. А чего еще надо для нашего брата, который лишен своей земли и крова над головой?»
– Спаси бог тебя, Гришатка, за работу со старанием, – сказал Данила. – Не притомился?
– Да ничуть! – весело отозвался Гришатка, сверкая белыми зубами. А волосы на висках под шапкой взмокли! – На Волге ребятишки на санках с горы катались, а меня завидев, так наперебой рвали бадью зачерпнуть воды из проруби. С собой кататься звали…
– А вот отобедаем, и беги, порезвись до вечерней службы. Ну, идемте к столу. Наши хозяюшки, поди, заждались.
Гришатка озорно заулыбался. На немой вопрос Герасима пояснил, что днями довелось ему видеть и слышать, как протопоп Андрей бранил Буяна Иваныча, отчего тот не ходит в церковь к вечерней службе.
– И что же Тимофей Чабаев на то молвил протопопу? – удивился Данила, хотя и знал озорной нрав купца Чабаева.
– А Буян Иваныч отмолвился, что повадиться к вечерне – все едино что к харчевне: ныне свеча, да завтра свеча, ан шуба-то и с плеча!
Данила усмехнулся:
– Ишь, бережлив в копейках на свечи, а в кабаке иной раз не один рубль с бражниками пропьет. Ну, на то и Бог ему судья…
Только поднялись с саней, отряхнули с полушубков прилипшие объедки сена, как за воротами, перестав скрипеть полозьями, остановились чьи-то сани.
– Кого-то гошподь в гошти к нам пошлал, – прошепелявил Герасим. – Гришатка, выглянь, кто там?
Гришатка побежал к калитке, распахнул ее: в санях, поверх набросанного заиндевелого сена – издалека, стало быть, приезжие – сидела укутанная пуховой шалью женщина, обложенная по бокам и в ногах круглыми увесистыми узлами и плетеными коробами. Под узлами просматривалась зеленая крышка окованного сундука. На передке, возле сутулого возницы, неподвижным пенечком сидел отрок в черном тулупчике. От лошади клубами шел пар.
«Загнали коня. Чудом не пал на дороге. Кто ж это?» – соображал Данила, через калитку разглядывая женщину и отрока лет десяти-двенадцати.
Женщина откинула с головы пуховую шаль, глянула через калитку на подворье, увидела у крыльца Данилу, рядом с ним работника, улыбнулась какой-то радостной и в то же время извиняющейся улыбкой.
– Вот так гостья к нам! – хлопнул себя по бокам обрадованный Данила. – Аннушка! Да какими судьбами у нас? – Данила поспешил встретить двоюродную сестру Дарьи – Анну, выданную замуж за бывшего переводчика при губернаторе Неплюеве Матвея Арапова.
Возница, приказчик у Матвея Арапова, сумрачный и неразговорчивый, с черным, словно обмороженным лицом, помог хозяйке выбраться из саней, потом поднял и легко перенес на снег у дороги молодого барчука, так же молча выгрузил узлы и сундук. Подошедшему к ним Даниле молча и без особого почтения поклонился.
– Ты езжай, голубчик Савелий, как тебе батюшка Матвей Михайлович наказывал. – Анна сунула ему в руку три или четыре рубля серебром, тот бережно упрятал деньги за пазуху, повалился в сани, чмокнул на лошадь и покатил по Большой улице, потом пропал за дворовыми постройками, проулком развернув влево.
– Данилушка, вот я, как есть, с чадом и со скарбом, незваной гостьей под вашу крышу, – проговорила Анна, а в глазах показались слезы.
– Неужто… погорели? – было первое, что пришло на ум огорченному Даниле. Он бережно взял свояченицу за локоть, племянника – за руку и повел в дом. Герасим и Гришатка похватали по два узла, а потом и сундук втащили в сенцы.
Отобедали. Герасим увел своих в боковую комнату, чтобы не мешать беседе родственников. Данила усадил Анну рядом с хлопотливой, вновь ожившей Дарьюшкой – хандрила Дарья последние дни, жаловалась на тупую боль в боку, все тянуло ее полежать в постели.
– Ну, сказывай, Аннушка, что там у вас приключилось? – спросил Данила у свояченицы, а сам с невольной тревогой поглядывал на прежде красивое, а теперь поблекшее и как-то вдруг враз изморщинившееся лицо супруги.
«Эх, годы, годы… Давно ли ты, лебедушка моя, неслышно порхала по горнице, смехом, будто настоенным хмелем, обволакивала сердце, так что и в очах темнело от желания прижать к груди крепко-крепко… А может, по Тимоше да по сыновьям сохнет материнское сердце? Вырастила, радоваться бы их счастью, а они неведомо где топчут по земле свои житейские тропки…»
– Приключилась у нас, Данила, общая беда – бунт мужицкий.
– Неужто? Как, и у вас, в глухих местах? – Данила был немало тем поражен: ну ладно – в городах, по крепостям, но чтоб в деревеньках малых…
– Да, и до нашей глуши долетели головешки яицкого пожара, – подтвердила Анна. – Матвеюшка и его приказчик Савелий – ты только что видел его – отстреливались от набеглых казаков, убили одного ли, двух ли разбойников. Убивши, убоялись мести, взяли меня да сынишку с собой и увезли в Борскую крепость. Пока не пришел слух о конфузе полковника Чернышева, жили надеждой на скорое усмирение того, самозванца… А потом и вовсе печаль одолела. Побежали наши соседи кто в Симбирск, кто в Самару, а то и в Казань да в Тамбов. А батюшка наш Матвей Михайлович спроводил нас к вам. Сказывал, прощаясь, что Самару нипочем не отдадут во власть бунтовщиков, пришлют крепкую команду к защите от воров.
