И успел заметить Кузьма Петрович, как мелькнули две знакомые фигуры. Присмотрелся, мазнув по ресницам голой ладонью. Так и есть! Данила Рукавкин и Герасим бежали к своим воротам, а следом за ними, настегивая коней, быстро приближались два драгуна.
Герасим резко обернулся, встал на колено и вскинул ружье: три выстрела слились почти воедино. Торопливо перезаряжая ружье, Кузьма Петрович увидел, как оба драгуна вместе с конями рухнули на дорогу, утонули в клубах густой поземки и взбитого копытами рыхлого снега. Данила, ногой распахнув калитку, под руки уволок Герасима – мертвого ли, пораненного, о том Кузьме Петровичу узнавать было некогда. Славно хоть то, что своим выстрелом так удачно сбил на землю второго драгуна, обезопасив старого доброго знакомца…
– Скорее, братцы, скорее! Поспешим за атаманом к Алексеевску! Вона, опять чертовы егеря на улице скопом объявились! Берегись, сейчас залп будет!..
Конный отряд походного атамана Ильи Арапова оторвался-таки от увязших в городских переулках и в схватке с пешими повстанцами драгун и казаков Муфеля. Мимо умолкшего кузнечного ряда, по конские колени утопая в рыхлом снегу, он уходил от полускрытой за метелью Самары. Рядом с атаманом ехал хмурый Иван Яковлевич Жилкин, чуть поотстал от них сержант Иван Зверев и раненный пулей в щеку Ивашка Кузнец. Впереди отряда невесело гнулся на ветру также пораненный в левую руку бесстрашный есаул Гаврила Пустоханов. Он уводил всадников к пригороду Алексеевску, где старанием отставного гвардейца Алексея Горбунова, купца Антона Короткова да посланного капрала второй роты Федора Каменщикова с отрядом отца Василия все было заранее изготовлено к новым сражениям.
– Илья Федорович, гляди – конные! – неожиданно прокричал рядом с атаманом Ивашка Кузнец. – Неужто драгуны наперехват успели выскочить? – Поправив на голове не по размеру малую, на улице подобранную солдатскую треуголку, Ивашка смотрел влево от Оренбургского тракта.
Илья Федорович тут же привстал в седле. В полуверсте, встречь его отряду и густой поземке, быстро шла конница. Над островерхими меховыми шапками – это стало заметно, когда метель чуть приутихла, – раскачивались хвостатые темные копья.
– Калмыки! – узнал верховых Иван Яковлевич и смахнул с единственного глаза снежинки, а может быть, и непрошеную слезу по оставленном в руках Муфеля сыне Ивашке.
– Эх, жалость какая! – со стоном выдохнул Илья Федорович. – Самую малость припоздали сикурсовать нам.
– Должно, из-за этой чертом нагнанной пурги, – ворчливо отозвался Иван Яковлевич. – Она нам и из пушек не дала как надо прицельно по солдатам палить! Ну ништо, при нас уцелело сотни три конных, вижу, и калмыков не меньше. – И вдруг выпрямился в седле, будто вмиг помолодел. – Гляди, атаман! Из Самары счастливо успели выбежать и многие пешие казаки! Да то никак Кузьма Петрович за нами поспешает? Вот так славно!
– Стало быть, повоюем еще, други! И послужим государю нашему, – негромко сказал Илья Федорович, отходя сердцем после столь трудного и неудачного сражения за Самару. – Главное в том, что Муфелю так и не удалось нас всех истребить…
Калмыцкий отряд, невзирая на пургу, быстро шел на сближение. Навстречу союзникам поскакали Гаврила Пустоханов и сержант Иван Зверев с десятком конных казаков.
Илья Федорович остановил коня. Повернулся лицом к Самаре и идущим оттуда пешим казакам с Кузьмой Аксаком – в полуверсте от них на земляной крепости маячили конные драгуны: увидели готовых к драке за своих товарищей конных повстанцев и спешащих к городу свежих конников, они остановились, не решаясь по заснеженной дороге преследовать тяжело бредущих от города пеших мятежников.
Соединясь с ротмистром Василием Матвеевым, который командовал отрядом калмыков в пятьсот человек, и дождавшись пеших своих казаков с Кузьмой Аксаком, атаман Илья Арапов поспешил к пригороду Алексеевску.
Вслед уходящим повстанцам с попутным ветром со стороны города донеслось еще несколько разрозненных ружейных выстрелов, затем над завьюженной Самарой к мятежу зовущий набат умолк…
Эпилог
7 августа 1774 года. Пасмурный полдень.
С плоскодонной барки, которая причалила к самарской пристани, сутулясь, по сходням сошли двое, закинули за плечи полупустые мешки на веревках и по истоптанному песку тяжело побрели вверх, к Нижнему рынку.
– Ну вот, Данила, мы с тобой и дома… Даже не верится – из каменной тюрьмы живыми выскочили.
– Дома, Иван, дома… А тюрьма не дурна: пуста без нас не останется, будь она трижды проклята. Как бабку родами не удивить, тако и нас теперь на этой земле, вплоть до скончания века…
Данила Рукавкин и Иван Халевин прошли мимо торговых лавок, молча раскланивались со встречными самарцами. Их узнавали, отдаривали сдержанными поклонами, да все с оглядкой, и только Тимофей Чабаев, заприметив их еще издали, оставил лавку, вышел на рыночную площадь, уворачиваясь в тележной сутолоке то от конской морды, то от неласковой оглобли.
