– Ну, вы даете, – хохотнул Иван, – вот приключение вышло.
– Хорошая была машина, крепкая, не чета нашим бэтэшкам, – вздохнул Романов. – Через несколько дней потеряли ее в бою под Шатилками. Немцы тогда со всех сторон давили, часто приходилось в окопах сидеть, бронетехники к этому времени почти не осталось.
– А как здесь оказались? – поинтересовался Ваня, рассматривая черный, прокопченный дымом и мазутом, комбинезон техника.
– Да как все, – отмахнулся тот, – выдавили. Смирнов наорал на начальника штаба капитана Панченко, дескать, тот виноват, что полк зажат в Оржице, затем взял адъютанта и ушел, бросив личный состав на произвол. Панченко людей собрал, около себя держал, чтобы вместе со всеми пробиваться. Правда, погиб через пару дней, осколок в грудь попал. Мы его похоронили и решили поодиночке выходить. Из командиров еще Селецкий оставался, но он раненого Бацкалевича, командира нашей кавалерийской дивизии, стал спасать, когда тому руку оторвало.
– Это тот полковник, который командовал постройкой моста? – спросил Сашка. – Я его видел.
– Да, – кивнул техник, – он самый. Хороший дядька, жалко, что так не повезло. Теперь вся надежда на Селецкого, тот кремень, полковника не бросит. Лишь бы живыми остались.
Поздно вечером Иван с Сашкой сходили к птичнику, расположенному на краю того самого поля, где вели свою утреннюю охоту гитлеровские солдаты.
– Одну возьмите, вам на двоих хватит, – сказал сторож, седой старик в рваных сапогах. – Скоро ваши товарищи подойдут, тоже голодные. Немцы сказали, что расстреляют меня, если курей не будет хватать. Несколько штук в день я еще смогу на естественный падеж списать, а вот если больше, то могут не поверить.
Свернув пойманной птице шею, ребята вернулись обратно в заросли тростника, где разожгли небольшой костер и сварили в котелке бульон, хлебая его по очереди.
– Жалко, что соли нет, – сокрушался Сашка.
– Ничего, – подбадривал его Иван, – зато горячая пища. Я уже и не помню, когда такую вкуснятину ел.
Почти неделю друзьям пришлось жить на острове. Часы тянулись мучительно медленно, угнетая бездельем. Днем, греясь под лучами солнца, они старались поспать, потому что ночью из-за холода это почти не удавалось. Осень вступала в полноценные права, перекрашивая природу в желтые тона и подготавливая к привычному увяданию. Утренние холодные туманы становились всё гуще, земля, нагретая за день, быстро остывала с наступлением ночи.
– Скоро снег выпадет, – в один из вечеров сказал Сашка, тревожно глядя на горизонт, над которым висели черные тяжелые тучи, – по всем приметам ранняя зима будет.
– Надо выбираться, а то или замерзнем, или фрицы поймают. Курочки, конечно, дело хорошее, но нам на восток надо. – Иван поежился, негромко кашлянул в кулак и плотнее закутался в шинель. Ее он подобрал возле копны – видимо, хозяин не успел надеть, застигнутый врасплох во время очередной облавы.
На следующее утро немцы на острове не появились, и кто-то из солдат, рискнувший сходить в разведку, принес хорошую весть, что те собрались и строем ушли на север.
– Всё, дождались, можно и нам выдвигаться, – сказал Романов, устало улыбнувшись. – Пост на дамбе около моста тоже сняли, не придется мокнуть.
– Сашок, ты слышал? Сегодня вечером пойдем к своим, – принес Иван хорошую весть другу. Сашка кивнул, думая о чем-то своем. Последние пару дней Полещук был очень молчалив, ел без аппетита, и Иван решил, что тот заболевает. Значит, тем более нужно уходить, пока окончательно не накрыло.
Ближе к вечеру, распрощавшись, сидевшие на острове красноармейцы стали расходиться по одному или маленькими группами. Иван почистил винтовку, скрутил шинель, подготовился к дороге. Но Сашка всё тянул с уходом, сославшись на больной живот. Иван не стал его торопить, усевшись невдалеке.
Вскоре они остались одни. Солнце медленно пряталось на западе, бросая последние лучи на обожженную войной землю. С востока надвигалась ночь, укрывая черным холодным одеялом.
– Сашка, надо идти, – кивнул другу Иван, – через полчаса совсем стемнеет.
Полещук бросил на него короткий взгляд, поднялся и отошел в сторону.
– Ваня, я тут подумал и решил, – он на секунду замялся, – дальше наши с тобой пути расходятся. Пойду домой, в родное село под Житомиром. Навоевался. Да и смысла не вижу на восток топать.
– Как это? – удивленно посмотрел на него товарищ, не зная, что сказать.
– А вот так! – повысил голос Полещук. – Ради чего мы подыхаем на этой войне? Ты читал листовки, которые фрицы разбрасывают? Вот скажи мне, в каком месте они врут? Что хорошего нам принес большевизм, ради которого мы должны погибнуть? Ладно, отступим до Волги, до Сибири, а дальше что? Кто будет воевать? Дети, старики? Смогут они фашистов обратно прогнать? Сам же видишь, какая мощь прет! Перемелет в труху и не подавится.
– Сашка, ты чего? Хватит глупости говорить! – выдавил Иван, понимая, к чему клонит друг. – Мы с тобой с конца июня воюем. Столько прошли и до сих пор живы. Это всё не зря! Видимо, на небе решили, что должны за погибших друзей отомстить. Не раскисай! Рано сдаваться. Выбрось глупые мысли из головы и пошли, некогда рассиживаться.
