Данила Рукавкин поначалу махнул было рукой – ну кому, дескать, о том интересно знать? Ныне за смутным временем в Хиву да Бухару караваны россиян и вовсе не ходят. Размыслив, однако, о будущем, согласился с уговорами атамана:
– Может, и соберусь с духом, Илюша. Только бы на Руси все образовалось к лучшему. Вот сядет на престол Петр Федорович, придет в страну тишь да благодать, воротится к дому Тимоша… Передам ему казну и дела, а сам на стариковском покое и начну писать о своем хивинском хождении, – и перекрестил поочередно Илью Арапова и Кузьму Аксака, сказав в напутствие: – Дай господь победы вам в завтрашнем сражении, всенепременной победы. Ну а случится какая беда – знайте, у меня вы в любое время сыщете кров и надежное обережение.
Простились с Данилой Рукавкиным и его домочадцами низкими поклонами и неспешно пошли по заснеженной улице в комендантскую канцелярию к делам неотложным…
И спустя полчаса от сполошного удара набатного колокола над Самарой раскололась стылая декабрьская ночь. Набат отозвался лихорадочным треньканием промерзших оконных стекол, согнал самарцев с теплых печей, обул-одел, вооружил и выгнал под нудный низовой ветер.
Сидя верхом на коне, государев походный атаман Илья Арапов пытливо глядел на сотни, собравшиеся к комендантской канцелярии: казаки, приехавшие из Берды вместе с атаманом, солдаты из крепостных гарнизонов Самарской линии, пахотные солдаты, новонабранные казаки из крестьян окрестных деревень, волнующаяся толпа разно одетых и разно вооруженных самарцев. Особо стояли на коленях поселенцы, вооруженные ружьями и копьями.
Осмотрев войско, Илья Арапов дал команду разойтись по казармам и быть всем одетыми и при оружии.
– Близок рассвет, братья, – громко объявил Илья Арапов, при свете луны вглядываясь в лица ближних к нему казаков. – И недалек час тяжкого для нас сражения, в коем испытаем мы себя на верность государю-заступнику нашему Петру Федоровичу!
Войско ответило походному атаману молчаливой и суровой решимостью положить животы свои за государя и дарованную им простому люду волю на вечные времена.
– Господин майор! Господин майор, проснитесь!
Майор Карл Муфель едва забылся беспокойным сном, как адъютант вновь затормошил его.
– Что? Что такое? Почему шум? Зачем мне спать не давал? – Майор вскочил с лавки – лежал не раздеваясь, даже шпагу не снимал с себя. Помял ладонями продолговатое лицо, сгоняя липкую дрему.
– Над Самарой набат! В колокола бьют, господин майор!
– Опять этот набат, да? – Майор Муфель окончательно согнал с себя сон. Надев суконную офицерскую треуголку, он поспешно вышел на припорошенное инеем крыльцо, повернулся в сторону Волги: за белоснежным покровом уснувшей до весны реки на крутом берегу под лунным светом еле просматривалась мятежная Самара. Попутным ветром оттуда доносило слабые отзвуки набатного боя.
– Не спят воры! – с некоторой долей досады проговорил майор Муфель: уже третий раз с минувшего вечера будит его набатный бой. Ну как, полагаясь на крепкий после марша сон солдат, изменщики и воры скрытно подберутся к лагерю и ударят со всех сторон по его походному вагенбургу[29]?
До рассвета еще часа два, не больше.
«Мой солдатики нада еще спать-спать. – Карл Муфель старался и думать по-русски, чтобы лучше освоить язык. – А этих, как у них смешно говорят, да – кашеварителей – надо поднять. Надо фрюштюк[30] делать. И себе приказать подать братэн, или как это по-русски смешно получается – жарькое!»
Скоро внутри вагенбурга на притоптанной сапогами заснеженной полянке между селом Рождествено и волжским берегом задымили костры. Молчаливые со сна кашевары ставили на огонь закопченные походные котлы, развязывали мешки с крупами, резали на ломтики свиное, каменно замерзшее сало…
Карл Муфель едва проглотил поджаренное мясо и запил его сухим вином, как в тесную до невозможности горницу низенькой избы, где он остановился на ночлег, ввалился через порог казачий есаул Тарарин, из тех, кто пристал к полевой команде с беглым капитаном Балахонцевым. Майор перехватил голодный взгляд есаула, устремленный на остатки завтрака, грубо выкрикнул:
– Тебя бешеный муха кусал, да? Почему не докладывал по команде? Зачем ввалился пьяным медведем незваный?
Есаул Тарарин, огорошенный руганью майора, вытянулся в лозинку и поморгал глазами, привыкая к сумеркам в горнице, освещенной тремя тонкими свечами, поставленными в низенький пузатый кувшин.
– Виноват, господин майор. Сослепу порога не разглядел!
– Какой короба новостей таскал на себе сюда? Давай докладывай без запинка! – И нетерпеливо топнул ногой.
– Так что осмелюсь доложить, господин майор, конные калмыки числом боле полутыщи идут от Ставрополя к Самаре! Из Ставрополя примчался курьер от полевой команды подполковника Гринева, от него и известия эти!
– Где тот курьер? Почему не бежал сам ко мне?
– Свалился в теплой избе на краю Рождествена, господин майор! Довести до вас не было никаких возможностей – спит! – отрапортовал Тарарин и закаменел с вытянутыми губами, словно его нестерпимо тянуло вперед запахом жаркого на походном столике майора. Карл Муфель будто и не сидел за тем столиком.
