— Вы-то, может быть, и выпьете, а вот мы… Наш Иван Трофимыч скоро крем-соду объявит алкогольным напитком.
Белограй, улыбаясь, пошёл дальше. У следующего вагона стояли, робко взявшись за руки, совсем молодой лейтенант и девушка. Надолго, повидимому, разлучались влюблённые. Им хотелось обнять друг друга, да так и простоять, обнявшись, до самого отхода поезда, но они никак не могли решиться на это на глазах у такого количества людей.
Белограй с доброжелательной улыбкой подошёл к парню и девушке, распахнул шинель и, повернувшись к ним спиной, скомандовал:
— Прощайтесь!
Влюблённые засмеялись и вдруг почувствовали, что тяжёлая их неловкость бесследно исчезла.
Иван Белограй уже шагал дальше, не оглядываясь.
Проходя мимо следующего вагона, Белограй обратил внимание на двух молодых женщин в котиковых шубках, похожих друг на друга. Они стояли у окна и так сосредоточенно разглядывали дорожную карту, словно им предстояло идти пешком, без дорог, по пустынной местности, а не ехать в поезде по давно известным, благоустроенным путям. Иван Белограй улыбнулся сестрам или подругам, и они подняли головы, встретились с ним взглядом.
Он задержался ещё раз, увидев большую, человек в пятнадцать, группу молодых китайцев, одетых в одинаковые синие блузы. Высокие и худощавые, кряжистые и мускулистые, черноволосые, шафранно-смуглые, они окружили седоголового человека с моложавым лицом и Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на груди и внимательно слушали то, что он им рассказывал. Девушка в очках с гладко зачёсанными лакированными волосами оживлённо переводила с русского. Алые пухлые её губы не закрывались ни на одно мгновение, а руки то и дело стремительно взлетали кверху, словно выпуская на волю долго томившихся в плену птиц.
Ещё пять минут, и экспресс отправится в свой далёкий путь — через подмосковные заснеженные леса, по весенней украинской земле, через Днепр, мимо Киева и Львова, через хребты Карпат, к пограничным берегам многоводной мутной Тиссы, к Большой Венгерской равнине, к зелёным холмам Восточной Словакии. Чуть ли не трое суток предстоит быть Белограю в дороге. «Как жаль, — думал он, — что кассир выдал ему билет не в тот вагон, где едут китайские парни и седоголовый человек с Золотой Звездой. Сколько, наверное, интересного довелось бы ему услышать от них…»
Белограй вошёл в свой вагон. Проходя по коридору, он задержал взгляд на пожилой женщине в тёмном платье. Лицо её показалось Ивану удивительно знакомым, но он не мог вспомнить, где и когда её видел.
Поезд тронулся.
Соседом Белограя по двухместному купе оказался худощавый бритоголовый человек в роговых очках. Белограй быстро и легко сходился с людьми. Он протянул руку своему спутнику, назвал себя. Тот в свою очередь рекомендовался:
— Стефан Янович Дзюба.
— Как? — переспросил Белограй.
— Стефан Янович Дзюба. Дзюба! Председатель правления Яворской артели по производству красной, то есть стильной мебели.
— Гм!… — Белограй прищурил свои весёлые синие глаза. — Стефан?… Янович?… Дзюба?… По имени вы как будто мадьяр, по отчеству чех или поляк, а по фамилии украинец. Интересно, какой же вы всё-таки национальности?
— Закарпатец.
— Что это за новая национальность? Не слыхал про такую.
— То есть, извиняюсь, украинец, русин по-стародавнему. — Дзюба помолчал. — Имена Стефана и Яна приклеили нам, Дзюбам, не по нашей воле. Вы же знаете, что закарпатская земля десять веков подряд принадлежала мадьярскому королю, австрийской короне, чехословацкому президенту. Австрийцы нас называли Карлами и Рихардами, мадьяры — Шандорами и Стефанами.
— Это верно, — согласился Белограй. — Но ничего у них не вышло: украинцы остались украинцами.
— Точно, — подтвердил Дзюба и энергично закивал своей бритой головой. — А вы?… — спросил он минуту спустя. — Вы, конечно, чистокровный русак?
— А кто ж его знает? В анкетах пишу, что русский, хотя фамилия…
— Обращай внимание не на ярлык, а на содержание, — пошутил Дзюба.
Он снял свои роговые очки и добрыми близорукими глазами, глубоко спрятанными под седыми бровями, весело смотрел на здорового, крепкого молодого человека.
— Смотрю вот я на вас, Иване, и гадаю, где ваши корни. Должно быть, вы родились где-нибудь там, под северным сиянием, в светлой хижине лесника, на берегу синего-синего озера, среди белых берёз?
Белограй засмеялся:
— Вот и ошиблись. Родился я не на севера, а на юге, в Николаевской области, на берегу моря, в просоленной рыбацкой хибаре.
Проводник принёс постельное бельё. Белограй быстро, по-солдатски, разделся и нырнул под одеяло. Улёгся и его сосед.
— Вспомнил! — вдруг воскликнул Белограй вскакивая. — Стефан Янович, вы не знаете эту женщину в чёрном платье, что едет в соседнем купе?
— Нет, не знаю, — с сожалением сказал Дзюба. — А кто она?
Белограй опять лёг, запрокинув сильные свои руки за голову, и, глядя в потолок, в какую-то одну точку, заговорил:
— Представьте глухой полустанок на Сибирской магистрали. Тайга. Снега в рост человека. Метели. Письма с фронта идут очень долго… Шесть месяцев ждала Вера Гавриловна письма от своих сыновей-близнецов, Виктора и Андрея. И вот как-то разрывает она казённый конверт…
— Погибли? — сочувственно спросил Дзюба.
