Иван Халевин опустил взгляд на стол, толстым указательным пальцем повозил комендантскую промеморию туда-сюда, словно бы отыскивал в досках щель, чтобы запихнуть в нее это послание. Сказал, ни на кого не глядя, словно бы себе:
– Но и ответствовать как-то надобно. Не поможем хоть малой силой начальнику, и нам неприятности от матушки-государыни будут, за нерадение взыщет куда как строго.
– Это так, бургомистр, непременно взыщет… Снимут спрос вместе со шкурой, ежели не потрафим коменданту, – качнул бородой Илья Бундов.
– Не станет комендант оборонять Самару, унесется со своим буйным ветром! – вновь загорячился Тимофей Чабаев. – На земляной фортеции дела идут из рук вон плохо. Срубовые укрытия под пушки разобраны, а не заменены новыми. Ходит по городу это страшилище в киргизских одеждах, токмо баб да девок пугает, а усердия в работе не видно. Так что и пушки невесть когда поставят. А без пушек Балахонцеву города не оборонить при такой слабой команде.
Алексей Чумаков обычно в магистратские дела не встревал, но здесь подал свое слово:
– Капитану Балахонцеву нет резона висеть на воротах, ежели к городу бунтовщики подступят большим войском. Он уйдет, а нам своими боками отдуваться, – сказал, посмотрел на усмехнувшегося бургомистра и умолк, притулившись около купеческого старосты Бундова, словно под боком у отца родного.
И Бундов высказал, что думал:
– Балахонцев пришел к нам в соляное комиссарство нагим, на одно жалованье, нагим и сбежит, коль запахнет жареным волком. Кинет в солдатский ранец родительское благословение – икону да исподнее белье – и был таков! А у нас годами и поколениями нажитое, в одну охапку не возьмешь…
– Вот-вот, – тут же поддакнул Бундову Иван Халевин, озабоченно пощипывая бороду. – Придут воинские люди объявившегося государя, пограбят людей с достатком, то бишь помещиков да отставных офицеров. Да и нас, купцов и цеховых, могут пустить на все четыре ветра! А то и на глаголях повесят за супротивление. Тако думаю, магистратские: нам спешить с этим делом не следует, лихо и у нас на носу висит. Вот ежели какая сильная воинская команда подоспеет к Самаре, тогда и мы с великой охотой вооружимся ей в подмогу и окажем свое посильное содействие.
Дмитрий Уключинов серьезно, на него даже и не похоже было, подытожил магистратские размышления:
– Тогда, бургомистр, тако и отпиши господину капитану, что, дескать, по постоянной нашей занятости в обозах при проходящих воинских командах, при ямщицкой гоньбе да по малолюдству выходит так, раскинули мы тут мыслями про меж себя и порешили: на нас особливо не рассчитывай, проси скорого сикурсу от воинского начальства из Симбирска иль из Сызрани от воеводы Иванова. А у нас в регулярную стражу к рогаткам ставить-то и некого – старые да малые. Годится такое суждение?
Магистратские переглянулись, согласно поддакнули Уключинову, а Иван Халевин тут же позвал к столу Семена Синицына.
Горбатенький писчик проворно влез на лавку, вынул из стола несколько листов белой бумаги и склонил голову, готовый под диктовку бургомистра начерно писать ответную промеморию самарскому коменданту.
– Хитер наш бургомистр, – пробормотал Тимофей Чабаев, тяжело вышагивая рядом с легким на ногу Данилой Рукавкиным. – Вона как удумал отвертеться от снаряжения людей к обороне города – дескать, и снарядил бы, да некого, все в разгоне.
– Хитер-то хитер, да хитрее Всевышнего не будешь, – отозвался Данила. – Кабы наперед знать, чей верх в Москве-то будет? А нынче мы, как те караси на горячей сковородке: припекает нам один бок, а и на другой перевернуться – все едино жарену быть!
Чабаев хохотнул – верно подметил караванный старшина, так оно, по-рыбьи, и выходит у них, доведись быть в Самаре воинским отрядам от того объявившегося под Оренбургом Петра Третьего.
От земляной крепости верхом на конях к ним спускались капитан Балахонцев и поручик Счепачев. Поручик то и дело подносил к губам платок и надрывно, с хрипом кашлял.
– Данила, вот хорошо, что встретил тебя! – вдруг остановил коня Иван Кондратьевич, когда купцы подались к присыпанному снегом забору, чтобы пропустить всадников, едущих стремя в стремя.
У Данилы екнуло сердце: неужто какую весть получил комендант из-под Оренбурга про участие его внука в злодейском войске беглого донского казака?
Тимофей Чабаев неприметно, но крепко взял его под локоть – увидел, как побледнел караванный старшина, решил, что Даниле плохо с сердцем.
– Вчера был наездом в Самаре один черкашенин, – заговорил капитан Балахонцев, успокаивая коня похлопыванием ладони по шее. – Сказывал, чтоб передать тебе от Матвея Арапова, дескать, жив и здоров, обретается в дворянском ополчении при Борской крепости.
В голове Данилы медленно затухли далекие колокольные звоны, в глазах прояснилось. Он улыбнулся, поблагодарил коменданта за добрые вести:
– Спаси бог тебя, Иван Кондратьевич, непременно свояченице передам. Будет женке радость немалая.
– Да еще тот Арапов беспокоится: отчего это его приказчик не ворочается к нему в Борское?
