мозваного Петра Федоровича, протопоп Андрей уже не сомневался, и от этого на душе вдруг стало много спокойнее.
Пухленькая и розовощекая, много моложе своего батюшки, матушка Феодосия, шлепая по веником скобленному полу просторными обрезными валенками, поспешила снять с батюшки холодную верхнюю одежду, убрала валенки от порога, тут же подтерла тряпкой следы.
Оставшись в подряснике, протопоп Андрей прошел в столовую, вымыл руки в тазу с теплой водой, попросил с мороза теплого кипяченого молока с медом. На столе оставил невскрытый пакет. Раздавленный печатью, застывший казенный сургуч казался отцу протопопу запекшимся сгустком человеческой крови.
«Аки из белой груди, пулей простреленной, вытекла…» Протопоп Андрей поспешно перевернул пакет сургучом вниз. Сидеть наедине с важной тайной сил недостало более, протопоп пересел к окну, выходящему в сторону реки Самары: там шумной толпой самарские ребятишки катались с крутого обрыва кто на санках, а кто и на ледянках, выстланных для тепла соломой.
Отец Протопоп схватил пакет, надорвал его и вынул четко исписанные три листа бумаги. «Покудова церковная братия соберется, надобно прочесть да самому обмозговать без спешки», – решил он. Трижды торопливо отхлебнул душистого с медом кипяченого молока и не преминул заметить, что протопопица Феодосия Куприяновна, выбранная им из мелкого местного дворянского роду, не поскупилась на лишнюю ложечку гречневого медка.
«Нуте-ка, позрим, что здесь писано?» – Отец протопоп поднес бумагу к сощуренным глазам и с трудом, едва ли не по слогам, начал читать, чуть слышно повторяя для себя слова:
«Святейший правительствующий синод.
Православный всероссийския церкви архимандритам, игуменам, пресвитерам, дьяконам, монашествующим и всему причту желает благословления от Всевышнего ко исполнению их должности.
Аще когда, но ныне наипаче обязаны вы вспомнить долг ваш. Вобразное оный час, в который вы, приступая к притолу Бога, дали клятву сему Всевышнему существу тако пещись от врученной вам пастве, как и от себя самих. Сия ваша клятва равно обязует вас дать Богу ответ от врученных вам, как и от себя, час смерти вашей и день суда Божий потребует от вас оного ежели и един из них погибнет…»
Протопоп Андрей отодвинул от подслеповатых глаз послание синода, хлебнул молоко, тыльной стороной руки вытер губы, забыв о платке, который протопопица заботливо положила на угол стола.
– Эко стращают нашу поповскую братию, – пробормотал протопоп. – Столь много уже писано и все о клятве нашей пектись о душах волнующихся мирян… Кабы миряне тако же пеклись о своих духовных пастырях, не ходили бы у иных дьяконов и пономарей женки в бессменных сорочицах да, не имея прислуги, не скоблили бы полы вениками, аки мужицкие женки… Миряне от православной церкви бегут в раскол, церковная казна пуста, аки торба нищеброда, питающего чрево свое меж дворов… Эка, – запоздало одернул себя протопоп Андрей, – разворчался и распыхтелся. Стало быть, так Господу угодно, о нем и думай, о не о чреве своем. – И снова приблизил послание к глазам.
«Видите вы, что дьявол нападает на стадо Христово и нашел свое орудие зла действеннейшего разбойника врага отечества и церкви донского казака Емельку Пугачева, который попрал своими делами веру и закон, дерзнув присвоить священнейшее имя государя и приобщается последавателям антихриста, испровергает при том святые алтари, расхищает священные сосуды, с ругательством попирает святые иконы, разграбляет и разоряет посвященные Богу храмы, зверским и бесчеловечнейшим образом неповинных умерщвляет…»
– Свят-свят! – Протопоп Андрей, оборотясь, трижды перекрестил себя перед иконами. – Слышь, матушка Феодосия, какие тяжкие беды свершает объявившийся якобы Петр Федорович, а на деле беглый донской казак Емелька Пугачев! – крикнул в открытую дверь столовой.
Протопопица, стараясь не шлепать обрезными валенками, прошла в комнату, присела на край лавки. Хмуря цвета вороньего крыла густые брови, выслушала повторно читанные ей описания злодейства прежде безвестного Емельки Пугачева, на гладких щеках вспыхнул густой румянец.
– Господи, что же деется на белом свете! – всплеснула ладошками и подняла красивое, без морщинок лицо к горящему фитильку лампадки. – Образумь, Господи, раба своего кровожадного! Столько побед он поимел над матушкой-государыней и ее воинством, будет уже с него, довольно. Погулял, разбойник, пора и на плаху… Не допусти, Боже, антихриста до нашего сиротского жилища.
