и кронштадтские морячки, помогли захватить власть Ленину и его шайке. Вот и получили благодарность: кому каторжный срок, а кому и кровавую дорожку в лесную яму. Думаете, нужны вы вашей власти? У нее цель простая: удержаться любой ценой, обеспечить себя спецдачами да продпайками повкуснее. Ради этого они вас всех под землю загонят.
Гаврилов покраснел, сдерживая гнев, хотел было вскочить, но, увидев злой взгляд Солопа, лишь скрипнул зубами… Между тем Семен, зло усмехнувшись, продолжал:
– Связался на Соловках со сверстниками, дружками-уголовниками. На слабо меня один шулер взял, так я в азарте всю одежку в стос проиграл, даже портки. Осталась одна сорочка, рваная вся, вшами забитая. После этого на работу больше не ходил, под нарами прятался с такими же бедолагами. Куда нам в таком виде? Или замерзнешь насмерть, или комары сожрут. Совсем оскотинился, жрал то, чем поделятся. Чумазый, вонючий, замшелый, свежего воздуха неделями не видел, один камерный смрад вперемешку с человеческими испражнениями. Так и подох бы, да зэк один, Колосов Александр Николаевич, – говорили, что бывший военный прокурор, – каким-то образом договорился с лагерным начальством о том, чтобы из подобных мне трудовую колонию создать. Много детских жизней спас. Настоящий человек был, жалко, что в двадцать девятом отправили его в Кемь. Помню, помощник у него был, парнишка молодой, Димка Лихачев. Смешной такой, интеллигентный, всё расспрашивал про наколки, про блатную речь, истории уркаганские записывал. Бывало, наврут ему шпанята с три короба, а он и верит. Хороший был, чуть позже его тоже на материк отправили, Беломорский канал копать.
Для вашей власти я даже ребенком был классово чуждым элементом. Мне, бывало, предлагали в анкете указать, что из рабочих или крестьян, тогда, мол, и условия будут помягче. Наверное, хотели, чтобы окончательно предал память о родителях, но я не соглашался, всегда помнил свои имя и фамилию. Это ж как в любом деле: стоит один раз поддаться слабости, потом не остановишься. Вот и хлебал по собственной несогласности щедрот советских на полную катушку. На своей шкуре узнал, что такое «народная власть». Насмотрелся, как жировало начальство. Личные повара, прислуга, лощеные жены в обновках, а мы баланду пустую жрали да от голода и издевательств дохли.
– Да как ты смеешь, гнида, клеветать на партию?! – не сдержался комиссар, вскакивая из-за стола. – Учить нас тут вздумал, контра недобитая.
– Семеныч, успокойся! – Солоп устало взглянул на него и потянул за рукав, приглашая присесть обратно. Затем повернул голову к пленному: – Ты это, давай поскорее уже закругляйся со своей биографией, надоело слушать, пора на мои вопросы отвечать.
– Не торопись, капитан, – пленный усмехнулся, – еще пять минут, и всё. Потом что хочешь задавай. Обещаю.
– Давай побыстрее. – Комбат нервно смял вытащенную папиросу и бросил ее на стол.
– Приезжал как-то к нам на Соловки сам «певец революции» Горький, – Винников снова погрузился в воспоминания, – поводили его начальники по острову, нас показали. Видно же, что не дурак дядька был, всё быстро понял, глядя на голодные рожи да избитые тела. А потом статью выдал, как нам хорошо живется, почти как в раю, и с каким удовольствием исправляемся здесь, встав на путь истинный. После этого я его презирать стал за трусость, хотя раньше нравилось творчество. Но не суть, как уже говорил, насмотрелся за короткую жизнь беспредела разного. И если раньше основной целью было желание выжить, дальше одного-двух дней в будущее не заглядывал, то потом это чувство стала перекрывать жажда мести. За родителей, за сестренку названую, за мое подзаборное детство, за арестованную юность. В результате решил я бежать за границу, чтобы сил набраться, научиться чему-нибудь. Потому как большевики мне могли предложить только пожизненное рабство и смерть от побоев или расстрела.
В конце октября тридцать седьмого года по лагерю прошел слух, что его скоро закроют, а зэков отправят на Большую землю. Начали нас готовить к переселению в другие места. Я попал в списки первого этапа. Решил, что сбегу в дороге, так как бежать с островов совершенно невозможно. Зимой вода вокруг не замерзала, при этом даже в июльскую жару море было настолько холодным, что тело моментально сводила судорога. Не зря предки Студеным его называли. Но, что интересно, летом во внутренних озерах водичка была теплой, как молоко. Вот и получалось, что бежать можно было только во время этапа – как-никак народу много, охрана за всеми усмотреть не может.
Но надо ж было такому случиться: за день до отправления со скотного двора, где работал, сбежала корова. Мне начальник отряда пообещал расстрел, если не найду. Почти сутки за скотиной гонялся. Я к ней, а эта зараза от меня. Не идет в руки, и всё, хоть тресни.
Уплыл этап без меня. Начальник палкой немножко по спине настучал, когда я всё-таки корову вернул, да и успокоился.
Потом, через некоторое время, когда пароход вернулся за следующей ходкой, ребята наши слышали, что охранники по пьяни бахвалились, кто из них сколько заключенных убил. Оказалось, что больше тысячи наших зэков расстреляли где-то в Карелии, в каком-то урочище, дай бог памяти, вроде Сандармох называлось. Вот так-то. Спасла меня корова, видимо, что-то почуяла.
