тихонович прищурил глаза, изучающе рассматривая худого невысокого пленного.
– Как? Ты, капитан, действительно хочешь знать, как меня занесло в эти леса?
– Давай рассказывай, время пока есть. – Солоп наклонился над столом, положил на него локти и приготовился слушать.
– Только правду говори, нечего юлить, – вмешался в разговор Гаврилов.
– Правда, как и ложь, – это всего лишь эмоции личного восприятия. И обе не верны.
– Почему это?
– Да потому что есть истина! Ей плевать на твои размышления, переживания, совесть, веру. Она хладнокровна, как рыба. Но только ей дано по-настоящему отражать суть события.
– Ты прямо этот, как его, философ! – усмехнулся Гаврилов. – Давай, не томи, говори, а мы уж решим, верить или нет.
– Если хочешь правду, расскажу правду. – Пленный метнул быстрый злобный взгляд на комиссара. – Только вряд ли она тебе понравится.
– А ты попробуй меня удивить, подстилка фашистская! – Гаврилов вскочил из-за стола, намереваясь подойти к пленному.
– Стоять! – комбат ударил ладонью по столу. – Сядь, Семеныч! У нас здесь не драка, а допрос.
– Хотел разок в зубы дать, для освежения памяти и чтобы поразговорчивей стал, – возвращаясь на место, пробурчал комиссар.
– Ты, комбат, шавку свою успокой, разговор у нас долгий будет, – спокойным голосом произнес пленный, усаживаясь на полено.
– Да я тебе за шавку сейчас морду разобью! – рванул к нему разъяренный Гаврилов, но его вновь остановил мощный крик комбата, от которого, казалось, содрогнулись стены палатки и с насиженных мест поднялась стая ворон, дремавших на ветках возле старого деревенского кладбища:
– Сядь! Я кому сказал?! Ты же видишь, комиссар, он тебя специально выводит, чтобы ты из-за ярости слышать перестал то, что он будет говорить. Успокойся, выдохни и присаживайся на место, – закончил комбат уже спокойным голосом.
Вытащив пачку, Солоп снова протянул ее пленному:
– Закуривай.
– Сказал же, не курю, – ответил тот. – Как-то не сложилось.
– Ну, как хочешь. – Комбат убрал папиросы в карман. – Тогда давай сначала. Повторяю вопрос: как ты здесь оказался?
Пленный уставился на него задумчивым взглядом, словно пытаясь для себя уяснить, стоит ли разговаривать и выкладывать душу вот этому вояке, которого он видит в первый и, вероятнее всего, в последний раз. Он был неглупым человеком и прекрасно осознавал не только свое настоящее положение, но и будущее, которое могло окончиться только одним, и то если повезет: безвестной могилой. А скорее всего, лежать ему в обычной яме или канаве, в лучшем случае прикрытым еловой веткой. Пленный не тешил себя надеждой на неожиданное спасение, наверное, это и повлияло на ход дальнейшего разговора. Для себя мужчина решил, что не хочет унести в могилу свою память, не передав ее хоть кому-то, пусть даже посторонним людям. Эти два офицера, скорее всего, будут молчать или постараются скорее выбросить услышанное из памяти, так как большая часть окажется для них лишней и даже опасной. Они прекрасно всё понимают, хоть и боятся делиться своими мыслями, чтобы не пропасть в лагерях после первого же доноса. Но, может, хоть этот солдатик, который стоит на входе, узнает для себя что-то такое, что перевернет его представление о недалеком прошлом.
Подумав, Семен уперся ногами в землю, покачался на полене и, уставившись размытым взором поверх голов, начал свой рассказ:
– Я почти не помню, как начиналась революция, в семнадцатом мне было всего четыре года. Смутно отложилось, что мама не пускала на улицу гулять, а отец всё время ходил какой-то настороженный, неразговорчивый. Если же брал меня на руки, то в глазах были не яркие искорки, как раньше, а какая-то задумчивость вперемешку с грустью. Пожалуй, это всё, что сохранилось в памяти о нормальной жизни. Еще помню, что зимой в квартире было очень холодно, за окном что-то постоянно шумело, орало, пело. Мама постоянно меня укутывала, и это мешало бегать и скакать, как раньше. Также стало меньше еды, мы перестали кушать мясо, перешли на кашу, в которой даже не всегда было масло. Иногда мама вместо сливочного добавляла туда растительное, я хорошо запомнил этот новый вкус, потому что стал часто болеть живот. Во двор выходили редко, снега было очень много, но наш дворник дядя Прокоп, такой большой, всегда с красным лицом, почему-то не следил за этим и совсем не чистил тротуары и ступеньки. С крыши свисали огромные сосульки, и родители боялись, что те могут сорваться и кого-нибудь покалечить.
