Посланный к бургомистру сержант Стрекин воротился довольно скоро и, не скрывая на лице и в голосе презрения к городским начальникам, доложил:
– Сказывает тот бургомистр, ваше благородие, что самарские жители страшатся побрать оружие ввиду слабосилия нашей команды для защиты города. Еще отговариваются неумением владеть ружьями, а более того из страха лишиться живота, случись им попасть с тем оружием в руках к злодеям.
– Вот теперь и вовсе рассеялись все мои сомнения и надежды… Не командиры они своим людям, а кочки болотные! – с резкостью выговорился Иван Кондратьевич. – Стоило собирать на военный совет и толковать с бургомистром и Углицким! Я ему про дубовый, а он свое гнет: осиновый крепче! А того в ум не возьмет, что не для лета изба строится – для зимы! Не на погибель созывал я их, а общей силой устрашить и отогнать прочь набеглых воров. Не уразумели, стало быть… Или не захотели этой истины уразуметь. – На конский храп и стук копыт за спиной обернулся: в земляную крепость въехал прапорщик Панов с двумя есаулами и тридцатью пятью казаками. Прапорщик оставил казаков внутри крепости, а сам поднялся на бастион.
– Вижу, самарцы собрались, словно не по набату, а смотреть заезжих скоморохов с дрессированными медведями, – проговорил недовольный поведением жителей молодой прапорщик. – А у иных вместо оружия в руках праздничные пряники.
– Молчун-собака не слуга во дворе, – угрюмо сказал на это Илья Кутузов. – Вона, поглазели на снежное поле и со смехом расходятся по домам. Знать, страха за день завтрашний в душе не уносят.
– Бог и царица-матушка им судья, – решительно выговорил Иван Кондратьевич. – А на нас присяга и крестное целование, нам и надлежит службу править по долгу и чести, доколь возможности все не исчерпаются… Прапорщик Панов, вышлите дозорных казаков к дальним хуторам и под Смышляевку. Вам, подпоручик Кутузов, оставить часовых на батарее. Остальным солдатам и казакам быть в своих казармах одетыми и при оружии безотлучно. Тревожусь, господа офицеры, отчего воровская шайка не делает немедленного приступа к городу. Может статься, не вся сила их собралась? А может, пушки ждут себе в усиление?.. Я безотлучно буду в канцелярии.
Перейдя на западный угол земляной крепости, Иван Кондратьевич кинул взор на Самару: покинув городскую фортецию, обыватели все так же толпились на перекрестках, на церковных площадях, у закрытых комендантским распоряжением питейных домов. Стоял он долго, смотрел на заволжскую сторону – вдруг да мелькнет на белой глади снегов черная лента гусарских эскадронов? Но время шло, а правый берег все так же был чист, тих и безучастен…
По Большой улице Самары, груженные скарбом, в сторону перевоза на Рождествено потянулись вереницей не менее десятка саней. Часть из них уже вышла на волжский лед и заскользила прочь от города. Приглядевшись с некоторым опозданием к последним саням, Иван Кондратьевнч узнал отъезжающих оставного майора Карачева, капитана Сколкова, поручика Карандеева. Со злостью плюнул вдогон недавним еще, казалось, вечным друзьям и застольникам:
– Вот они, «истинные» слуги твои, матушка-государыня! Вот они, радетели спокойствия и благочестия Отечества! Бегут, словно крысы с корабля, беду учуяв, скарб волокут прочь, бросив приютивший их город. И совесть их не замутится, и душа не заболит о тех, кому по долгу службы стоять здесь намертво! Вот уж воистину: свиные глазы не боятся грязи! Ну так пусть и меня Господь и матушка-государыня не судят строго: во многие души стучался, да, видно, правду люди говорят: чужая совесть – могила… Оборотимся последний раз взором и помыслами на Алексеевский пригород, а там как Господу будет угодно…
Государев походный атаман Илья Федорович Арапов, войдя в пригород Алексеевск, разместил свой отряд в ближних к воротам избах возможно кучнее, а сам, опечаленный отбитием из обоза четырех казаков, а пуще всего верного товарища Гаврилы Белого, неспешно ехал вдоль улицы, подыскивая себе место для постоя.
У замерзшего Ладанского озера остановились – четверо алексеевских казачат на больших санках, рискуя сломать голову, катались в сумерках с довольно крутого берега в том месте, где скотина в летнюю пору спускалась на водопой.
– Бывали мы здесь единожды с отцом Киприаном, – вспомнилось Илье Федоровичу давнее. – Когда лед сойдет, от этого озера ладаном запахнет… Оттого и название ему такое – Ладанское.
Илья Арапов не увидел лица Кузьмы Аксака, который ехал чуть позади, но его тяжкий вздох услышал и догадался: и он помнит неугомонного правдолюбца, искателя земли мужицкого счастья – Беловодья – на берегу неведомо как далекого океана…
– Брели мы с отцом Киприаном сибирскими степями, голодали иной раз дня по два и три. Так отец Киприак все пошучивал: «Родных у нас, Илья, много, да лихо тяжкое – пообедать не у кого…» Надобно и нам, Кузьма Петрович, об ужине позаботиться. Слышь-ка, не то корова мычит, не то у меня в животе бурчит… Стой-ка, дядя Кузьма! – вдруг воскликнул Илья Федорович.
Они остановились у просторного подворья, недалеко от спуска к реке Самаре, почти у самого вала с частоколом.