– Не зря? Да солдатская жизнь сейчас дешевле гнилого патрона! Я видел, как бегут жирные генералы, оставляя раненых на смерть, как расстреливают струсивших, кто не хотел безоружным лечь под гусеницу танка. Здесь, в болотах, остались тысячи бойцов. Они чем хуже тех, кто улетел на последних самолетах? Нас просто предали! А теперь ты предлагаешь мне возвращаться к тем, кто это сделал! Для чего? Чтобы помереть, в очередной раз спасая их шкуры?
– Саша, прекрати истерить, как институтка после экзамена, – вспомнил Иван выражение комбата. – Ты воюешь не за генералов с комиссарами, а за свою землю.
– Какая ж она моя? Теперь это государственное или колхозное имущество. У моего отца небольшое поле было выкуплено, полжизни на него копил. Помню, мама рассказывала, как он радовался, когда документы оформил. Перед самой революцией это было. Родители там пшеницу сажали. В начале тридцатых надел забрал колхоз, а батю объявили кулаком и отправили в ссылку. И никто не вспомнил, что он на этом поле с утра до вечера горбатился, каждый колосок собственными руками растил. А мне из-за того, что кулацкий сын, проходу не давали, по просьбе матери пришлось от бати перед всей школой отказаться. С тех пор пишу в анкете, что отца не знал.
– И у нас участок колхозу отошел, – пожал плечами Иван, – ничего, вместе легче хозяйство вести. У нас страна рабочих и крестьян, как говорил комиссар. От каждого по способности, каждому по труду. По-другому не выжить.
– Поэтому и не хочу больше воевать, способности закончились.
– Хорошо, не хочешь землю защищать, воюй за маму, за семью, за деда с бабкой. Сам же видишь, какая тьма накрывает. Кто родных защитит, если не мы? А всё остальное мелочи, нечего обиды таить.
Иван снял винтовку и поставил ее на землю, ощущая, как стало затекать плечо. Сашка же этот жест воспринял по-своему, рывком взяв свое оружие наперевес.
– Ваня, не посмотрю, что ты мой друг, застрелю. Не надо мне мешать.
– Сашка, ты чего? – Иван сглотнул, понимая, что тот не шутит.
– И не Сашка я, а Сашко! – Полещук сделал несколько шагов назад, не спуская с Ивана глаз. Затем, поняв, что тот не будет стрелять, повернулся и быстро скрылся в зарослях тростника, направляясь к мосту.
После его ухода Иван сел на землю и долго смотрел вслед, надеясь, что товарищ передумает и вернется. Он понимал, что тот устал, выдохся, насмотрелся ужасов, испугался неопределенности последних недель, окончательно потерялся в войне. Но ведь есть же и другие понятия: дружба, верность, присяга в конце концов. Нужно выдержать, преодолеть себя, избавиться от страхов, вернуться к реальной жизни. Да, геройство и подлость всегда ходят рядом. И только сам человек решает, к какой стороне примкнуть.
«Не надо было здесь засиживаться, – корил себя Иван из-за Сашки, – в дороге глупые мысли не успевают в голову лезть».
Уже в темноте он перешел мост и направился в сторону села, чтобы, пройдя через него, уйти на север, к густым лесам Полтавщины.
…Помыкавшись без работы, перебиваясь случайными заработками, Сашка Полещук, не желая сидеть на шее матери, перебрался в Киев. Там он вскоре вступил в 18-й украинский полицейский батальон, большую часть которого составляли бывшие солдаты и офицеры Красной армии. В начале сорок второго года батальон перебросили в Белоруссию, где он принимал активное участие в карательных операциях, сжигая и расстреливая сотни людей. Позабыв про совесть и честь, Сашка лежал возле пулемета, убивая выбегающих из горящего сарая жителей деревни Хатынь. Потом, хлебнув самогона, хвастался новым приятелям своим парашютным прошлым, заглушая алкоголем воспоминание о том, что уничтоженная деревня была родиной Федора, который ценой своей жизни спас Сашку от гибели.
В 1944 году, после отступления из Белоруссии, батальон отправили во Францию, где полицаи, понимая, что нацизм вот-вот падет, перебили своих немецких кураторов и влились в ряды Сопротивления, повернув оружие против бывших хозяев. Вернувшись после войны в СССР, Полещук получил срок за пособничество нацистам, утаив факт пребывания в карателях. Отсидев три года в лагерях, вышел по амнистии. После этого трудился в одном из колхозов на Житомирщине, вскоре став начальником элеватора. Выйдя на пенсию уважаемым человеком, на 9 Мая обязательно посещал местную школу, где с удовольствием рассказывал пионерам сказки о своей героической борьбе с фашизмом. Второй раз Полещука арестовали в середине восьмидесятых, когда в Минске шел судебный процесс над Мелешко – бывшим командиром взвода карательного батальона, случайно оказавшимся в поле зрения КГБ. Тот, стараясь выгородить себя, с охотой сдавал бывших сослуживцев. После громких разбирательств, прижатый к стене многочисленными томами с уликами и свидетельскими показаниями, Полещук получил тюремный срок. До освобождения каратель не дожил – сокамерники, узнав о темном прошлом старика, избили его до смерти. А вскоре власти новой Украины объявили подобных «полещуков» героями, почему-то решив, что смерть детей и женщин, невинно погибших от рук убийц, была частью борьбы за независимость собственной страны.