Неожиданно сбоку, едва не повалив протопопа в сугроб, из проулка по накатанной дороге бегом вымчался цеховой Алексей Чумаков. Протопоп Андрей едва успел отшатнуться, уперся рукой в чей-то забор. Пристрожил простолюдина:
– Раб божий Алексей, ну что ты скачешь, будто тебя семь нечистых над землей несут!
Чумаков, размахивая руками, розовыми от постоянной работы с красками – вязанные из белой шерсти рукавицы заткнуты и торчат за веревочной опояской, – торопливо повинился:
– Ох, батюшка протопоп, прости Христа ради… По делу бегал в лавку ныне покойного Родиона Михайлова… А коль ткнулся в вас, батюшка протопоп, дозвольте спросить и тем душу грешную утихомирить и привести в полное спокойствие?
– Говори, непоседа, да не суесловь много – по делу и я ныне спешу в магистрат.
– А подлинный ли государыни Екатерины Алексеевны указ читан солдатам полковником Чернышевым? Слух бродит меж нас, цеховых, – не подлог ли какой от начальства, чтоб объявившегося царя-батюшку Петра Федоровича изловить-таки хитростью да вконец и умертвить?
Протопоп Андрей оторопел, даже головой боднул – не ветром ли откуда надуло в уши такие смутьянские и крамольные слова? Да нет, не ветром! Вот он, пустозвон, стоит, рот раскрыв, ждет ответного слова от него, протопопа.
Тыча костлявыми, желтыми, с горбатыми ногтями пальцами едва ли не в лицо цеховому, отец протопоп постращал:
– Умный тебя поп крестил, да напрасно не утопил! В своем ли ты рассудке, человече? Мало тебе, что сидел от коменданта под замком за беспутное поведение. В пытошную избу на крючья захотелось за такие-то речи? И молвить боле не моги подобного – прокляну!
Алексей Чумаков осклабился, по толстым щекам, обросшим рыжеватым пухом, забегала нахальная усмешка.
– Э-э, отец протопоп, не проклянешь! Свинье не до поросят, когда ее на огонь тащат! До меня ли всем скоро будет? Вона какая каша по всей Руси затевается… Я к тому спросил – отчего же тогда солдаты да казаки с калмыками к тому Петру Федоровичу всем скопом и безропотно переметнулись? Должно, самовидцы опознали в нем истинного государя.
– Эге-ге, брат многогрешный, да я вижу, что у тебя в чердаке воистину одного стропильца нет! Изыди, смутьян, и моли Господа, чтоб миновала тебя тяжкая кара за твои прогрешения! – И протопоп Андрей пристукнул посохом о мерзлую землю. – Не сносить тебе головы, видит бог: восплачешь, прильнув щекой к изрубленной топорами и окровавленной плахе!
– Пустое все это, батюшка протопоп! Чего мне бояться? Карась по щуке не тоскует, молодец о колодках не печалится! Поживем еще! Глядишь, и оженит меня родитель мой Яков на какой-нибудь дворянской девице. Вона их сколько, в чем из дому выскочили, ныне понаехало из степных-то деревенек в нашу Самару. На женихов скоро великий спрос будет, потому как батюшка-государь обещает всех помещиков перевешать напрочь.
Протопоп Андрей не сдержался, пристыдил не в меру возомнившего о себе цехового: вот уж пошли времена – играй, дудка, пляши, дурень!
– Да ты на себя оборотись взором, словоблуд!
– А что, батюшка протопоп? И разве прежде такое дело не бывало, что коза волка съедала? – Алексей Чумаков вздыбил под шапку густые белесые брови. – Телом я статен, лицом не уродлив и оспой не порчен. Чем не жених для обнищавших теперь барынь?
– Да ты на кафтан-то свой позри, чадо многогрешное! Не кафтан, а чисто решето под отруби.
– Зато на крещенье в этом кафтане не жарко! – тут же нашелся Алексей Чумаков и озорно подмигнул протопопу, который от этой пустой болтовни начал уже выходить из терпения. – Мы теперь с теми барышнями, можно сказать, как близкая родня.
Отец протопоп даже поперхнулся, да благо – дошли до магистрата, и он пустил вдогонку цеховому, который побежал дале, все так же нелепо размахивая голыми, крашеными кистями рук:
– Как же, родня: их собаки овсянку ели, а ваши на них через тын глядели! Тьфу, прости господи, ввел-таки, бес непутевый, в грех и озлобление!
Алексей Чумаков, не обернувшись, рассмеялся.
«Ох, не пустозвонное это у него словоблудие, – снова взволновался отец протопоп. – Возликовал черный народ, узду с морды норовит стянуть и на дыбки подняться… Воля им якобы будет дарована от самозванца, набеглого царя. Стало быть, потайные шепотки-слухи и в наш город уже сыскали темные мышиные норки…»
На пороге магистрата отца протопопа встретил подканцелярист Григорий Шапошников, приложился к руке, открыл входную дверь.
– Господин бургомистр ждет вас, отец протопоп. Позвольте, я веничком ваши валенки обмахну, – и сделал это ловко, в несколько взмахов, отмел снег к порогу и поспешил за протопопом. В жарко натопленной горнице магистрата за большим столом сидел бургомистр Иван Халевин, а в темном дальнем углу пристроился сгорбленный от рождения купеческий сын, а в магистрате писчик Семен Синицын.