– Что такое? – не сразу сообразил Кузьма Аксак, останавливаясь рядом с атаманом. – Аль лихой человек где мелькнул? – И руку положил на пистоль. Мимо них, поклонами и улыбками приветствуя наезжих гостей, пробежали молодые отроки, наряженные – знать, на посиделки торопятся к кому в избу попросторнее, где и будут веселиться до вторых петухов…
– Да нет, – успокоил Илья Федорович помощника. – В этом подворье мы с Данилой Рукавкиным, едучи в Оренбург к осенним торгам, останавливались на ночлег, у знакомца его, купца алексеевского. Только вот имени того купца не упомню. Видится он мне волосом черен и скуласт, будто калмыцкая кровь в роду примешалась, не хуже, чем у нашего товарища князя Ермака… Въедем сюда, вишь, изба довольно просторна.
Кузьма Петрович слез с коня, постучал колотушкой, привязанной к ремню с внутренней стороны калитки. В дальнем углу, у амбара, залились лаем собаки, а через малое время громкий покрик слетел с крыльца – видно, хозяин человек не робкого десятка, силу свою знает:
– Кого бог принес?
– Государев атаман пожаловал к тебе на постой, хозяин! Открывай ворота, ночь уж на дворе! – отозвался Кузьма Аксак.
Под грузным телом проскрипели мерзлые ступеньки, хозяин поспешил встречь гостям, громыхнул, выдвигая засов. Степенно поклонился – лица не разглядеть, темно уже, да и луна за тучами скрылась – и приветливо сказал:
– Гостям всегда рады, батюшка-атаман. Прошу в дом. О конях не беспокойсь: работник сведет в теплое стойло, овса задаст.
Поднялись в темные сенцы. Хозяин безошибочно нащупал ручку, открыл дверь в прихожую горницу – за длинным столом около полной русоволосой хозяйки, словно подросшие уже цыплята около наседки, табунились испуганные детишки, русые в матушку и чернявые в родителя.
– Ну-ко, разом – спать! Гости не к вам, а ко мне, – строго, но и без излишней суровости проговорил хозяин, и детишки, перешептываясь и толкаясь в дверях, выпихались в соседнюю, стеной отгороженную спальную горницу. – Варвара, достань гостям чугун теплой воды умыться с дороги.
При ярких свечах в дорогих подсвечниках, выставленных специально для гостей, Илья Федорович пригляделся к хозяину и не сдержал изумления:
– Тебя, хозяин, будто время за минувшие двадцать лет не тронуло, мимо просквозило! Разве что вон детишками густо оброс… Хотя что это я горожу, – спохватился он. – Должно, то был родитель твой. А тебе тогда было, поди, не боле моего – годков пятнадцать.
Хозяин избы едва шапку не выронил из рук, не успев повесить ее на колышек у дверей, в растерянности полез пальцами в густую, старательно расчесанную бороду.
– Вот так диво… Стало быть, атаманушко, ты знавал моего родителя Ивана, царство ему небесное… Чудеса-а!
– Да и ты, хозяин, знавал меня, а теперь, должно, разбогател и признать не хочешь, – с улыбкой пошутил Илья Федорович. – Как величают-то тебя? Извиняй, в памяти не удержалось… Изрядно довелось на сквозняках под кустами поночевать, должно, выветрилось.
– Нарекли меня при крещении Антоном, а прозвище у нас Коротковы. А иные кличут и того проще – Короткий. Это по деду нашему, что уродился от калмычки мал да кривоног, как степняк… Так когда ж мы и где прежде виделись? – допытывался Антон Коротков, ревнительно поглядывая, как жена Варвара, изрядно смущаясь перед важными гостями, сноровисто накрывала стол для позднего ужина.
За неспешной едой, похваливая удавшиеся хозяйке наваристые щи, Илья Федорович рассказывал Антону и Кузьме о своем житье в Самаре, о сборах городских купцов на осенние торги в Оренбург, о ночевке здесь, в Алексеевске, и о рыбалке на берегу реки. Когда завел речь о том, как монах Киприан рассказывал про самосожжение родителей-староверов, Антон дрожащей рукой положил ложку на стол, перекрестился. Черные продолговатые глаза увлажнились от нахлынувших воспоминаний.
– Господи! Вот теперь и я признал тебя! Ты тот самый отрок, у которого был потайной путник в неведомую землю Беловодья! Так? Наутро вы с тем монахом и еще с двумя старцами ушли из пригорода. Тебя ведь Ильей тогда прозывали? Не попутал я?
– Все верно, брат Антон! Все так и есть: я тот самый отрок Илья, Федоров сын. А тот святой души человек, монах Киприан, умер за далеким Алтайским Камнем, так и не сыскав счастливого мужицкого царства… Зато теперь мы с государем Петром Федоровичем удумали всем миром счастливое Беловодье сотворить на Русской земле! Желаешь ли быть с нами, Антон Иванович? Веруешь ли в государя-батюшку?
Антон Коротков встал. Он понял, что устами атамана его вопрошает сам государь, в истинность которого он уверовал с первых же слухов. И пуще прежнего укрепился в той вере, когда из Бердинской слободы с государевым манифестом возвратился Алексей Горбунов, сказавший всенародно, что самолично признал государя.
– Готов служить батюшке Петру Федоровичу, потому как и у нас, купцов средней руки, немало притеснений всякого рода – прогоны, поборы на починку мостов и дорог после весенних паводков, кормление этапных ссыльных да конвоев, а боле того рекрутские призывы. А ежели кто