Данила Рукавкин был удивлен не менее самого Матвея Арапова.
– Да он и квасу у меня не попил, тот приказчик! Как высадил у ворот Анну с мальцом, так пал в сани и выехал из Самары.
– Неужто к бунтовщикам пристал, чтоб его буйным ветром унесло?
Данила Рукавкин возразил коменданту:
– Того ему делать никак нельзя. Он тех бунтовщиков ружейной пальбой отбивал, а одного и до смерти застрелил в араповском имении. Ежели изловят да дознаются – непременно повесят.
Иван Кондратьевич махнул рукой.
– Коль жив, объявится, – и спросил о другом: – А вы из магистрата, вижу? Пишет ли бургомистр ответ на мою промеморию?
Данила Рукавкин и Тимофей Чабаев переглянулись, и оба невольно почувствовали стыд. Пряча глаза, заверили, что Иван Халевин пишет ответ на его послание.
– Поехали, господин поручик. Надобно поторопить бургомистра – ежели не даст кузнецов да плотников на завтрашний день к работам, тот Копытень нам и к вешним водам пушек на лафеты не поставит. Делает все, аки услужливый неприятель, то одно, то другое сломает. Альбо умышленно пакостит? Надобно присмотреть за ним хорошенько, а то и батогами уважить злоумышленника!
Офицеры поехали, а купцы продолжили свой путь. Данила, входя в дом, подумал о только что услышанном от капитана Балахонцева: «Скажу Герасиму про опасения коменданта. Пущай остережет своего знакомца Копытеня, а то по нечаянной оплошности попадет человек в кандалы: время больно смутное, разбираться некогда, воистину ли человек виновен…»
Дома Данилу ждало радостное и горькое одновременно известие: старший сын Алексей писал в письме, утром полученном с почтой, что по службе он теперь надворный советник при департаменте, дом снял себе неподалеку от Невского проспекта и случай уже имел не единожды лицезреть матушку государыню, проезжающую в карете к церковной службе. А еще Алексей писал, что в столице все весьма озабочены появлением под Оренбургом полчищ диких яицких казаков, башкир да калмыков. Однако курьерская связь от Оренбурга к ним, невзирая на тяжкие зимние дороги, достигает не позднее двадцати дней.
«Будет какое от тех воров и разбойников вашим драгоценным жизням малейшее устрашение, – писал заботливый Алексей, – так ни минуты не мешкая, садитесь в сани и езжайте с милой матушкой прямо ко мне, в столицу». Еще писал Алексей, что от Панфила все так же давно нет известий. В конце письма сын спрашивал, почему не пишет Тимошенька. Послушен ли дедову слову? И не пора ли ему собираться в Петербург к учебе, где он, Алексей, мог бы потом выбрать ему дело по сердцу?
Данила опустил письмо на колени, долго сидел так, не замечая молчаливых слез жалостливой к внуку Дарьюшки.
– Что ж, Данилушка, напишешь ли сыночку, что приболел наш Тимоша? Только не пиши, что лежит он в чужом городе, у чужих людей… Будет зазря тревожиться.
– Как можно, Дарьюшка, писать Алексею всю правду? Мой это крест, мне и нести его до конца… А каков он будет, самому Господу только ведомо. – Он ласково похлопал жену по вздрагивающей от волнения руке, через силу улыбнулся – дескать, все будет хорошо и тревожиться не надо зазря.
– Может, поправит Тимоша здоровье да и отстанет от той казачки, в Самаре ему невесту сыщем. Я уже имею одну на примете. Славная девица, телом справная, ликом светлая…
– Нет, Дарьюшка, такую вовек не забудешь… Немощен я ныне, а увидел ту казачку – вот веришь ли, словно крылья за плечами выросли! У Тимоши тако ж влюбчивый глаз, как и у твоего непутевого Данилушки… Сходи к сестрице в горницу, передай весточку от Матвея, а я малость отдохну, сидя в кресле. У Анны тако ж, поди, в заботах сердечко рвется. – И уже в дверях остановил Дарью, сказал: – Отчего Матвей не уехал в Самару? Здесь все ж безопаснее, нежели в Борской крепости. При нужде в Симбирск или в Сызрань уехать можно, как иные уже и сделали днями. Неужто мыслит с десятком-другим тамошних помещиков да при малом казачьем гарнизоне супротивничать бунтовщикам? Чего доброго, на стене и застрелить могут. А то и хуже – сами казаки схватят. Вон, было уже известие, что атаман Тоцкой крепости Чулошников переметнулся к самозванцу… Ну, иди, иди, моей стариковской воркотне конца не будет. – Данила не стал удерживать больше Дарью, подошел к инеем изрисованному окну, вспомнил только что встреченного коменданта, подумал: «Теперь, поди, Иван Халевин закончил диктовать писчику ответную промеморию… То-то будет «радости» Ивану Кондратьевичу! – и сам не знал, радоваться, огорчаться ли ему тем, как складываются события под Самарой. – Никто не может знать заранее, – вздохнул Данила, опускаясь в мягкое кресло, – кому будет от тех перемен выгода, а кому тяжкое лихо и разорение…»
Ивану Кондратьевичу надоела перебранка денщика Васьки с кем-то в холодных сенцах комендантской канцелярии и он грубо крикнул через закрытую дверь:
– Васька! С кем ты балясы точишь битый час?