Бургомистр шумно поднялся навстречу протопопу Андрею, принял его благословление и приложился к прохладной с мороза синюшно-бескровной руке.
– Проходи, святой отец, – сказал бургомистр ласково-липким голосом, и глаза у него немигающие, все что-то взглядом вылавливает на лице протопопа.
У того в крючковатом носу даже защекотало – всякий раз, когда он видел эти поросячьи, скупой щетиной поросшие щеки, у него возникало неудержимое желание почесать бургомистрово брюхо и услышать умильно-сытое похрюкивание. Отец протопоп изобразил на лице занятость, деловитым тоном осведомился:
– Зачем спонадобился я тебе, сын мой? Иль вести какие тревожные дошли до нашей паствы?
О вестях, дошедших до него, бургомистра, Иван Халевин умолчал – держал эту новость под тяжким замком, в потайном уголке сердца. Днями явился к нему в дом скрытно посланец из-под Оренбурга, привез от двоюродного брата, самозванцева полковника Тимофея Падурова письмо. А писал брат бургомистру, чтоб нисколько не сомневался тот: истинно объявился император Петр Федорович. Все яицкие казаки, да и солдаты тоже, за него…
«Так и ты, брат Иван, возьми то в разум, а доведется случаю быть, так и послужи истинному государю, а он тебя милостью не обойдет. Ему по городам тако же губернаторы верные нужны будут, а я словечко за тебя здесь всегда молвлю», – писал Тимофей Падуров. А как известил местное воинское начальство прибежавший в живых подпоручик Илья Кутузов, что видел в проводниках у полковника Чернышева сотника Падурова, так и откинул в душе всякие сомнения – это он навел корпус на засаду! Да разве скажешь об этом вслух? Ладно и то, что розыск пока никакой не учинили, не послали тайного курьера в Оренбург узнать доподлинно, кому служит тот сотник Падуров!
Об этом вспомнил бургомистр, услышав вопрос протопопа о вестях. Сказал:
– Вестей нам хороших ждать покудова неоткуда, святой отец. Скорее гостей с юга, вместо весенних перелетных птиц, дождемся… Пришло вам от преосвященного Вениамина, архиепископа Казанского и Свияжского, копийно исполненное повеление Святейшего Правительствующего синода. Семка, куда ты ту бумагу задевал? Вынь и отдай отцу протопопу.
Горбатенький писчик Семен Синицын проворно выскочил из-за письменного стола, открыл шкаф с бумагами, безошибочно достал нужный твердый пакет с сургучной печатью – протопоп Андрей узнал властный и строгий почерк канцеляристов при архиепископе Вениамине.
Семен подбежал к протопопу, успел на ходу смахнуть указательным пальцем с шишкастого лба капельки пота, испачкав себя при этом чернилами: в магистрате натоплено жарко, будто на дворе уже крещенские нещадные морозы. Поднял на протопопа испуганные черные глаза, обрамленные длинными ресницами.
– Возьми, святой отец. – И пояснил, захлебываясь словами от спешки. – Посылали на дом посыльщика, да не сыскал он тебя, принес пакет в магистрат ради бережения.
Протопоп Андрей бережно упрятал послание архиепископа Вениамина, благословил разом магистратских и поспешил на свежий воздух. На крыльце посочувствовал писчику: «Ничтожный человечишко потеет в простеньком кафтанишке, а мясистому бургомистру жалко из тела выдавить каплю пота ради своего же облегчения. Каковы люди средь нас, о господи, родятся иной раз! Э-э, чего там сердцем надрываться, глухому с немым нечего толковать». И сам не мог понять, отчего так взъелся на бургомистра? Или завидовал его, быть может, обманчивому внешне здоровью? А может, грызла черная зависть к изрядному богатству Халевина? Дом у бургомистра и впрямь полон добра, как чаша объемистая, ворам было бы что оттуда вынести в узлах!
«Ох, грехи наши тяжкие, – укорил отец протопоп сам себя. – Ишь, на старости лет скаредничать начал, в чужих чуланах считать! Не тужи, вдовец, о бабе: Бог девку даст!» – И отец Андрей заторопился: пора домой, облачаться в ризу и служить обедню…
Когда бывшие при службе прихожане покинули собор, протопоп Андрей, не сняв ризы, отыскал взглядом пономаря Ивана Семенова и от престола поманил к себе крючковатым пальцем. Пономарь, неслышно ступая по толстым доскам алтаря, остановился около жертвенника, словно намеревался повторить обряд проскомидии[6].
– Покличь, брат Иван, священников и диаконов ко мне в дом по весьма важному и срочному делу.
– Нашего только собора аль всего причта? – уточнил пономарь, егозя кривоватыми ногами, выказывая тем готовность бежать с повелением протопопа тотчас же.
– Покличь от всех церквей, – добавил протопоп, бережно снял ризу, посмотрел на пустой, измоченный талым снегом пол храма. Раздумывая, что же за послание пришло от архиепископа, побрел к себе, благо дом стоял неподалеку от собора, между южным окончанием земляной крепости и крутым берегом реки Самары.
Скрип калитки отдался новым приступом раздражения, и опять толком не мог понять: на кого негодует? «Надобно звонаря прислать, пущай покапает на петли лампадным маслом – скрипят, аки охрипшие от голодного визга поросята… Хорошо преосвященному Вениамину посылать послания пастве, он от бунтовщиков куда как далеко ныне».
В том, что послание непременно связано с объявлением са