Атаман и есаул тихо рассмеялись, вспомнив выражение лица, какое было тогда у Данилы, а Данила и Герасим, отставив ложки, переглянулись, как бы спрашивая друг у друга пояснений, потом на атамана во все глаза уставились, смекнули, что неспроста такие речи и все эти странные полунамеки: слишком много ведомо им о хозяине, даже его обличье кто-то старательно описал!
– Признал, говоришь? – переспросил Данила и на Аксака кинул проницательный взгляд. – А как он мог меня признать? Неужто мы с ним прежде в Яицком городке, а может, в Оренбурге на торгах встречались?
Кузьма Петрович пригладил кустистую бороду, серые, как и у Данилы, глаза засветились теплом:
– Как же не помнить, Данила, твою хлеб-соль? Помню и караван твой в Шамских песках… Ну-тка, припоминай, кого это казаки привели в каменную крепость на горном плато уже? А один киргиз-кайсак из купцов узрел меня, в пыльной одежде, с испугу заголосил: «Аксак, Аксак!» – дескать, хромой человек! С той поры я и взял себе это прозвище: Кузьма Петров сын Аксак.
Герасим вскинулся, хлопнул ладонями себя по бокам и, волнуясь, страшно шепелявя, обратился к Даниле:
– Он это, иштинный бог – он! Опоркины привели, когда жа дровишками ходили! Ешшо кувшин у него был большой-большой. И копье. Как теперь вижу. А голоден штрах как был! Я ему ешшо добавки в мишку подкладывал…
Голос у Кузьмы подсел от волнения, он, кивая в знак согласия, кашлянул в кулак:
– Было такое, дружище Герасим, было! Ночь я пересидел с вами, а поутру ушел своей дорогой на Русь, а вы пошли в Хиву…
И у Данилы всплыл в памяти давнишний случай в пустынной каменной крепости – двадцать лет тому минуло, шутка ли?
– Что ж это… Вспомнил теперь тебя и я, Кузьма! – Данила потянулся к давнему знакомцу, ухватил за руку. Кузьма ответил столь же искренним рукопожатием. – Еще вспомнилось мне теперь, как рассказывал купец Малыбай, вторично воротясь к нам в Хиву от губернатора Неплюева, о твоей помощи киргиз-кайсацкому посольству, когда на них напали при обратной дороге разбойники, нанятые хивинским скатертником Елкайдаром. А ты разбойного вожака и подстрелил из пистоля!
Кузьма Петрович тихо посмеялся – дескать, было такое, Данила, было – миновало…
– Погодите, погодите, – вдруг заторопился Данила, вскинув руки перед собой. – Ну ты, Кузьма, видел меня в караване, потому и признал в толпе… А ты, атаманушка, как мог узнать меня и дознаваться у Кузьмы – истинно ли я это? Стало быть, зрил меня тако же много лет прежде? Где? На торгах?
Илья Федорович, весело поблескивая карими глазами, прячущимися в мелких ранних морщинках, пошарил рукой в кармане и вдруг положил перед хозяином новую полтину.
– Што это? Зачем? – Данила в волнении вытер залысины ладонью: боже, неужто чем обидел гостя и он за ужин выложил деньги?
– А вот как Панфил объявится при доме, так и отдашь ему долг мой, – ответил Илья Федорович негромко, будничным голосом, а потом рассмеялся, видя, какое неописуемое недоумение проступило на лице Данилы Рукавкина. Пояснил: – Когда оставляли мы Самару, собираясь на торги в Оренбург, Панфил дал мне полтину серебра купить ему у азиатских купчишек живую черепаху…
Смутно, словно из тумана вставал у Данилы перед глазами давно забытый образ отрока, но он гнал его от себя – не может того быть! Но тогда откуда знает атаман про Панфила, про давний долг и про сборы в Оренбург помнит?..
– Не может быть… Неужто – Илья? Илейка, которого я встретил на пустой дороге? Илейка, что мне все про неведомое Беловодье толковал?! Господи, Дарьюшка, выходит, у нас в гостях тот самый отрок Илья, что нашего Панфила из каменной топи вытащил!.. Воистину велик Ты, Господи, и чудны дела Твои на этой земле… – На глаза старого караванного старшины навернулись счастливые слезы.
Дарья во все глаза смотрела на атамана, сильного, бородатого, с ранней сединою в усах и на висках. Рядом с ней тихая Степанида, боясь шевельнуться, словно замерла от восхищения: надо же такому быть! Сошлись и узнали друг друга спустя двадцать лет!
– Распрощались мы с тобой, Данила, у пригорода Алексеевска, и ушел я с монахом Киприаном искать вольную землю Беловодье. Двадцать лет искал… – проговорил Илья Федорович со вздохом. – Вот как нами, други, жизнь крутит! Не думали, не гадали, а свиделись. И счастье в том, что рады мы друг другу, как и прежде. Не так ли, Данила? А ты что молчишь, Герасим?
Дарья и Степанида потянули из пышных рукавов белые платки – смахнуть непрошеные слезы. Герасим засопел, когда Илья Федорович неожиданно привстал, дотянулся до бывшего бурлака и крепко обнял его за плечи, сказав ласково:
– И твою горбушку хлеба с луком я помню, Герасим. А забыл, как угощал ты меня на берегу Волги?.. А Панфил тогда без штанов возле берега утенком резвым бултыхался.
– Надо ж, помнит, а? – растроганно заговорил Герасим. – Твоим прошением принят я в дом Данилы и теперь живу шемьей ждешь. А это моя женка Штепанида, – представил он зарозовевшую Степаниду. – Да ты, может, помнишь ее – штаршая дочь тогдашнего прикажщика Родиона Михайлова, – напомнил Герасим.
