И поспешил в Самарский магистрат с предчувствием, что горькие известия уже не за горами…
Двенадцатого декабря в три часа пополудни караульные у городских рогаток на Оренбургском тракте остановили конного человека. Всадник назвался черкашенином Кинель-Черкасской слободы, едущим в Самару по делу, и под присмотром солдата был доставлен в комендантскую канцелярию для спроса.
Капитана Балахонцева адъютант Васька сыскал на оружейном складе, где Иван Кондратьевич пересматривал хранившиеся там исправные и порченные от долгой службы ружья, пистоли, солдатские и канонирские принадлежности. Смотрел и прикидывал, много ли ружей можно раздать самарским жителям, случись сбежаться им в земляную крепость по набатному звону, чтобы помочь его солдатам и казакам отстоять город от разбойного нападения бунтовщиков.
– Вот незадача! – сетовал Иван Кондратьевич, перекладывая ружья на полках. – Добрая половина к стрельбе совсем не пригодна! А иные ежели починить малость, так и сотню магистратских да отставных чинов можно было бы поставить на вал… А так, что ружье, что мужицкая дубина, только и годится прикладом по голове бить, не более. А обыватель без ружья и вовсе оробеет перед набеглыми казаками того Емельки.
– Средь самарцев изрядное число отставных господ офицеров. И у всех есть исправные ружья да пистоли, – напомнил как бы ненароком сержант Стрекин, который был в тот день старшим в карауле.
– На них-то я весьма и рассчитываю, – отозвался Иван Кондратьевич, покидая подземный арсенал и выходя на свежий воздух. Увидел бегущего от казармы денщика Ваську, насторожился: с вестью кто-то погнал его сюда.
Запыхавшийся денщик доложил о пойманном черкашенине, у которого сыскалось какое-то дело в Самаре. Капитан Балахонцев чуть ли не бегом, под стать денщику, поспешил в канцелярию – сердцем почуял, что радостных сообщений тот наехавший к Самаре черкашенин не привез, потому как и от губернатора Рейнсдорпа давно уже нет курьера в столицу: стало быть, Оренбург закрыт накрепко.
Смуглолицый пожилой житель Кинель-Черкасской слободы Дмитрий Назаренков, зябко потирая руки и через стекло посматривая за своей лошадью, оставленной у ворот канцелярии, сообщил капитану Балахонцеву, что он пробирается от Татищевой крепости, где гостил у родных, к себе в Кинель-Черкасскую слободу. И довольно насмотрелся, что воровские партии побрали все крепости близ Оренбурга, а более того, уже и в Сорочинской крепости засели.
– Когда ехал я через Бузулукскую крепость, говорили мне тамошние именитые казаки, что в страхе живут, со дня на день ожидая наезда отрядов объявившегося самозванца. А Тоцкая крепость вроде бы уже ими взята, потому как дозорные с вышек не один раз видели, как верхоконные казаки неприятеля проезжали близ крепости, собирая провиант и скотину из брошенных поместий.
– Та-ак… – В раздумии Иван Кондратьевич облокотился о край стола, так и не сев на лавку. – За три месяца из-под Оренбурга ни разу не сообщили приятных вестей, одни тревоги… Стало быть, воры уже и на нашей линии крепостей? Ну что ж, будем ждать. А ты в Самару зачем въехал? Какое у тебя здесь дело? – Иван Кондратьевич пытливо всмотрелся в черные спокойные глаза черкашенина. Тот не задумываясь дал пояснение:
– Будучи в Борской крепости у тамошнего хорунжего Родиона Чеботарева, при моем вот тако ж расспросе, встретил помещика Матвея Арапова. Тот Арапов дал мне полтину денег и просил заехать в Самару и известить его женку и сына, что он жив и здоров. Вместе с иными помещиками намерен оказать помощь тамошнему коменданту в обороне крепости.
– Где семья его живет, сказывал ли тот Арапов? – проверил черкашенина Иван Кондратьевич, опасаясь: не воровской ли это соглядатай? А в Самару проник высмотреть и приметить ее воинскую силу.
– У здешнего купца Данилы Рукавкина, по причине родства у него проживает, – все так же спокойно ответил Дмитрий Назаренков и неожиданно с озорной улыбкой добавил: – Сказывал мне Арапов, что за добрые вести о родиче и от купца мне непременная полтина будет.
Иван Кондратьевич будто и не слышал его последних слов о полтине.
– Верно, у него живет семья помещика Арапова. О его просьбе я сам извещу Рукавкина. А тебе, нисколько не мешкая, ехать в свою слободу. Караульный, проводи его за рогатки. Да ни с кем не заговаривать на улице. И без того людям есть о чем шептать за углами!
Дмитрий Назаренков уже у порога вспомнил:
– Еще спрашивал тот Матвей Арапов, отчего приказчик Савелий Паршин не едет к нему в Борскую крепость, как о том распорядился хозяин, отдавая наказ отвезти семью в Самару. И если он здесь замешкался, чтоб в сей же день ехал к нему в Борскую крепость.
Капитан Балахонцев ответил, что приказчик Матвея Арапова, по словам Данилы Рукавкина, в тот же день из Самары отъехал, а куда – неведомо.
– Ну, нет приказчика, так и не наша забота, – пробормотал Дмитрий Назаренков, крякнул, сожалея. – Эх, пропала полтина! Тогда счастливо вам оставаться! Пусть не каркнет над вами черный ворон, – добавил он к чему-то и вышел.
