ет темно-красная лужица. Мне стало так страшно, что даже обмочился. Так я впервые увидел смерть. Смотрел на мертвую маму и не мог плакать, страх сковал всё, только внизу было тепло и мокро от собственной мочи. И еще видел много ног, в грязных сапогах. Их хозяева потоптались немного, пошумели ящиками комода и шкафа, поматерились и убрались. Не помню, как долго лежал в мокрой луже, не в силах шевелиться. Чуть позже снова раздались тихие голоса – по ним узнал дворника Прокопа и его жену. Когда они зашли в спальню, я вылез из-под кровати. Плакать не мог, было страшно, казалось, что всё это сон, дурной и страшный. И вот-вот проснусь, а рядом родители, живые и улыбающиеся. Но Прокоп вдруг схватил меня за шею, что-то зашипел про недобитого барчонка и потащил к окну – видимо, хотел выбросить. И сделал бы это, если бы не жена, тетя Фекла. Она прикрикнула на мужа, что, мол, нечего на себя грех брать и если он, паразит, мне сделает больно, то ему по морде тряпкой заедет. А когда Прокоп меня поставил на место, отвела на кухню, велев посидеть там. Сами разложили простыню с родительской кровати и принялись складывать в нее те вещи, что не взяли убийцы. Возились долго, насобирали почти два тюка тряпок, посуды и прочего. Потом Фекла взвалила один тюк на спину, взяла меня за руку и повела к себе вниз, а они жили на первом этаже в небольшой комнате. Попрощаться с мамой мне не удалось. Проходя по коридору, я увидел мертвого папу, тело было сдвинуто к стене, чтобы не мешал ходить. Рядом лежал топор, которым он так и не смог воспользоваться. Фекла переодела меня, дала кусок хлеба и уложила на огромный сундук, сказав, что мне нужно уснуть, а сама долго о чем-то шепталась с Прокопом, разбирая принесенные вещи. Не помню, спал я тогда или нет, но скорее всего да, так как видел маму, которая что-то мне говорила.
Утром Фекла напоила меня чаем, дала большой кусок хлеба и вывела на улицу Там сказала, что позаботится о родителях, а мне нужно идти и больше никогда не приходить сюда. Иначе Прокоп может не сдержаться и случайно, с пьяных глаз, пришибить. Вот так и началась моя сиротская жизнь.
– Может, всё? Давай поближе к нашим делам, многие прошли через подобное. – Солоп откинулся назад, забросил руки за голову и потянулся.
– Нет, капитан, не может. Слушай, раз уж так сложилось.
Семен на секунду опустил глаза, посмотрел на капитана с комиссаром, потом перевел взгляд на переминающегося с ноги на ногу Ивана, который продолжал стоять на входе, и снова погрузился в воспоминания:
– Голодал сильно, постоянно хотелось есть. При этом очень стеснялся просить подаяние. Да и не подавали почти никогда. Потом научился воровать. Помню, шел по рынку, в животе урчит от голода, запахи аж голову кружат. Смотрю – хлеб лежит, продавец ел, его отвлекли, он этот кусок отложил и стал с покупателем разговаривать. Я подошел поближе, схватил – и бежать, хозяин лавки за мной. Ускользнуть не получилось, он меня быстро догнал. В спину толкнул, я кубарем и покатился. В пять лет-то не шибко побегаешь от взрослых мужиков. Запомнилось, что продавец меня лупит, а я хлеб в рот запихиваю большими кусками, чтобы не успел забрать. Попинал он меня немного, да и ушел обратно, а я вскочил и убежал. После этого почти постоянно всё тело в синяках было. Одни заживали, другие появлялись. Кому нужны бездомные дети? Особенно когда их так много. Сколько нас таких сирот было в это время? Сотни тысяч? Заброшенные, забытые, ненужные. Каждого не накормишь, спать не уложишь. Так и жили, сами по себе, по своим законам, взрослея по минутам. Умирало много, очень много. Бывало, найдешь подвал какой-нибудь для ночевки, спустишься вниз, а там запах такой сладковатый, приторный. Значит, кто-то мертвый лежит. Вначале пугался мертвецов, потом привык. С ними безопаснее, чем с живыми. Через пару месяцев бездомной жизни я уже был тертым калачом. Еще первые дни родители часто снились, потом перестали. Пытался найти, где они похоронены, не получилось. Ходил к старому дому, хотел у Прокопа с Феклой узнать, но их уже не было в комнатке. Сказали, что перебрались на несколько этажей выше, в чью-то пустую квартиру. Прокоп в какие-то начальники подался, совсем зазнался. Увидеть так и не получилось. В доме новый дворник появился, как только на глаза ему попадался, сразу за метлу и давай гоняться. Очень не любил нашего бездомного брата.
Мужчина перевел дыхание, облизал сухие губы и продолжил:
– А в начале лета случай со мной приключился. Стащил как-то краюху на рынке, убежал подальше, чтобы старшие беспризорники не отобрали, сижу себе спокойно, жую хлебушек. Солнышко светит, тепло, греюсь, на облака смотрю.
Потом голову опускаю, а рядом девочка стоит и смотрит на хлеб. Маленькая такая, на вид годика три. Волосы светленькие, лицо грязненькое, неумытое, а глаза большие и голубые-голубые, как у мамы моей. Одета во всё потертое, старое, но не такое уж и грязное. Видимо, недавно на улице оказалась. Ничего мне не говорит, смотрит на хлеб, и из глазок слезки капают. Я не выдержал, краюху пополам разломил и ей половину протягиваю. Она, как зверек, схватила и давай всё в ротик запихивать. Жадно так ест, прямо давится. И минуты не прошло, управилась. Свой кусок снова пополам переломил и ей новую половинку дал. Схватила и давай есть, но уже не так жадно. Поела, значит, и стоит, смотрит на меня.