Пленный оторвал взгляд, посмотрел на присутствующих, задержавшись на Иване, словно хотел удостовериться, что солдат его слушает, затем снова уставился на крышу палатки:
– Выслали меня с островов вторым этапом. Привезли в Кемь, построили в колонну и погнали к железнодорожной станции. Там я и сбежал. Пока погрузка шла, нас около вагона на корточки посадили. Как охранники отвлеклись, били кого-то, незаметно под вагон нырнул и снизу прикрепился к нему за балку. Повезло, что собаки не учуяли и обходчик не заметил. Как состав тронулся, я немного отъехал от станции и отцепился, пока паровоз скорость не набрал. Вечером, как стемнело, пробрался в Кеми к складу рыболовной артели, немного вяленой рыбы с сушилки оторвал. К этому времени холода начались сильные, снег уже выпал, а идти мне предстояло по глухим местам на запад, в сторону Финляндии. Пробирался, как дикий зверь, лесами, болотами, обходя бесчисленные озера. Когда рыба закончилась, голодать стал. Однажды вышел к какой-то забытой богом деревне, а оттуда запах свежего хлеба доносится, прямо голова закружилась. Ночи дождался, хотел что-нибудь украсть, да как подходить стал, собаки учуяли и разлаялись, пришлось убираться ни с чем. Иногда под снегом мерзлые грибы находил или ягоды, ими и питался. Границу легко перешел. Это для вас она на замке, а для тех, кто хочет, всё спокойно. Спрятался недалеко от нейтральной полосы в болоте, багульником себя обложил, чтобы овчарка не учуяла, и принялся наблюдать. Как патруль прошел, подождал немного и – бегом. Вот так я оказался в чужой стране. Через сутки к небольшому хутору вышел и постучал в дверь, попросил жестами еды. Видели бы вы лицо того финна. – Пленный улыбнулся. – Представьте: отрывает дверь, а на пороге леший стоит. Худой, весь в рванье, чумазый, вонючий и грязные пальцы к своему рту тянет, ням-ням просит. Правда, не стал он меня гнать, принес большой каравай хлеба и кружку молока. Как оказалось, хозяин немного владел русским языком – раньше, до революции, жил недалеко от Петербурга и продавал туда молоко, почти десяток коров было в хозяйстве. А после того как большевики захватили власть, собрался и уехал с семьей туда, где раньше родители жили. Рассказал ему про себя, спросил совета, уточнил, как до полиции или до пограничников добраться. И что мне дальше делать, чтобы обратно не отправили, потому как «товарищи» точно расстреляют. Веикко, так финна звали, сказал, чтобы дальше никуда не шел, остался, а он лично с начальником полиции уезда переговорит. Пару лет я на хуторе работником был. В себя пришел, отъелся, отмылся, улыбаться стал, довольно сносно финский язык выучил. Как-то приезжал начальник полиции с переводчиком, долго со мной разговаривали. Бумажку выправили, чтобы мог передвигаться по стране без опаски. Но мне она до поры ни к чему была: хутор у Веикко в глухом лесу, в город выбирались редко, по большим праздникам, один раз перед Рождеством, другой – на Ивана. Работали от зари до зари, всегда было чем заняться. Мозоли с рук не сходили, но как-то не надоедал это труд. Ощущения от него совсем другие, более приятные, не те, что в лагере. Только вот ночью кошмары о прошлой жизни мучали да воспоминания о родителях и Танечке, никак душа не хотела успокоиться.
В конце зимы тридцать девятого года ваш Сталин войну с финнами начал. Веикко хоть по возрасту и не подходил, добровольцем собрался идти. Уговорил его, чтобы обо мне похлопотал, не хотел сложа руки сидеть, пока большевики будут и эту землю в ад превращать. В результате тоже оформили меня добровольцем. Попали в один взвод, Веикко – стрелком, а я – помощником пулеметчика. Патроны таскал, магазины набивал и подносил, иногда и стрелять получалось. Так мы всю войну до самой весны вместе прошли. Шестого марта штурмовали нас сильно, Веикко осколком руку перебило, а меня бог миловал, несильно контузило, и всё, даже царапины не было.
– А где воевал-то? – заинтересованно спросил Солоп, подавшись вперед.
– На севере Ладожского озера, остров Максимансаари защищали.
– Да ладно?! – оживился комбат. – Комиссар, ты слышал? Максимансаари! Это который около Питкяранты?
– Ну да, – удивленно посмотрел на него пленный.
– О как! Так это ты в меня и моих бойцов стрелял, получается!
– Мда… Какая маленькая у нас планета, – усмехнулся пленный, – не ждал, не гадал такой встречи.
– Помнишь, Семеныч, – Петр Тихонович возбужденно вскочил, прошелся по палатке, – мы в феврале прибыли на Пусунсаари, а уже на следующий день батальон ввели в бой. Холодина жуткая, а мы с винтовками по голому льду на финские пулеметы. И так почти каждый день. Эх, много там людей полегло, – комбат тяжело вздохнул.
– А чего ж перли, как стадо баранов? – Винников тоже встал. – Мы понять не могли, как так можно своих солдат не любить? Вы ж для нас как на ладони были. Мой пулеметчик, Тойво, каждый вечер бутылку водки залпом выпивал, чтобы руки не тряслись. Говорил, что, видимо, русские научились людей воскрешать: он их сегодня убивает, а на следующий день столько же в атаку идет.