Дождавшись, пока нечаянный гость сел в седло и в сопровождении пешего солдата поехал от канцелярии по улице, в объезд земляной крепости, Иван Кондратьевич высказал свои соображения поручику Счепачеву, который во все время расспроса Назаренкова не проронил ни единого слова, будто его это и не касалось никаким образом.
– Вот вам, внучики, и пироги с грибами! Стало быть, не нынче, так завтра после Сорочинской будут прибраны самозванцем Тоцкая, а потом и Бузулукская крепость. А там и наш черед… свою судьбу испытывать…
– Если уже те крепости не взяты, пока этот вестник ехал по линии крепостей до нашего города, – словно с издевкой вымолвил поручик Счепачев и пристально посмотрел в лицо сумрачного коменданта, как бы вызывая его на принятие веского решения именно в эту минуту, пока есть еще время…
Иван Кондратьевич быстро прошел к столу, выдвинул верхний ящик, вынул бумагу и потянулся за пером.
– Надобно подтолкнуть нашего бургомистра! Дремлет этот сытый кот на солнцепеке и не видит, какой пожар вокруг занялся! Вот пропишу ему промеморию с требованием выделить в мое распоряжение тридцать… нет, не тридцать, а пятьдесят пеших и десять конных магистратских людей. Мои сержанты спешно обучат их ратному делу. Особливо ежели поставить в обучающие сержанта Стрекина. Этот из снопа в неделю доброго солдата сделает! – говорил комендант, быстро набрасывая на бумагу текст промемории. – Перед документом не отмолчишься, Халевин! А то на словах только и слышу от бургомистра одни охи да ахи, словно от бабы на сносях! Да небылицы мне всякие сказывает… Знамо дело, со вранья пошлин не берут. А у здешнего люда на уме сущая коловерть. Без попа вижу, что всяк крестится от страха перед ворами, да не всяк Богу молится, чтоб оборонил от тех воров…
Написал, оставил на столе, распорядился, сказав Счепачеву:
– Призови сержанта Стрекина, пущай перепишет набело, без помарок, да и отнесет сам в магистрат.
– Прикажу, господин капитан, – спокойно ответил поручик, помолчал и добавил буднично: – А отчего это симбирский комендант не шлет нами запрошенных канониров? Ежели и сумеем исправить у некоторых пушек лафеты, то кому стрелять прикажете? Обученных канониров в Самаре нет, а Сысой Копытень сказывал мне, что починить лафеты сможет, а стрелять одному без добрых помощников несподручно.
Капитан Балахонцев едва не выругался перед иконой, ладонью пристукнул о столешницу.
– Сам знаю, что одному у пушки несподручно! Да где их взять, тех канониров? Пущай хотя бы лафеты исправляет, а канониры, даст господь, подоспеют к нужному часу. Отошлем в Симбирск к тамошнему коменданту еще одно напоминание… Пошли, господин поручик, моего денщика за Стрекиным, чтоб спешно переписал промеморию и рапорт в Симбирск, я повторный рапорт сей же час спешно сочиню. Мешкать времени у нас нет, мы люди служилые, а не толстопузые магистратские старосты…
В Самарском магистрате, получив промеморию коменданта Балахонцева, всполошилось купеческое начальство: надобно ответ давать.
Иван Халевин, охватив длинными пальцами лысую голову, долго думал, вздыхал и кряхтел. Потом поднял взгляд от листа бумаги. Подканцелярист Шалашников, словно настороженный кречет, лишь ждал команды бургомистра: бежать ли куда, писать ли какую реляцию.
– Слышь-ка, Григорий, крикни рассыльщика Осипова. Надобно спешно кликать ко мне купеческих и цеховых старшин для важного совета…
Данила Рукавкин, по большому гололеду прихватив остроконечный посох, первым явился в магистрат, откланялся сумрачному бургомистру, смекнул: «Должно, Иван какие нерадостные вести получил тайным нарочным от братца своего Тимофея Падурова. – Данила Рукавкин молча умащивался на лавке, которая отчаянно скрипела при каждой попытке пошевелиться. – Интересно бы прознать, известил его Илья Кутузов о приходе депутата Падурова в ту памятную ночь к полковнику Чернышеву, когда вызвался тот Падуров безопасно провести войско под Оренбург… Наверное, не известил. Ну и я смолчу, не резон мне излишне стрекотать про своего внука Тимошу: щи хлебай, да поменьше бай!»
– Ты о чем шепчешь, Данила? – неожиданно спросил Иван Халевин, уставив на купца редко мигающие темно-голубые глаза. Спросил вроде бы запросто, да настороженность в голосе не ускользнула от Данилы. Не стушевался, тут же нашел, что сказать шуткой:
– Да как не кручиниться-то, Иван? Разбил дед хату, а бабка – горшок, кругом одни убытки… Прошел по рынку, а в наших рядах да в щепетильном и кузнечном не бойко торг ведется! Лишь у мясного и рыбного ряда женки толкутся.
– Как мыслишь быть, ежели войско объявившегося Петра Федоровича к Самаре подступит? – прямо спросил бургомистр и вновь пристально уставил на Данилу выпуклые глаза.
– Э-э, когда это будет? Да и будет ли? – пытался было уйти от прямого ответа Данила. – Не зря говорят, что глухому много чуется, а слепому много видится…
– Не крути, Данила, – остановил его бургомистр. – Байки и я горазд сказывать: учись, поколе хрящи не срослись, потом больно будет кости-то ломать!