– Родиона помню, – ответил Илья Федорович. – Знаю, что помер он. Помер и отец Киприан, уже за Алтайским Камнем – сердце не выдержало тяжкого пути… Да много их было, побродимов… Давайте, други, помянем всех: старца Вавилу, бурлака Евтихия, жигаря Добрыню, ватажников атамана Гурия Чубука, которого Кузьма Петрович куда как хорошо знает по ромодановскому бунту. И особливо помянем неистового монаха отца Киприана… Искал он не себе – людям искал вольную землю, ан не довелось дожить до нынешнего часа, когда государь Петр Федорович объявился людям и дал слово сотворить на Руси такую жизнь, какая мнилась им всем в неведомом Беловодье…
Герасим разделал гуся, обе ноги протянул гостям.
– А ведь нас извещал братец Алексея Кандамаева, что зимовали вы у него на Каменном Поясе, в крепости Магнитной, – проговорил Данила Рукавкин, подвигая гостям молотый перец. – Но после того вы с отцом Киприаном как в воду канули.
– Так оно и вышло, Данила, канули… Только не в воду, а в долгое безвременье.
– Да-a, много с той поры воды утекло из Волги в Каспий, ох, много, – согласился Данила, все еще словно не веря, что у него за столом вновь сидит когда-то подобранный на пустом Яицком тракте одинокий отрок Илейка. – Потому и забылось многое за давностью лет… Да, Илья Федорович, – вдруг спросил Данила. – А как ты у Матвея-то Арапова оказался? И что за свара произошла между вами?
Илья Федорович положил обглоданную кость в порожнюю глиняную миску, вытер руки и губы полотенцем, которое услужливо подала Степанида, кося васильковые глаза на плечистого атамана. Сказал:
– Я ведь от Алтайского Камня добирался до Оренбурга с одной надеждой – воротиться в Самару, в ваш дом. И дошел бы, кабы не подлый обман Матвейки Арапова, сказавшего, что ты, Данила, по возвращении из Хорезмского царства заболел и вскорости умер.
Данила, Герасим и обе женщины охнули, потом встали и дружно закрестились.
– Ах ты, господи, – выговорил Данила, пораженный услышанным. – Да как же у него язык-то не отсох, такое сказавши? – И слушал потом о долгом житье Ильи Федоровича у Арапова, еще раз, по привычке стариковской уже, перекрестился, когда атаман сказал, что в Борской крепости Матвей Арапов был-таки схвачен казаками и повешен за неуемную злобу против государя Петра Федоровича.
Досказал и погрустнел лицом Илья Федорович, закончив так:
– Умер Матвейка и невесть где обретаются теперь мои Аграфена с сыном Федюшей… Знал бы – с казаками кинулся бы в угон тому малороссийскому помещику, а так… Вона сколько теперь по Руси помещиков в тарантасах да в кибитках катятся из края в край! Поболе, чем шаров перекати-поля по осени в степях… За каким гнаться? – И умолк, стиснув зубы. – Думал, Анна Петровна знает, ан вышло, что и ей неведомо…
Данила повел бровью, Дарья и Степанида живо убрали миски, внесли самовар, мед, подали чистые ложки и широкие, из Хивы вывезенные расписные фарфоровые пиалы – вынимали их из буфета лишь в редкостных случаях. Герасим разлил чай с крепкой заваркой, Дарья подвинула мед.
– Отведай, Илья-батюшка, согрей душу, – тихо по-матерински ласково проговорила она. – А семья, может, еще и объявится… Ты теперь при государе человек видный.
– Вештимо, – подхватил слова хозяйки жизнерадостный Герасим. – Дашт гошударь укаж воротить вшех прежде купленных крештьян, так и воротитша Аграфена с Федюшей. Тогда вше вмеште и приежжайте к нам, в Шамару.
Илья Федорович выпил чай, согнал грусть с лица, через силу, видно было, улыбнулся:
– Хорошо у вас, покойно на душе. И будто войны нет никакой, и будто мне не завтра, так на неделе не держать смертного боя под Самарой… А Матвеевой женке скажите, пусть не страшится – мой гнев на ее голову не падет, нет ее вины никакой в горе моем… Потому и отпустил ее с миром.
Дарья, услышав эти слова, лицом посветлела, поклонилась атаману, тихо проговорила:
– Вот радости-то ей будет! – И осеклась: а как сказать сестрице, что муж ее Матвей пойман и сказнен казаками в Борской крепости?..
Илья Федорович понял, отчего замолчала на полуслове хозяйка, присоветовал ничего Анне Петровне не говорить пока. А время пройдет, так и боль утраты утихнет в ожидании.
– То так, Илья Федорович, божьей воли не переволишь, – поддакнул Данила. – Собрались мы было в магистрате, еще в бытность здесь капитана Балахонцева, судить да рядить об укреплении города, а протопоп Андрей возьми да и молви нам как-то: «Не сохранит Господь града – не сохранит ни стража, ни ограда!» По его словам и вышло… Не захотели самарцы супротивничать твоему войску – не помогли Балахонцеву ни солдаты, ни фортеции…
С подворья сквозь окно послышались переклики первых петухов. Илья Федорович поднялся из-за стола.
– Засиделись, однако! Вона уже и петухи проснулись, – пошутил он, поблагодарил хозяев за угощение.
Данила, растроганный столь нежданной встречей, пригласил Илью Федоровича и Кузьму Петровича заходить к ним чаще, запросто, как к давним знакомцам.