«Теперь с великой радостью сочинит пасквильный извет губернатору Бранту о моем бегстве из Самары, – утвердился в своем мнении о Муфеле Иван Кондратьевич, а потом подумал, что и немца Муфеля он не видел еще в сражении, малость приободрился. – Ниш-то-о, – пытался он хоть как-то утешить себя, – у нас впереди нелегкое сражение за город с ворами и бунтовщиками, на которых ты так спесиво пытаешься отсюда плевать… Тамо и посмотрим, у кого сколько в запасе отваги!»
– Не нада вешать голова. – Муфель тихо засмеялся, повертел пальцами правой руки у себя перед лицом, вспоминая что-то, а потом выпалил ни к селу ни к городу, снова исказив поговорку: – И на старухе бывает прореха! – И ставшим вдруг жестким голосом закончил: – Нада… м-м… маршировать на Самара, не давать вору собирать вокруг себя огромная толпа мужиков. Быстро-быстро солдатам кушать и маршировать!
Через два часа, присоединив к своей полевой команде отряд капитана Балахонцева, майор Карл Муфель спешным маршем выступил из села Печерское на Самару.
Глава 4. Четыре дня воли…
Махнув пальцами по усам и бороде – не оставлять же крошки воробьям на завтрак, как говаривал когда-то покойный дед Капитон! – Илья Федорович покосился на Кузьму Аксака: к новому прозвищу бывшего ромодановского атамана он все еще никак не мог привыкнуть. Кузьма Петрович, как добросовестный работник под нетерпеливым взглядом хозяина, поспешно дожевывал гречневую кашу далеко уже не всеми зубами.
– Не поперхнись, так-то поспешая, – засмеялся Илья Федорович. – Успеем мы со своими козами на базар. – Помолчал малость, посматривая, как Кузьма Петрович корочкой хлеба вычищает миску, добавил озабоченно: – Хотя и мешкать нам, казаки, недосуг. Ежели воровски сбежавший сержант Стрекин не врал, то воистину войска царицы не сегодня-завтра обступят нас от Ставрополя или от Сызрани.
– Тогда и переменится благовест на набат. По-иному и мы запоем: первый звон – чертям разгон, другой звон – перекрестись, третий звон – оболокись да и на святую драку пустись! – поддакнул Иван Яковлевич Жилкин, произведенный за верную службу государю из отставных солдат в казачьи есаулы. Он торопливо допил шипучий погребной квас, тяжелой кружкой пристукнул о столешницу. – Един раз пофартило нам – испугали капитана Балахонцева! А ну как тот бесовский выродок Стрекин да не пугал таким же образом нас, а истину рек? Да и поручик Счепачев говорил о движении полков от Москвы к Волге.
Покончив с завтраком, атаман и его помощники встали из-за стола. Илья Арапов распорядился:
– Иван Яковлевич, ты теперь же не мешкая ступай к канонирам. Возьми десяток сноровистых подручных с князем Ермаком, пущай будут при Науме Говоруне да при Сысое Копытене. Без пушек нам и помышлять нечего о супротивстве регулярным командам!
– Ништо-о, повоюем! Царицыных генералов не станем молить: «Простите Христа ради за прошлое да и напередки тож!» Били их не единожды, дадим взбучку и у Самары. Будут помнить до новых веников.
Кузьма Петрович дернул бровями, с усмешкой посмотрел на старого Жилкина.
– Эко развоевался! Сказывают же – не свиным рылом лимоны нюхать! Тако ж и не едиными вилами биться надобно с регулярством, но пушками да ружьями.
– Неужто я спорю? – отозвался Иван Яковлевич, поправил на пустой левой глазнице повязку, ногтем легонько почесал шрам на виске. – Распоряжусь пушкарей и подручных поставить на трактамент[18] при гарнизонной кухне. – Рывком набросил поверх потертого солдатского кафтана серую епанчу-накидку и вышел. В дверях почти столкнулся с атамановым адъютантом. Иванов вел за собой высокого, круглолицего, с закрученными вверх усами сержанта Андрея Мукина, который с заметной робостью переступил через порог, встал во фрунт и строго по уставу обратился к походному атаману:
– Дозвольте, господин государев атаман… передать вашему высокоблагородию примерный список мужеска пола поселенцев? – Сержант вскинул к треуголке два пальца и стоял так, пока Илья Федорович не протянул руку за списком.
– Сколь всего человек? – поинтересовался он: обиженные царицею, ссылаемые в Сибирь на поселение мужики с охотой, верилось в это, пойдут служить государю Петру Федоровичу.
– Ссылаемых на поселение сто семьдесят четыре человека мужеска пола. Да сверх того пятнадцать колодников за разные их преступления пред законом и Господом… Женска пола да детей, окромя того числа, сто двадцать девять человек, – по памяти отчеканил сержант Мукин, не спуская с государева атамана светло-синих глаз, но смотрел теперь, успокоившись, уверенно, как и подобает человеку совестливому и без подлых умыслов.
– Детей да женок в войско государя не берем, указом не велено, – пошутил Илья Федорович. И к Василию Иванову: – Покличь ко мне Ивана Зверева.
Иванов, бесшумно прикрыв дверь, покинул горницу. Илья Федорович, убрав список за отворот полушубка, сказал Кузьме Петровичу:
– Одевайся. Едем смотреть тех поселенцев да в государеву службу годных будем верстать. А ты, сержант Мукин, не мешкая выведи поселенцев пред солдатские казармы, где им впредь иметь постоянное жительство, как вольным казакам и без всякого караула.
Сержант Мукин четко повернулся и вышел.
Илья Федорович, проводив сержанта теплым взглядом, сожалея, как о невозможном, высказался:
– Нам бы теперь хоть один регулярный полк таких-то молодцев, готовых животы положить за государя-батюшку! Ан не дадут нам должного времени собраться с силами да ратному делу обучить мужиков… Помнишь, Кузьма Петрович, как отставной солдат Сидор Дмитриев обучал вас воинским артикулам в Ромоданове?
Кузьма Петрович, озабоченный предстоящими нелегкими делами, глянул на атамана впалыми серыми глазами.
– Как же, памятно и поныне – гонял до седьмого пота и бранил при женках, тут бывших, называя бестолковыми крепкоголовыми баранами. Не одну пару лаптей обшаркали, маршируя на виду всей любопытствующей Калуги…
Илья Федорович вздохнул, в глазах отразилась павшая на сердце грусть:
– Когда воротился с Алтайского Камня, искал Сидора Дмитриева в Оренбурге на поселении, – тихо проговорил он, искоса глянув на Кузьму Петровича, который, сняв с гвоздя полушубок, уже одевался. – Да сказали мне – почти в одночасье скончался он, старый петровский гвардеец, ненамного пережил свою женку…
Вышли на крыльцо и оба, не сговариваясь, разом вскинули головы. Со стороны дубравы, что за оврагами вверх по течению Волги, где и по сей день, должно быть, не заросла кустами памятная по край жизни каменная топь-ловушка, к городу, оглашая воздух голодными криками, неровной лохматой кучей тянулись вороны. Другие уже кружились над церквами, тяжелыми черными гроздьями гнули промерзшие ветки деревьев. Те, что посмелее, усаживались на заборы, клоня вниз носатые головы и высматривая на помойках что-нибудь съедобное.
Взошло тихое и какое-то незаметное солнце. Самарцы торопились, скользя по накатанным улицам, – благовестили к заутрене. Илья Федорович, указав глазами на паперть, где сгрудилось невообразимо одетое скопище человеческой нищеты и горя, вздохнул, тронул Кузьму Петровича за рукав:
– Как-то, помню, отец Киприан, узрев нищих старцев, вот тако ж просящих на паперти, сказал мне печально: «Позри, сын мой! Эти люди молили Господа даровать им многолетие, да забыли просить его об избавлении от голодной старости…»
Илья Федорович приметил молодого барабанщика Жилкина, который, сидя на санях, о чем-то зубоскалил с караульными казаками около комендантской канцелярии.
– Ивашка!
Услышав оклик, Ивашка Жилкин резво вскочил на длинные ноги, журавлем пробежал через подворье к крыльцу и вскинул к треуголке длиннопалую руку, бодро протараторил:
– Готов служить, господин атаман!
– Сбегай к протопопу. Пущай объявит чрез все церкви, что волею государя Петра Федоровича дозволяется самарским жителям получать в казенных соляных амбарах безденежно по пяти фунтов соли! О том же и бургомистру Ивану Халевину объяви, чтоб соляные сборщики тому препятствий чинить не смели.
Ивашка успел было отбежать десяток шагов, но Илья Федорович остановил его:
– Еще передай протопопу, как кончит утреню, пущай с крестом и иконой явится в казармы приводить к государевой присяге солдат и поселенцев. Теперь ступай! – И махнул рукой барабанщику, который нетерпеливо топтался уже около калитки.
Перед крыльцом появился произведенный атаманом в есаулы бывший капрал Гаврила Пустоханов. Он только что осматривал конюшни бежавшего майора Племянникова. Лучших коней помещик сумел-таки угнать или где-то спрятать на дальних стойбищах, но одиннадцать лошадей все же осталось.
– Отдашь тех коней сержанту Мукину, когда явится просить под конные караулы из поселенцев, – распорядился Илья Федорович.
Покинув подворье комендантской канцелярии, обочиной дороги прошли до переулка и, сгибаясь, чтобы удержать равновесие, с трудом поднялись на земляную фортецию. По утрамбованному снегу между срубами казенных амбаров, мимо цейхгауза, при котором стоял спаренный караул из яицких казаков, вышли к крайней западной казарме. Здесь черно-серо-белой шеренгой, длинной и неровной, стояли разно одетые и разно обутые поселенцы, бородатые и совсем еще почти малолетки с едва пробившимися усиками.
Перед этой кафтано-армячно-тулупной шеренгой, не отворачиваясь от холодного ветра, вышагивал затянутый портупеей сержант Мукин. Завидев государева атамана, скомандовал поселенцам – будто служилым людям. «Смирна-а!» – и чеканным шагом подошел к Илье Федоровичу, отрапортовал, что прежде бывшие под караулом поселенцы, а ныне вольные государевы подданные для представления походному атаману построены.
– Все ли? – уточнил Илья Федорович.
– Мужеска пола все, окромя двух весьма престарелых и занемогших от кашля, – ответил Андрей Мукин.
Илья Федорович подошел ближе – мужики смотрели на него иные с любопытством, а кто и настороженно, ожидая, что скажет им новый хозяин города. Не отдаст ли команду гнать их и дальше в дикую и неведомую Сибирь на верную погибель, сославшись, что кормить их у него нет никакой казны?..