— Похоронили их вместе, у подножья двух гор. Одним указом им присвоили звания Героев Советского Союза. Теперь в Словакии есть Гора Андрея и Гора Виктора Мельниковых.
Он помолчал.
— Каждый год, весною, на сибирский полустанок приходит конверт с иностранными марками… Вера Гавриловна достаёт из-под кровати чемоданчик, укладывает в него подарки друзьям и едет за десять тысяч километров, чтобы поклониться Горе Андрея и Горе Виктора, своей рукой посадить цветы на могиле героев-близнецов. В мае она возвращается домой. До границы её провожает делегация партизан-словаков, боевые друзья Андрея и Виктора.
— Наверно, там, за границей, вы и видели её? — спросил Дзюба.
— Да. Я слышал речь Веры Гавриловны в Берлине, На солдатском митинге.
— А твоя матка… где она? — вполголоса спросил Дзюба.
Белограй долго не отвечал. Дзюба терпеливо ждал.
— Нету у меня матери, — наконец откликнулся Иван.
— Умерла?
— Да. В Ленинграде. Во время блокады, от голода.
— Отец?
— Погиб на Курской дуге.
Дзюба сочувственно помолчал, потом спросил;
— Братья?
— Никого нет, все погибли.
Белограй погасил верхний свет и решительно повернулся к стенке.
Иван проснулся рано: в окнах вагона чуть брезжил лесной туманный рассвет. Белограй бесшумно спустился с верхней полки и осторожно, на цыпочках, боясь разбудить своего спутника, вышел из купе.
Вера Гавриловна уже стояла у коридорного окна, в халате, с тёмным пуховым платком на плечах, седоголовая.
За окнами, в облаках тумана, тянулись без конца без края заиндевелые брянские леса. Изредка проплывали в молочной мгле пепельно-сизые бревенчатые избы, красные домики путевых обходчиков, силосные башни, корпуса машинно-тракторных станций. Вдоль железнодорожного полотна часто зияли огромные воронки, полные чёрной воды, с белыми ледяными закраинами. Может быть, отсюда, с брянской земли, и начали свой военный поход близнецы Мельниковы, Андрей и Виктор. От Центральной России до Центральной Европы. Должно быть, об их пути и думала осиротевшая мать, глядя в туманное окно.
— Доброе утро, Вера Гавриловна!
Седоголовая женщина с удивлением обернулась.
Лицо Белограя, хорошо выбритое, излучало приветливость. И весь он, подтянутый, в мундире без погон, с орденами на груди, аккуратно причёсанный, с сияющими глазами, был такой молодой, свежий, родной, что суровая Вера Гавриловна не могла не ответить улыбкой на его улыбку.
— Как быстро вы покоряете людей! — с восхищением, проговорил Дзюба, когда Белограй вернулся в купе.
По лицу Белограя пробежала тень искреннего неудовольствия. Он достал коробку «Казбека».
— Курите, папаша!
— Спасибо, некурящий, — Дзюба положил ему руку на плечо. — Береги и ты своё здоровье, сынок, не соси эту гадость натощак. Давай позавтракаем, а тогда дыми в своё удовольствие. — Он потёр ладонь о ладонь. — Имеется любительская колбаса, чёрная икорка, сыр и даже… коньячок. Закрывай дверь, и будем пировать.
— Не откажусь.
Завтракая и выпивая, Дзюба обратил внимание на надпись, сделанную на тыльной стороне кисти руки Белограя. Некрупными красивыми буквами было вытатуировано «Терезия» — женское имя, широко распространённое в Закарпатье.
— О, друже! — воскликнул Дзюба. — Да ты уже породнился с нашими девчатами! — Он подмигнул, указывая на татуировку. — Ещё нареченна или уже законная жена?
— Знакомая.
Через два часа Дзюба осторожными вопросами вытянул из охмелевшего Белограя всё, что ему было необходимо.
Дзюба получил из-за границы, от своих давних шефов, инструкции срочно достать, не останавливаясь ни перед чем, абсолютно надёжные документы советского человека в возрасте 25-28 лет. Белограй оказался как раз таким человеком. Идеальная находка! И месяца не прошло, как гвардии старшина демобилизовался. Пять лет сверхсрочно прослужил в Берлине. Ещё бы служил, если бы не исключительные обстоятельства. Дело в том, что его жизненные планы нарушила молодая колхозница Терезия Симак, Герой Социалистического Труда, фотографию которой он увидел в журнале.
В первом своём письме он поздравил Терезию с высокой наградой и коротко рассказал о себе. Сообщил ей, что, «между прочим, собственноручно в тысяча девятьсот сорок четвёртом году, в октябре, выметал гитлеровскую нечисть с той самой земли, на которой Терезия даёт теперь рекордные урожаи. Так что, хороша дивчина, не забывай, кому ты обязана своим геройством», — гласила шуточная концовка письма.
Терезия откликнулась на его письмо. Так завязалась переписка. Ни с той, ни с другой стороны насчёт чувств ничего не было сказано. Но в каждом письме Белограй искал чего-то между строк и находил, как ему казалось. Кончилось тем, что он, когда вышел срок службы, демобилизовался, выехал в Москву и, пожив несколько дней у своей дальней родственницы, троюродной тётки, направился в Закарпатье.