– Что говорил? Калмыки, да? Больше полутысяча? Майн гот![31] Беда будет, как ударят со спина мой бравый солдатика! Ифашка! Ко мне быстро бежать!
На зов майора вбежал проворный адъютант, молча щелкнул каблуками.
– Бей барабан! Бросай кушать! Марш-марш все на Самара!
Барабанщики ударили сбор. Не дожевав горячую кашу, чертыхаясь и проклиная неугомонного немца, роты 24-й полевой команды похватали ружья и выстроились внутри вагенбурга. Конные драгуны и казаки встали за кругом саней, но так близко, чтобы видеть и слышать командира полевой команды. Капитан Балахонцев и подпоручик Илья Кутузов подняли по тревоге полуроту Нижегородского батальона и встали рядом с казаками прапорщика Панова.
– Солдаты! Слюшай моя команда! – кричал майор, привстав в стременах. – В городе тепло сидеть мятежные воры, изменщики наша государыня императрица Екатерина Алексеевна. Нам нада бистро марш-марш на город, бей воров бистро-бистро! Прискакал курьер из города Ставрополь, докладывал: много калмыка идут на Самара сикурсовать ворам. Мы не успеваем взять Самара – всем худо будет! Бей поход! – Барабанщики ударили походную дробь, драгуны и казаки со своими офицерами потянулись колонной по четыре от окраины Рождествена на накатанный санями тракт через волжский лед к Самаре. Следом, ощетинившись сотнями штыков, тяжело пошли егерские роты. Муфель тронул было коня следом, но к нему почти подбежал капитан Балахонцев, отдал честь и, волнуясь, спросил:
– Ваше высокоблагородие, вы не изволили указать место по диспозиции мне и полуроте Нижегородского батальона… Дозвольте и нам принять участие в штурме города! Хотелось бы выказать верность…
– Зачем вам, господин капитан, подставлять своя голова? С дураком подрался – не ума набрался, так, да? – засмеялся, ехидно прищурив глаза, майор. – Извольте принять вам мой приказ: с вашей полурота иметь к охране вагенбург и пушки. За обоз отвечать головами вы и ваш бравый подпоручик. – И Муфель без стеснения ткнул плетью в сторону подпоручика Кутузова. – Вам в сикурс здесь я оставил еще полурота егерь на плохой случай. Калмык будет нападать на нас со спина – вам случай иметь доказать верность нашей матушке-государыне! – Майор Муфель хотел было добавить еще, что не надо было ему, капитану Балахонцеву, бросать город, чтобы теперь проявлять столь завидное рвение в службе.
«Нет, голубчик, – подумал Муфель на родном языке. – Посидишь ты у меня в обозе, впредь другим наука будет! Как это у них говорят: после драка кулаками швырять… Или кидать?» – не вспомнил концовку русской поговорки, рукой махнул в досаде.
Капитан Балахонцев принял этот жест за приказ прекратить бесполезный разговор, попытался было щелкнуть каблуками, да снег помешал. Вскинул руку к треуголке, смиряя уязвленное самолюбие, отчеканил, словно исправный капрал:
– Есть с двумя полуротами егерей оберегать ваш тыл от возможности нападения конных калмыков! – Пересилив неприязнь, резко поднял голову и увидел глаза – неживые, как у безжалостного палача, словно замороженные постоянным созерцанием гибели людей…
«Отослал уже на меня пасквильный рапорт, – догадался Иван Кондратьевич. – На моей принужденной обстоятельствами неудаче себя героем выкажет под Самарой, имея такую сильную полевую команду».
Взрыхляя снег, майор Муфель поскакал догонять ушедших вперед конных драгун, роту саратовских казаков и казаков прапорщика Панова.
Капитан Балахонцев понуро отошел к своей полуроте – солдаты, не понимая, почему их не взяли на сражение, молча смотрели на командиров. Капитан Балахонцев пояснил, какова их задача, по двое разослал на сани доглядывать за селом – не близятся ли конные калмыки.
Бледный от обиды, покусывая губы, подпоручик Илья Кутузов готов был тут же, на волжском берегу, вызвать заносчивого немца на дуэль и всадить ему в плоскую грудь пулю.
– Слова этого немца – хуже публичной пощечины, – сквозь зубы проговорил подпоручик, так, чтобы не слышали солдаты. – За орденом поскакал Муфель, а нас, словно последних трусов, оставил обоз стеречь!
Капитан Балахонцев, заложив руки за спину и медленно раскачиваясь с носков на пятки, смотрел на удаляющуюся по волжскому льду полевую команду. С неба вдруг посыпались сухие снежинки. Иван Кондратьевич поднял голову – над Жигулями нависали тяжелые и низкие темно-серые тучи.
– Вот так дела-а, – присвистнул Иван Кондратьевич. – Гляди-ка, чего доброго пурга не на шутку разыграется! Вот смеху-то будет – Муфель кинется в атаку на Самару, а те, под пургой укрывшись, выскользнут из города без всяких потерь да в другом месте соберутся… А знаешь, Илюша, в сей час мне, ей-богу, вдруг захотелось, чтоб атаман Арапов изрядно нахлестал по морде этому индюку Муфелю, унеси его буйным ветром! Ей-ей! Пусть не воротит носа в безмерной спеси… Мудрено ли быть героем при такой команде? Он бы с моими ставропольскими инвалидами да с малолетками необученными повоевал супротив яицких казаков!