Оставшись один, Илья Федорович опустился на лавку, расслабил плечи, заметно уставшие от поддетой под полукафтан кольчуги: уже который день он ее и на час не снимает. Еле уловимо поскрипывали ступеньки крыльца под шагами дежурного оренбургского казака.
Вспомнил доброго знакомца Маркела Опоркина с братьями, один из которых уже погиб от руки полковника Чернышева.
«Где-то теперь Маркел да Тимошка Рукавкин? Под Оренбургом или осаждают губернатора Рейнсдорпа, а может, под Яицким городком воюют с полковником Симановым, куда намеревался отправить их сам государь… И где теперь мой первый сотоварищ Гаврила Белый? Схвачен казаками. В Самаре не отыскался, сказывал поручик Счепачев, будто в Сызрань к воеводе отправлен. Должно, теперь в казанской тюрьме, при самом губернаторе Бранте на дыбе ломают мужика, о нашей силе дознаться хотят… Там же гинет и Леонтий Травкин».
Застаревшей и неотпускающей болью отозвалось под сердцем горе – где же ненаглядные Аграфена и Федюша? Каково им в неволе? Должно, измывается барин над Аграфенушкой, любви да ласки домогаясь от нее… Знать бы, где тот змеиный выкормыш гнездо себе свил! С десятком удалых казаков тайными тропами проник бы к тому поместью, барина живым спалил бы…
Очнулся от боли – кулаком громыхнул по столу, сам того не заметив. Поднес руку к губам, подул на ушибленное место. И вдруг вскочил, ногой отшвырнул тяжелый табурет.
На грохот упавшего табурета из соседней комнаты вбежал Васька Иванов: почудилось адъютанту, что вновь кто-то совершил покушение на атамана, как там, в Бузулукской крепости, приказчик Паршин…
– Кто здесь, батюшка Илья Федорович? – А сам пистоль выхватил из-за пояса, готов тут же пальнуть в супостата.
– Борского отставного офицера Воробьевского ко мне! Живо!
«Боже! Ну как мне на ум не пришло сразу-то? Упустил столько времени! Да за такое ротозейство тебе, поросячий ососок, уши надрать до опухлей!» – ругал себя Илья Федорович, размахивая руками и меряя горницу из угла в угол. Заслышав голоса и тяжелые шаги в сенцах, метнулся за стол, стиснул под столешницей кулаки и закаменел в напряженном ожидании.
– Входи, ваше благородие, чего встал! – Васька Иванов почти втолкнул отставного офицера в горницу, прикрыл дверь и подпер плечом косяк, решив атамана одного не оставлять – мало ли что…
Воробьевский сделал три шага к середине горницы и, шевеля локтями заломленных рук, остановился, покачиваясь от нервного перенапряжения и от бессонницы.
– Развяжи его, – хриплым голосом повелел Илья Федорович. Васька лениво, грубо дергая за концы, развязал узлы, веревку не бросил на пол, а закинул себе на левое плечо.
– Ты кормлен ныне, ваше благородие? – снова спросил Илья Федорович. Воробьевский поднял на атамана пустые, отрешенные глаза. Видно было, что слова атамана он принял как насмешку.
– Порешил казнить, а перед смертью накормить хочешь? Весьма благородно, – глухо, с усмешкой через силу ответил Воробьевский и молча уставил взор в давно не крашенные доски пола комендантской канцелярии. – Так куда лучше поднести стакан водки, да и в петлю головой можно…
– Принеси хлеб, сало, луковицу и согрей чай. Живо! – прикрикнул Илья Федорович на Ваську, который удивленно дернул бровью, но потом проворно выбежал из горницы.
– Возьми, ваше благородие, табурет и сядь у печки, отогрейся, – сказал Илья Федорович, а потом терпеливо ждал, пока, давясь, Воробьевский, марая салом холеные пальцы и усы, ел и пил чай. Остатки горбушки хлеба, повертев в руках, хотел было сунуть за пазуху, но потом решительно положил на угол стола. Поднялся, одернул полы мундира, глянул в глаза молча сидящего атамана.
– Готов я… Прикажи вести к месту казни…
– Матвейку Арапова в Борской крепости знал? – совершенно об ином задал вопрос атаман опешившему Воробьевскому.
– Знал… превосходно знал. – Отставной офицер старался понять странный интерес атамана к покойному помещику и не мог. – Он у меня же и квартировал все эти горестные дни…
Илья Федорович вскочил, впился в Воробьевского таким бешеным взглядом, что тот, враз побледнев, попятился к двери, едва не споткнувшись о табурет.
– Женка и… отрок были… при нем? – Боже, каких усилий стоили Илье Федоровичу эти кровью сочившиеся слова…
– Да, при нем… – пробормотал Воробьевский, нащупал за спиной табурет и обессиленно присел на уголок. И добавил, хотя его и не спрашивали: – Чужая была та женка, не жена ему.
– Откуда тебе ведомо? – сглотнув спазм, прохрипел Илья Федорович и кулаками пристукнул о столешницу. – Говори живее! Ну!
Отставной офицер вскинул глаза на невменяемого, казалось, атамана, отчаянным усилием представил облик десятилетнего отрока и понял: то была семья походного атамана! Понял и причину такого спешного вызова к нему на допрос… И заговорил более спокойно, осознав, что казнь если и будет, то нескоро:
– Оттого, атаман, что заперты они были в чулане и держал их Матвей Арапов впроголодь. Сказывал, что холопка его…
– А потом? Куда они потом подевались? Ну, не томи душу, сказывай, ваше благородие!