Обнялись, искренне радуясь, охлопали друг друга.
– А ты, бургомистр, не дюже зачах на тюремных харчах! – пошутил Тимофей, разглядывая осунувшиеся щеки Ивана Халевина и его потускневшие выпуклые глаза. – Вот только волосишками, кажись, совсем пообнищал. Должно, казанским барышням в медальончики пораздарил, а?
– Волосишки ладно, голова малость тамо на плахе не осталась, – ответил Халевин. – Как прочел мне презус[32] приговор: «И за сие твое преступление достоин ты смертной казни»… – свет в тюремном окошечке вовсе потух… Отхаживали ледяной водой. Вот так-то, Буян Иванович, с нами было в гостях у ласкового казанского губернатора.
Лихой в былые времена кулачный боец сочувственно помолчал, пожал локоть бывшему самарскому бургомистру и, погрустнев синими глазами, негромко сказал:
– Был, да весь вышел Буян Иванович… Теперь босоногая ребятня дразнит обидной кличкой, прозывая с чьей-то злой шутки Буяном Поротым.
Данила Рукавкин поправил мешок на плече, спросил удивленно, широко раскрыв воспаленные глаза:
– Как, неужто и тебя не минули «ласковые» батоги?
– Многих не минули, караванный старшина, – отозвался Чабаев, уступая дорогу скрипущей телеге. – Как закончил допросы ведомый и вам поручик Гаврила Державин, так и свершился над бедными самарцами божий суд… Четвертого февраля, при вахтпараде с барабанным боем, на глазах всех городских жителей биты были батогами нещадно… Иные криком исходили, не стерпев боли. – Голос у Тимофея дрогнул и осекся на полуслове.
– Кого же били? – спросил пораженный услышанным Данила Рукавкин. – Я прежде думал, что под батоги попали только мы, те, кто в Казанскую секретную комиссию были свезены… То бишь я, да Иван Халевин, да Семен Володимирцев. И еще бывший комендант Балахонцев да его бывший поручик Илья Счепачев…
– Идем-ка отсюда, пока нас какой-нибудь мужик не переехал телегой ненароком, – позвал Тимофей. – По дороге порасскажу, что в Самаре было после восемнадцатого января, как вас в Казань отправили. – Чабаев взял Рукавкина и Халевина под локти и повел прочь с Нижнего рынка по Большой улице мимо Вознесенской церкви. Здесь на минуту остановились, обнажили головы и троекратно перекрестились.
– Слава Тебе, Господи, что живыми воротил нас к домам своим, – за всех проговорил Иван Халевин, сверкая лысой головой – лишь на затылке уцелело совсем мало седых волос: тюрьма не красит и молодца! – Кто ж под батоги-то попал из бывших под дознанием?
Тимофей Чабаев, медленно загребая ногами пыль, шел в середине улицы и рассказывал, что перво-наперво в Самаре казнили Антона Короткова, за ним в пригороде Алексеевске казнили бывшего атаманова доверенного человека Алексея Горбунова. А порке батогами подвергли всех видных единомышленников Ильи Федоровича по самарским делам – отставного регистратора Якова Овчинникова, купеческого старосту Илью Бундова, цехового Алексея Чумакова, писчика Самарского магистрата Семена Синицына, цехового Степана Анчуркина, купца Дмитрия Уключинова, подканцеляриста Самарского магистрата Григория Шапошникова, купца Михайлу Таганцева, пономаря Троицкого собора Ивана Семенова, который, закрывшись на колокольне, дольше всех бил в набат…
– И среди них раб божий Тимофей, – назвал сам себя Чабаев. – Потому и дразнят меня чумазые бесенята Буяном Поротым. Тяжко, братья, наказание нести при людском сборище, стыдно теперь людям в глаза глядеть. Не так обидно было б, коль пороли б где-нито на конюшне. Отлежись, братец, да и натягивай порты на битый зад…
– Сожалеешь о бывшем? – негромко спросил Данила Рукавкин и покосился на Чабаева. – Ведь ты сам, Буян Иванович, – Данила назвал Тимофея старым прозвищем, – изрядно повинен в своем страдании под батогами. Зачем не хитрил пред очами того дотошного допросчика Гаврилы Державина? Сказывали ж ему все самарцы, что в сражении с майором Муфелем не бывали. Я, к примеру, объявил поручику, что все сражение пролежал в страхе на Вознесенской колокольне… А ты возьми да и выскажи Гавриле Державину сущую истину, что сам на сражении был с ружьем и что тако ж все городские жители на сражении были, а всех-де по именам не упомнил. Державин всякий раз, приступая к расспросам, твои слова твердил, словно молитву «Отче наш» перед сном…
– Ну и пусть! – с неожиданной твердостью выпалил Тимофей. – Пущай знают поручик Державин и его начальство истинную правду! Тешу себя надеждой, что и до царицы Екатерины слова мои переданы… Не зря ж, помните, созвав нас всех в соборной церкви по взятии города, кричал да ногами топал майор Муфель, зачем, дескать, самарские городские жители высказывают ему и его солдатам боле суровости, нежели ласки? Да все доискивался, кто из самарцев в сражении убит иль поранен. Да Господь надежно укрыл ту тайну – за великим снегом да темной ночью самарцы успели поразобрать побитых и тайно схоронить, кто где смог, без соборования…
Данила Рукавкин, забывшись, довольно громко ответил в утешение Чабаеву: