Кларк выстрелил. Сильно разрежённый воздух приглушил звук выстрела — он был слышен не далее двухсот метров.
В перемётных сумках не оказалось ничего съестного и полезного для Кларка. Он оттащил труп за ближние кусты, завёл лошадь в лес, привязал к дереву так, чтобы её не было видно с тропинки, и направился дальше. Но теперь он шёл в стороне от пастушьей дороги, Оленьим урочищем. Непроглядной чащей. По компасу. Открытых мест совсем избегал. Только с наступлением темноты он снова выбрался на пастушью тропу. Надвинулась ночь, а Кларк всё шёл. Перед рассветом немного отдохнул. Спал на срезанных еловых ветках, под открытым небом. Ранним утром, с первым проблеском дня, снова шагал.
Высокогорная граница приближалась, но и силы Кларка были на исходе.
Мелкий густой дождь, начавшийся ещё позавчера, не затихал. С севера, от перевалов, беспрестанно, одна за другой, наползали тяжёлые рыхлые тучи, несущие в тёплое Закарпатье неприютные холод и сырость. В ущельях от зари до зари не редели сумерки. Хвойные леса, до отказа напитанные влагой, мрачно чернели на горных склонах сквозь дым тумана. Ручьи, потоки и речушки шумно клокотали на мшистых валунах и бешено мчались вниз, к Тиссе.
Насквозь промокший, выбившийся из сил, Кларк вынужден был в конце концов покинуть непроходимые чащи Оленьего урочища и выйти на опасные полонины. Опять был большой риск встретиться с людьми, но было ещё большее и непреодолимое желание обсушиться у жаркой ватры, костра, поесть пастушьего хлеба, выпить овечьего молока и покурить.
Тоненький ручеёк, сочащийся сквозь изумрудные мхи, вывел Кларка на травянистую поляну, зажатую с трёх сторон крутыми скалистыми склонами горных вершин, составлявшими верхний пояс альпийских лугов. Три пастушьих рубленых шалаша, колыбы, стояли у родника. Неподалеку от них — открытые загородки для скота. Небольшое стадо овец и коров паслось на поляне. Слабый ветерок, подувший в сторону Кларка, — принёс головокружительный аромат кислой шерсти и парного молока. Как ни велик был соблазн, но у Кларка всё же хватило выдержки просидеть до темноты в ельнике и высмотреть всё, что ему было надо. Пастухов на полонине оказалось мало, только два. Им помогали три лохматых овчарки-волкодава.
Подоив овец и коров, пастухи слили молоко из деревянных вёдер в бочку, накрыли её белой холстиной, унесли в погребок, вырытый тут же, под горой, и отправились на отдых. Скоро над крайней колыбой, над её широким отверстием, вырезанным в крыше, поднялся высокий и густой, светящийся искрами столб дыма: пастухи, как видно, приступили к ужину.
Прежде всего Кларк решил вволю поесть. В погребе, как он догадывался, было не только молоко, но и брынза и масло. Но как туда пробраться, не потревожив собак? Он обошёл поляну верхом, по горному склону, и затем спустился к погребу с подветренной стороны. Собаки лежали на пороге колыбы у жаркого костра, ожидая остатков пастушьего ужина, и не почуяли чужого.
Насытившись и прихватив с собой порядочный брусок брынзы, Кларк покинул погреб, готовый опять всю ночь шагать по карпатским кручам. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как услышал позади себя ожесточенный лай собак. Остановился, соображая, как выгоднее поступить в его положении: отбиваться от волкодавов палкой, перестрелять их, молча удирать, маскируясь под волка («не уйдёшь, загрызут») или, наконец, позвать на помощь пастухов. Выбрал последнее: уж очень промок и продрог Кларк, отяжелел, уж очень хотелось ему просушиться и поспать хоть часок у костра, выкурить цыгарку, уж очень понадеялся он на то, что не вызовет у пастухов подозрения.
Бросив брынзу приближавшимся собакам, Кларк взобрался на невысокую кривую сосну и закричал с притворным испугом:
— Ого-го-го!…
На пороге колыбы, закрывая собой яркий огонь ватры, зачернели фигуры пастухов.
— Кто там? — строго спросил молодой сильный голос.
Собаки остервенело лаяли, рвали когтями и зубами кору с дерева.
— Спасайте, люди добрые, загрызут!
Тот же молодой сильный голос что-то крикнул собакам, и они замолчали, неохотно побрели в колыбу, оглядываясь и злобно ворча.
Кларк спустился на землю. Подошли пастухи. Подняв над головой керосиновые фонари, они молча, насторожённо смотрели на чужого человека.
Кларк снял фуражку, пригладил ладонью влажные кудри и, стараясь быть больше испуганным, чем приветливым, протянул руку:
— Добрый вечер.
Пастухи сдержанно ответили.
— Фу, и напугали же меня ваши зверюки. На всю жизнь.
Предупреждая неизбежные вопросы, Кларк отрекомендовался областным ветеринаром, командированным на отгонные пастбища с научной целью.
— Кочую вот с полонины на полонину, вызываю неудовольствие собак, — он вдруг подмигнул, засмеялся. — да и люди косо на мою персону поглядывают: а кто же тебя знает, ветеринар ты или бандюга с большой дороги. Правильно я говорю? Угадал твои думки? Угадал, по глазам вижу!
Кларк дружески похлопал по плечу молодого пастуха, который смотрел на него с хмурой подозрительностью.
Белобрысый, с облупленным носом паренёк смущенно улыбнулся, опустив фонарь. Одет он был в чёрную ватную стёганку, клетчатую рубашку, в серые грубошёрстные, с начёсом шаровары. На ногах ладно прилажены крепкие, на толстой подошве с железными подковками ботинки. На голове — старая солдатская шапка с алой звёздочкой. В руках — тульская одностволка и фонарь «летучая мышь».
— Вашему парнишке, наверное, в каждом новом человеке шпион чудится? — насмешливо спросил Кларк, переводя взгляд на старого пастуха.
Седоусый верховинец в старинной чёрной шляпе и кожушке навыворот, мокрой шерстью кверху, с обкуренной трубкой в жёлтых, наполовину съеденных зубах, кивнул.
— Ваша правда, товарищ ветеринар. Заходьте до нашой колыбы, — размахивая фонарём, засуетился старик. — Прошу!
В рубленом шалаше, добротно проконопаченном мхом, с широкими буковыми плахами вдоль стен, было удивительно тепло, даже жарко. Кларк снял плащ, придвинулся поближе к костру. От его мокрой одежды повалил густой пар.
— Хорошо! Райская жизнь, — блаженно щурясь, стонал он, поворачиваясь к огню то спиной, то грудью, то боком.
— Нашего молочка отведайте, товарищ ветеринар, — сивоусый верховинец поставил перед Кларком большой глиняный кувшин.
— Постой, отец, дай согреться. Я хоть и сибиряк, но люблю попарить молодые косточки, — он раскинул руки, словно обнимая костёр. — Красота! Человек стал великим с тех пор, как открыл огонь.
Блаженствуя около ватры, Кларк ни на одну минуту не переставал украдкой наблюдать за молодым пастухом; окончательно ли тот успокоился, не выдаст ли он свою подозрительность каким-нибудь невольно откровенным взглядом. Белобрысый подпасок, сняв ботинки, стёганку и шапку, сидя на полу около двери колыбы, мастерил маленьким гуцульским топориком новое ярмо для воловьей упряжки. Время от времени он отрывался от работы, робко поглядывал на гостя. Встречаясь с ним взглядом, Кларк всякий раз приветливо улыбался, заговорщически подмигивал: что, мол, братец, надёжно сел в калошу, до сих пор выбраться из неё не можешь.
Обсохнув и выпив молока, Кларк снял сапоги, подложил под голову охапку пахучей хвои, с наслаждением вытянулся на лавке и закурил самокрутку.
— Прямо как у тёщи на печке. Спасибо вам, братцы, выручили. И отблагодарю же я вас! На других половинах полчаса читаю лекцию, а вам двухчасовую выдам.
Подпасок поднял голову, серьезно, внимательно посмотрел на Кларка. Тот засмеялся:
— Вижу, не скроешься, что в науку рвёшься. Потерпи до завтра. Утро вечера мудренее. — Кларк зевнул, закрыл глаза. — Спать! Спать… спа…
Недокуренная цыгарка упала на землю, послышался богатырский храп. Но Кларк не спал. Мучительно борясь со сном, он ждал, что предпримут пастухи. Если они не поверили, что он ветеринар из области, если угадали, почувствовали в нём заграничного гостя, то прыткий подпасок, разумеется, немедленно устремится к пограничникам и сообщит им о появлении на половинах подозрительного человека.
Прошло пять, десять минут, четверть часа, а из колыбы никто не выходил. Кларк чуть-чуть приоткрыл глаза. Сивоусый верховинец уже мирно дремал, по-стариковски привалившись к бревенчатой стене и не выпуская изо рта своей трубки. Белобрысый его помощник старательно скоблил лезвием топорика ярмо. Костёр догорал. По берестяной крыше глухо и нудно барабанил дождь. Где-то, наверное внизу, в ближайшем ущелье, тоскливо выли волки.
Веки Кларка отяжелели, он зажмурился, потерял над собой контроль и заснул.
Проспал он, может быть, час, два или три. Проснувшись, увидел над собой чёрный закопчённый потолок колыбы с круглым вырезом посредине, в который струилось к ночному небу пламя ватры. Он хотел повернуться со спины на бок, чтобы посмотреть, на своих ли местах пастухи, но не мог этого сделать. Однако он не хотел верить тому, что случилось. Напряг все силы, рванулся, пытаясь встать. Верёвки, которыми Кларк был привязан к буковой плахе, оказались крепкими и узлы надёжными. Кларк выругался, застонал, завыл. Из дальнего угла колыбы донёсся насмешливый голос седоусого верховинца:
— Отдыхай, отдыхай, песиголовец. Утро вечера мудренее.
…Утром на полонину прибыли верховые пограничники. Они посадили связанного Кларка на запасную лошадь и увезли вниз, в Явор. В тот же день он был передан майору Зубавину.
Скибан на первом же допросе охотно рассказал всё о себе, о Дзюбе и о своём последнем шефе, «пане Белограе».
Майор Зубавин передал Скибана следователю, а сам занялся «пятым» нарушителем. «Пан Белограй», введённый в кабинет конвойными, с угрюмым и злым любопытством с ног до головы оглядел Зубавина.
Кларк за то время, пока находился в пути от полонины, где его задержали, до Явора, успел выработать план самоспасения. Он давно понял, что взят и Скибан, что произошёл полный провал. Глупо теперь отнекиваться, разыгрывать из себя невинно оскорблённого слесаря Ивана Белограя. Скибан, конечно, уже рассказал, как и кем был убит демобилизованный старшина. Значит, надо действовать, исходя из реальных условий.