От слов матушки и протопоп Андрей вдруг покрылся весь мерзкой гусиной кожей – представил на миг, как волокут его со двора арканом за шею, а в его соборной церкви легко трещит под грубыми мужицкими сапогами сухое дерево порушенного иконостаса…
– Охо-хо, – запричитал протопоп Андрей, – не приведи господь на старости лет вкусить от пищи святого Антония[7]. Не оставь нас, Боже, ибо без Тебя и червяк сгложет! Идет разбойник без тельного креста, стало быть, не сын Христа. Уподобился тот Емелька Пугачев злоехидному Гогу, сотворившему свое царство Магог! Потому и жестокость в людях пробудилась неимоверная, рвут око за око… – Протопоп Андрей увидел страхом наполненные глаза протопопицы, прервал свои причитания: – Прости, матушка моя сердешная, пугаю я тебя мрачными своими словами… От дел божеских переметнулся к делам дьявольским, словно и не слуга Господу, а суть бургомистр Иван Халевин, который имеет достойного, сказывают люди, сродника в той воровской партии. – Отец Андрей приблизил было к глазам послание синода, да вновь к протопопице со своими сомнениями: – Не высмотрел я, матушка Феодосия, на лике нашего бургомистра и тени страха аль сомнения… Будто и не поднимается с южного небосклона над городом искрометная туча. Неужто и в самом деле питает надежду на покровительство своего двоюродного братца, Тимофея Падурова?
– Должно, батюшка мой, бургомистру ведомо то, что от нас всех сокрыто, – ответила протопопица Феодосия.
– Ах, как верно и умно ты рассудила, матушка Феодосия, – восхитился отец Андрей. – Может статься, что нашему бургомистру тот вор и разбойник Емелька пред очами встает как истинный государь Петр Федорович? Ну да всяк по-своему с ума сходит, а иному и сходить не с чего… Знают и чудотворцы, каковы из многих самарцев богомольцы. Ну, Бог им судья. Забыли, знать, как во времена Степана Разина иных молодцев вот такое же ремесло на рею занесло…
Протопоп Андрей допил полуостывшее молоко, вновь забыв о платке, утер губы рукой, начал читать послание синода, время от времени прерывая чтение ворчливыми замечаниями:
– «Видите, что волк похищает овцы от стада Христова: не бежите, яко наемники, но паче вооружитесь силою слова божия и возымейте попечение об спасении их…» Вона, «не бежите, яко наемники», – проворчал он, – ежели наемнику какой государь платит скверное жалование, он непременно сбежит к другому… А ежели не сбежишь, бросив паству, воры пограбят пожитки, а самого повесят. Сбежишь от синод – будет кара: расстригут и выгонят из священников, нищебродом к старости сделают. Эх-ма-а, ан поразмыслишь теперь на досуге, матушка Феодосия, да и согласишься с тем непутевым цеховым, что нынче брякнул мне, будто свинье не до поросят, когда ее на огонь тащат… Что дале сие великомудрое послание синодских отцов вещает нам? Чту, матушка, а ты слушай: «…Внушите пастве вашей увещевания наши, основанные на слове божием, внушите с таким речением, чтоб вкоренились в сердцах их, чтоб умножилась их ревность исполнить должность, подтвержденную присягою к благочестивейшей и самодержавнейшей великой государыне императрице Екатерине Алексеевне…» Вона как рассудили великие отцы синода, – вновь проворчал протопоп Андрей и со злостью тряхнул посланием. – Наслали на нашу голову сей манускрипт и тем, мнят, оправданы будут перед Богом! А как потворствовали помещикам мирян утеснять, о том позабыли в сей смертный час, а гнев божий руками взбунтовавшихся тех мужиков на наши немощные плечи тяжкой виной налегает… Коль смятение в душу мирянина въелось, тут мало слов увещевательных. Вот и покойный ныне полковник Чернышев, – и протопоп Андрей сделал неопределенный жест рукой, словно через стекло окна видел на площади собранное воинство, – в поход отправляясь, тако же увещевал солдатушек манифестом матушки-государыни. А на деле как обернулось? Чуть сражение началось, так они и прилепились к новоявленному Петру Федоровичу! И служат теперь ему. Стало быть, его увещевания куда как широкую дверцу имеют к душе простонародья, нежели синодские да сенатские…
Протопопица Феодосия в немом безмолвии всплеснула руками: какие речи страшные ведет отец протопоп! Береги его Бог. Ну как кто услышит да в синод пасквиль сочинит?
– Остерегись, батюшка мой, – только и прошептала протопопица на страшные слова отца Андрея. Тот снова уткнулся в послание:
– «Но мы к крайнему сожалению слышим, что некоторые вместо того, чтоб им паству свою отвлечь от погибели, в которую ввергает проклятый и отверженный церковью Пугачев, дерзнули поползнуться к его богопротивным начинаниям и тем предали себя и с паствой своею временному и вечному осуждению.
Вообразите, какой они ответ дадут судье всех нас грешных Христу, опасность ли потеряния временных выгод, но он для нас за истину пострадал, нам оставил образ, да последуем стопам его…»
Протопопица Феодосия, сидевшая лицом к окну, первая приметила поднимающуюся проулком между обывательских построек к их дому кучную, живо беседующую группу священников всех пяти самарских церквей.
– Гости, тобою званные, батюшка мой, спешат к беседе. – Протопопица живо поднялась, заторопилась по такому случаю поставить в большой горнице самовар: теперь сядут читать и обсуждать послание надолго, одним самоваром не обойтись.
Вошли и затабунились в сенцах, обметая валенки, затем кряхтели, раздеваясь и снимая обувь, чтоб не натоптать грязи протопопице, которая служанки тако же не держала и за порядком и тремя детьмя доглядывала сама. Свои, правда, уже пристроены, да внуки в доме часто гостят.