– А потом через Борскую крепость бежал из Бугуруслана майор Вячеслав Гречин, препротивнейшая личность…
– Отчего же? Барин ведь…
– При дурных деньгах он был… А до того у генерала Кара состоял при корпусной казне. По побитии того генерала, как мне теперь думается, похоронил тот Гречин войсковую казну в своем сундуке да и бежал к себе в поместье. Пьяница изрядный и любитель женского пола… Не обессудь, атаман, говорю, как есть. Доведись тебе повстречать того майора, так вот его обличье, сразу признаешь: росту среднего, черный волосом, наполовину уже седой. Усов и бороды не носит, токмо бакенбарды. Глаза пустые, как у гадюки, а рот всегда плотно сомкнут и злой по причине злобного характера и кривых передних зубов…
– Где его поселение? Далеко ли? – чуть слышно выдавил Илья Федорович, все еще не веря, что отыскался верный след Аграфены и сыночка Федюши.
– Имение его близ Сызрани, в Кашпирах… Но пересидеть сие лихое время Гречин намеревался в глухой деревеньке Мосты, на пути от Яицкого городка на Сызрань. Там у его братца трактир. И братец, должно, прохвост изрядный, потому как за подлог сидел в долговой яме. Майор Гречин деньги за братца внес и тем вытащил его оттуда.
– Тот майор увез женку с отроком? – Илья Федорович подошел к Воробьевскому, поднял его за плечи, глянул в глаза, не лжет ли?
– Увез, атаман. Сторговались они с Араповым за большую сумму. Арапов деньги спрятал в моем доме на чердаке – надеялся потом, как утихнет усобица, ими имение поднять… Да голову потерял безвозвратно…
– Та-ак… Ну, счастлив твой бог, ваше благородие, что сведущ ты в этом оказался. Коль не соврал – домой поедешь и деньги того проклятого Матвейки, пес с ними, твоими будут.
Воробьевский упал перед Араповым на колени, попытался было поцеловать руку.
– Спаси тебя бог, атаман! А я уж было петлю шеей чуял…
– Допрежь надобно изловить того майора Гречина и освободить Аграфену и сына. Поедешь с моими казаками. – Голос атамана снова стал твердым. – Счастливо воротитесь – вот тебе мое слово: отпущу с миром и охранную бумагу дам на руки с печатью. – И повелел Ваське Иванову: – Приведи мне живо Ивашку Кузнеца! Хоть из-под земли вынь!
Ивашку Кузнеца сыскали в работах у пушек. Прибежал тут же, на ходу ветошью вытирая копоть с влажного лба и со щек.
– Звал, атаман-батюшка?
Долго втолковывать Кузнецу, куда и зачем надобно спешно ехать, не пришлось. Поняв с полуслова, сунул за пояс полученные от атамана два пистоля, подарок тоцкого атамана Чулошникова, привесил мешок с зарядами, приобнял ожившего отставного офицера за плечи и со словами:
– Лови, ваше благородие, атаману счастье, а себе волю! – вывел Воробьевского из горницы.
Через самое малое время десяток оренбургских строевых казаков с Ивашкой Кузнецом и с Воробьевским, имея при себе поводных коней, поскакали от канцелярии к Большой улице и далее, к мосту через реку Самару.
Проводив их взглядом, Илья Федорович отошел от окна, сел на лавку и только тут почувствовал, что нательная рубаха взмокла и прилипла к спине, а кольчуга невыносимым грузом давит плечи…
«Ну, будет тебе, походный атаман! Ишь, какие шальные мысли в голову всунулись было – самому, бросив войско, мчаться с казаками в Мосты…» Арапов крепко потер щеки, возвращаясь к заботам дня сегодняшнего. Приказал Ваське, благо тот, дивясь увиденному и услышанному, таки не оставлял атамана одного:
– Слышь-ка, дружок, отыщи есаула Гаврилу Пустоханова, пущай отберет себе в команду человек с пятьдесят из новоизбранных казаков. Всем быть на лошадях, с ружьями и копьями.
– Сыщу, батюшка атаман, – весело откликнулся адъютант, радуясь, что атаман повеселел, получив добрые вести – след о своей семье.
– Как готовы будут, приведи Гаврилу ко мне. Важное дело есть.
Долго побыть атаману со своими думами один на один не довелось – вошел Иван Яковлевич Жилкин. Шапку кинул в угол на широкую лавку, постучал валенками, с которых, видно было, голиком в сенцах уже сметал снег. Прошел к столу, присел рядом с атаманом.
– Слышал, слышал, Илья Федорович, что объявился слух о твоих домочадцах, – заговорил Иван Яковлевич, едва Илья Федорович вскинул на него глаза и хотел поделиться радостью. – Ивашка сделает все, как надо, мужик дотошный и башковитый.
– Потому и послал его… Хотел было Гаврилу либо Исаака с казаками послать, да они здесь, в Самаре, куда как нужны… Ну, сказывай, все ли ладится у наших канониров? Скоро ли пушки на колеса да на лафеты поставят?
Оживясь, а более того стараясь взбодрить атамана и отвлечь его от мыслей о семье, Иван Яковлевич пустился подробно рассказывать, как, пришедши рано поутру в кузницу Ивана Григорьева, где работают канониры, нашел Сысоя Копытеня в неописуемой ярости. Уподобился Сысой бешеному быку, который кидается бодаться с горящим амбаром.
– Что это с ним? – удивился Илья Федорович. – Мне он показался весьма сдержанным и рассудительным.