Разговорились с ней, дети-то всегда общий язык найдут. Некоторые буквы плохо выговаривала, но мне всё понятно было. Узнал, что зовут ее Таня, мамы с папой больше нет, тетя вывела погулять и ушла. Таня за ней бежала, но не смогла догнать. Уже несколько дней на улице живет. За это время ни разу не ела. Вот такая вот судьба у ребенка, я-то, пятилетний, к этому времени себя уже взрослым считал. И жалко мне Танечку стало, прямо до слез. Помрет она в этом мире, не выживет. Говорю ей: братиком твоим стану, вместе теперь жить будем. Она головкой кивает, понимает. «Батиком» меня звала, букву «р» совсем не выговаривала. Вот и пошли мы дальше скитальцами. Ночевали в заброшенных подвалах и домах, пропитание добывали либо попрошайничеством, либо я уходил воровать, как раньше делал, а она меня ждала в сторонке. Умывались в реке, хотя всё равно вши водились. Сестренка моя страдала очень от их укусов, вот я и старался насекомых выгребать из ее одежды и волос, чтобы полегче было. Сделал Танечке куклу из найденных тряпок, она с ней очень любила играть, всё спать укладывала. Так и жили, если это можно жизнью назвать. Капитан, можно воды? – Семен протер рукавом глаза, из которых капали слезы. Уж очень сильной болью резали сердце воспоминания.
– Смолин, дай ему попить. Есть что? – Солоп кивнул в сторону Ивана, не сводя глаз с пленного.
Тот молча снял флягу, открыл ее и протянул мужчине, который схватил стеклянную емкость и сделал несколько жадных глотков.
– Спасибо, солдат, – поблагодарил, протягивая обратно.
– Не за что. – Иван отошел назад и повесил стекляшку обратно на ремень.
Пленный вытер ладонью рот и продолжил:
– Ближе к осени стал я думать, что впереди холода, надо бы на юг перебираться. Но на рынке знакомые бродяги сказали, что там сейчас бои и всё перекрыто, не пробиться. Решил в Москве остаться на зиму, но нужно было логово потеплее обустроить и одежку зимнюю раздобыть. Нашел один подвал в заброшенном доме, на краю Марьиной Рощи, но потом нас оттуда старшие прогнали, пришлось новое место искать. По утрам уже иней на траве стал появляться, не больно-то на улице посидишь, да и затяжные дожди начались. Немного тряпок, которые во двор вешали просушить, мне удалось стащить. Обматывал ими Танечку, чтобы не мерзла. Вот с обувкой хуже получилось, хотел ей валеночки украсть. Присмотрел на рынке, кто ими торгует, несколько дней подходящего момента ждал, потом, как случай подвернулся, схватил и бежать. Да не судьба, видимо, была – увидал продавец и за мной пустился. Может, я бы смог удрать, да какой-то здоровяк подножку поставил. Всё рядом стоял, смеялся, пока меня ногами отделывали. Я валеночки прижал, чуть вместе с руками не оторвали. Избили меня здорово, неделю кровью кашлял. Танечка всё по голове гладила: «Батик, бо-бо» и на синяки дула, чтобы не болели, жалела меня. А потом зима наступила. Я перестал сестренку с собой брать, в подвале сидела, огонь в печке, которую я своими руками собрал, поддерживала. Хлопот у меня сразу прибавилось. Нужно было и дрова найти, и еду достать, и ночью не замерзнуть. Не забывайте, мне-то всего пять с половиной годиков. С головой порядок, а силенок в руках мало. Но справлялся. Ближе к январю заболела Танечка, раскашлялась, лобик горячий-горячий. Уж побегал я по городу, пытался в аптеках выпрашивать лекарства, но не получилось. Только вода горячая была, заставлял Танечку пить побольше. Однажды кусок сахара удалось добыть, принес ей, она грызет, смеется, вроде даже на поправку пошла. Через пару дней пошел я продукты добывать и на рынке в облаву попал. Схватили меня милиционеры – и в кутузку. Я рвался, объяснял, что мне к сестренке маленькой надо, но побили немного, чтобы не шумел, и в камеру Двое суток там просидел, чуть с ума не сошел. Потом сбежал, когда в приют определили и повезли туда. На ходу из машины выскочил, чуть ноги не переломал. Хорошо, что никто не погнался. Прибежал в подвал, а там холодина, как на улице, Танечка моя лежит, вся синяя, замерзла очень, только глазками моргает. Меня увидела: «Батик, батик пишел», и смотрю – слезки покатились.
Пленный замолчал, уткнулся в ладони, глотая собственные слезы. Солоп взглянул на Ивана и кивнул головой. Тот быстро отстегнул флягу и протянул ее Семену, который сделал несколько больших глотков, опустошив сосуд до дна. Затем вытер глаза, пытаясь успокоиться.
– Извини, капитан, как вспомню, не могу сдержаться. Потерпи, недолго уже осталось слушать меня.
Отдышавшись, мужчина продолжил свой тяжелый, режущий душу рассказ:
– Я с себя коцубейку сорвал, девочку укрыл, чтобы потеплее было, а сам в одной рубашке бросился огонь разводить в печке. Хорошо, что пару спичек в заначке лежало. Раскочегарил, на улицу выскочил, снега набрать, думаю, сейчас воды вскипячу и напою Танечку. Суечусь, а сам всё болтаю и болтаю без остановки, чтобы отвлечь ее от холода. Потом чайник на огонь поставил и к ней, чтобы обнять и телом своим согреть немножко, пока потеплеет в конуре нашей. А она уже мертвая лежит. Глазки открытые, и в них слезинка замерзает…