– Давай-ка мы перелистаем детство, и ты начнешь свой захватывающий рассказ с событий полумесячной давности. – Солоп нервно постучал пальцами правой руки по столу. – У меня тоже была насыщенная жизнь, о которой могу рассказывать часами. Но сейчас у нас не так уж много времени.
– Капитан, либо я рассказываю то, что считаю нужным, либо не говорю ничего. Ты хотел правду, не боись, ни словечка не совру, – пленный усмехнулся.
– По существу говори. – Гаврилов нервно схватил протянутую папиросу, закурил. – Нечего лишнее приплетать. Как попал к немцам? Какие цели и задачи вашей группы, что делали в этих лесах, где находится штаб части, какими силами обладаете? Это всё, что нам интересно. Свою исповедь оставь для особиста из штаба армии.
– Или будет так, как я сказал, или никак. – Винников холодно взглянул на сидевших перед ним людей и замолчал, уставившись вниз, рассматривая примятую траву под ногами. Он прекрасно понимал, что это единственный шанс выговориться и другого не будет никогда.
– Нечего мне здесь условия ставить. – Комбат хлопнул ладонью по столу. – Отправлю в штаб, там из тебя быстро дурь выбьют. Как миленький всё расскажешь.
Пленный презрительно усмехнулся и спокойным голосом ответил:
– Пока отправишь, пока довезут, пока ваши заплечные спецы меня разговорят, да и разговорят ли, сколько пройдет? Моя информация к этому времени устареет и станет неактуальной. А крайними сделают тебя с комиссаром. Вот и выбирай, что тебе нужнее: меня лишний час послушать или по шапке от командования получить.
– Черт с тобой. – Комбат нахмурил брови. – Продолжай свою байку.
– Вот и я о том же. – Пленный довольно прищелкнул языком. – На чем закончил, на революции?
Он снова уставился поверх голов, словно там, за спинами офицеров вражеской армии, среди натянутого брезента, находилась толстая книга его воспоминаний, которую он читал вслух.
– Мы в Москве жили, папа работал преподавателем в институте, вот только совершенно забыл в каком. Он никогда не брал меня на работу, наверное, поэтому и не запомнилось. Мама на сносях была, ждали к концу весны братика или сестричку.
После революции к папе приходили какие-то дяди, его коллеги или друзья, предлагали уехать, пока была возможность. Говорили, что здесь всё изменилось, лучше точно не будет и, пока молодой и есть силы, нужно попытать счастья в другой стране. Но он отказывался, всё надеялся, что смутные времена скоро пройдут и его знания пойдут на пользу России. А потом, уже в восемнадцатом, ранней весной, начались погромы. Это ваш Ленин, когда позже оправдывал террор и убийства, говорил, что нравственно всё, что полезно революции. Поэтому и оголтело кричали на всех углах: «Бей буржуев». Вскоре ночью какие-то упыри расправились с нашими соседями. Они жили в квартире напротив, очень добрые и тихие люди. Глава семьи работал в том же институте, где и папа. Вроде даже возглавлял какую-то кафедру. Когда ночью к ним вломились и начали убивать, поднялся сильный шум. Папа схватил свою трость – единственное, что у нас было из оружия, – и бросился помогать, хотя и не был богатырем, но мама повисла на нем, плакала и умоляла не выходить из квартиры. Я всё видел, выскочив в коридор. Она так и не пустила отца, а через несколько минут крики стихли. Помню, что это был единственный раз, когда папа сидел в своем кабинете и плакал. После того случая мне разрешили спать вместе с родителями. На следующий день отец где-то раздобыл топор и хранил его в спальне под кроватью. А через некоторое время ночью вломились к нам. Вначале колотили, требуя открыть дверь, затем стали крушить ее кувалдой или топорами – звуки были тяжелые, словно били в барабан. Кто это был, чекисты или бандиты, я не знаю. Папа схватил свое оружие, сказал нам с мамой закрыться в спальне, а сам побежал в коридор, чтобы не пустить никого в квартиру. Мама спрятала меня под кровать, а сама закрыла дверь на задвижку и стала сдвигать к ней мебель: тумбочку, стулья, пуфик, чтобы сделать небольшую баррикаду. Мне хотелось помочь, но она закричала, чтобы я не вылезал. Потом в коридоре зазвучали хлопки выстрелов, затопали чьи-то сапоги. Очень скоро вышибли дверь в спальню, я от страха закрыл глаза, сжался в комочек. Мама что-то говорила, умоляла этих людей не трогать ее, забрать всё и уйти. Потом раздались глухие удары. Позже я узнал, что это звук ножа, входящего в тело. Мама захрипела и упала, я видел, как стекленеют ее глаза, а из-под тела вытека