– А сам что ж не приехал? – удивился Данила.
– Сказывал, что будет воевать с ворами при коменданте Борской крепости. Мне, сказал на прощание, матушка-государыня не для того дворянское звание дала, имением и холопами одарила, чтоб в смутное время бежал я от службы отечеству, потеряв от страха последний рассудок. Родовые помещики пусть бугут, у них имения не по трудам получены, а по наследству. Я за свое дворянство голову на плаху положу… Погибну, так государыня императрица наследника не оставит без милости. Уж как ни просила его: уедем в Самару, там и будешь служить в дворянском ополчении, ибо там и дворян больше соберется! Уперся на своем. Мне, говорит, здесь надобно со своим холопом Ильюшкой встретиться, до вас в Самаре его не допустить.
Данила резко, до острой боли в груди, повернулся к свояченице, переспросил:
– А что… за ссора у него с тем холопом? – И рукой потискал грудь против сердца: ишь как стреляет треклятая колючка! Вдохнул медленно: смерть не близка была, так и не страшно; а близка – знать, не миновать ее!
– Да то вор Илья из наших холопов собрал ватагу разбойную. Порывался единожды нас побить, казаков навел на имение. Вот тогда-то Матвей Михайлович да Савелий и принялись в них из ружей палить. – И к сынишке: – Не бойся, Анисимушка, здесь воры нас не достанут.
Отрок Анисим вскидывал на старого Данилу испуганные, круглые и желтые, как у совенка, глаза, мигал ими и жался к материнскому надежному боку.
– Бог даст, побьют тех разбойников под Оренбургом, как ты думаешь, Данилушка? Ведь всенепременно побьют, да? – Дарьюшка гладила младшую сестру по голове, как маленькую, утешала словами надежды на скорое замирение во всей округе.
– Непременно побьют, не печальтесь. – Данила подошел к жене, ласково взял ее седую голову ладонями, поцеловал в лоб. – И Тимоша скоро с Яика воротится. Теперь уже, наверное, совсем поправился. – Данила так и не осмелился сообщить супруге печальную весть, что ее любимец пристал к войску самозванца или подлинного – кто знает?! – Петра Федоровича. Так ей меньше печали. Случится надежная оказия – даст о себе знать, а то и к дому воротится, и все будет сызнова спокойно и счастливо.
– Дарьюшка, ты проводи сестрицу в спальную комнату наверх, где Алексей с Панфилом когда-то спали… Иди, Аннушка, отдохните с дороги, а к вечеру Герасим для вас баню истопит, отпаритесь с холодной-то дороги. И не кручинься, не у чужих жить будешь. – Данила проводил женщин, случайно глянул в окно.
Похоже, сегодняшнему дню конца не будет: то цеховой Чумаков, то протопоп Андрей, то приезд сестры, а теперь какой-то офицер сам открыл калитку и ввел на подворье оседланного коня. Екнуло сердце: неужто курьером какие вести от Алексея из Петербурга? А может, меньшой, Панфилушка, из-за страшного моря, из иноземщины, воротился да с оказией к Оренбургу письмо прислал?
Быстро надел шапку, накинул на рубаху теплый кафтан и поспешил в сенцы – гость уже обстукивал снег о ступеньки крыльца.
– Разрешите представиться, ваше степенство, честь имею быть подпоручик Нижегородского батальона Илья Кутузов, ваш покорный слуга. Три дня отлеживался по случаю ранения в ногу при экспедиции с господином полковником Чернышевым. Ныне встал к службе, отважился вас побеспокоить непрошеным визитом.
– Бога ради! – Данила радушно открыл перед странным гостем дверь в дом. Вошли в прихожую.
– Хотел бы иметь с глазу на глаз весьма приватную беседу, – сказал подпоручик и посмотрел в лицо Данилы каким-то странным, не то испытующим, не то сочувствующим взглядом. Стоит, ждет приглашения.
– Прошу, господин подпоручик, – повторил приглашение Данила и пропустил гостя впереди себя. – Лично не представлены мы, но вас я не единожды видел и в комендантской канцелярии, и у господина капитана…
– Особый интерес имею в доме господина коменданта, ваше степенство, – подпоручик улыбнулся. Зеленые глаза засветились озорным молодецким огоньком, великоватый рот растянулся в улыбке, и весь Илья Кутузов стал какой-то близкий, открытый, словно знали они друг друга не один год.
Илья Кутузов, скинув верхний плащ, треух, пригладил волосы у зеркала, вмазанного в печку, прошел в горницу. От чая отказался. Долго собирался с мыслями, спросил, словно выгадывая время, откуда у купца две такие бывалые сабли на стене. Не из Хивы ли вывезены? Как, он и о хивинском хождении караванного старшины наслышан? Да кто в Самаре о том не сведущ? Теперь так и пойдет этот сказ из поколения в поколение… Да нет, вздохнул Данила, другие дела затмят память нынешних и минувших дней. Мало ли на Руси более достойных дел и людей для памяти народной?
– Скромничаете, ваше степенство. Так чьи это сабли, ежели не семейный секрет? – спросил Илья Кутузов.
– Да какой секрет! – охотно отозвался Данила. – Это подарки ныне покойных старых друзей по каравану яицких казаков Кононова да Погорского внуку моему Тимошке да…