очень выгодное.
— Какого же рода это дельце? — спросил я, возможно, чуть нетерпеливее, чем следовало бы.
Он посмотрел на меня своими злющими, узенькими глазками и покачал мерзкой своей головенкой.
— Спешить не надо, — отрезал он. — Я ведь пока не сказал вам, что беру вас в долю, — и он самодовольно ухмыльнулся, — однако я рад, что они образумились. Им нужен мудрый руководитель, человек с мозгами, вот кто им нужен. Буллер не дурак, если его научить, как надо действовать. Но вот Осмунд — никогда я не мог понять, умный он или нет. Вечно витает где-то. Сам не знает, что творит. Но в этот раз он будет знать, что делать, и должен будет делать именно то, что ему говорят.
Я постарался донести до вас общий смысл его речей и тон, в котором шла беседа, но, честное слово, если бы я не слышал собственными ушами все то, что он говорил, я никогда не поверил бы, что он осмелился на такую наглость. Мне стало ясно, что у Пенджли, как у любого настоящего преступника, гордыня, наглость и бахвальство столь велики, что это уже перешло в своего рода помешательство. Именно безмерное себялюбие, самомнение и убежденность в том, что они не такие, как все, а исключительные, по-иному устроенные, видимо, и есть та пружина, которая толкает подобных людей на преступные деяния, но она же в итоге приводит их к неминуемому крушению. Может быть, это правда и они действительно сделаны из другого теста, не то что все остальное человечество; их правила и мотивы, которыми они руководствуются в повседневной жизни, равно как их устремления, желания, победы и поражения, принадлежат — на уровне их сознания, духовно и физически — другой планете, планете темной, чуждой нам и оттуда, издалека, мерцающей своим губительным, непостижимым, мрачным пламенем.
Зло безосновательное, зло в чистом виде встречается крайне редко. Поэтому Пенджли представлял для меня изумительный объект наблюдения. Объект редкий — и все же, если поразмыслить, отнюдь не редкий. Я имею в виду, что любой дурной человек, в котором нет ни стыда ни совести, именно этим их отсутствием нас и привлекает. Нам кажется, что мы тоже вполне можем быть такими, а почему бы и нет? Что нам мешает однажды взять и отбросить всякие там угрызения совести или колебания чисто морального характера, и тогда — пожалуйста, вот мы уже ничем от них не отличаемся. И как прекрасно мы могли бы, воспользовавшись этим, преуспеть в делах и зажить себе в ус не дуя. Если говорить об этих двух эпохах — предыдущей и теперешней, послевоенной, то разница не в том, что наше послевоенное общество какое-то особенно аморальное, дерзкое и распущенное. Просто люди реже, чем раньше, прибегают к здравым соображениям, которые заставили бы их воздержаться от глупых, неблаговидных и вредоносных поступков и дел.
Пенджли говорил и говорил, и я вдруг начал ощущать, что под воздействием его слов в закоулках моего существа как будто бы зашевелились некие хищные твари, доселе там мирно дремавшие. Да, да, они были во мне, и, дай я им волю, их расплодилось бы еще больше. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: меня ужаснуло в Пенджли не то, что он был мне, как воплощенное зло, чужд и далек; нет, весь ужас был в том, что он был мне чем-то близок и очень понятен. Напрасно мы считаем, что зло незаразительно. Оно так же заразительно, как корь или скарлатина, а порой так же желанно и упоительно, как щедрый ужин для изголодавшегося желудка.
Пенджли никогда не позволил бы себе разоткровенничаться в непринужденной беседе со мной, если бы так глубоко меня не презирал. В его представлении я был нищий, безмозглый кретин, полное ничтожество. Но это была именно та, особенно им ценимая, аудитория — состоящая из людей много ниже его (как он считал) по положению, людей, которые способны лишь восхищаться им, будучи существами совершенно безответными и безвредными.
Он окончательно распоясался и, уже не стесняясь, выложил мне немало сведений о том, чем он занимался все эти годы. Его излюбленным делом был шантаж, который являлся для него не только увлекательнейшей игрой, но, как я понял, основным источником дохода. Это так просто, уверял он меня, вы даже представить себе не можете, насколько это просто. И про себя, наверное, добавлял: даже для такого глупенького, убогонького слюнтяя, как вы. Ведь если поразмыслить, то у каждого, будь то мужчина или женщина, найдется какой-нибудь секрет, своя тайна. Ты только должен выведать каким-либо образом, что это за тайна, а дальше играть со своей жертвой как с рыбкой, попавшейся на крючок.
И пока он развивал передо мной свои мысли, рассказывая истории из собственного опыта, персонажи его рассказов словно оживали в моем воображении. Перед моим мысленным взором предстали сонмы мужчин и женщин. Съежившись, они тряслись от страха, кланялись ему, валялись у него в ногах, молили о пощаде, воздевая руки, а Пенджли невозмутимо сновал между ними, то пропадая, то выныривая из их толпы, — голым черепом вперед, заложив руки за спину.
Мужчины кончали с собой, чтобы уйти от его преследования, женщины шли на свое последнее бесчестье. Он не жалел даже детей. Но самое поразительное, как потом выяснилось, было то, что при этом он считал себя вполне достойным человеком.
Получалось, что виноват не он, Пенджли, а род человеческий, сами люди. Они из-за своей похоти или жадности, из желания легкой наживы или ради глупой мести так наивно попадаются к нему в сети. Раз они такие дураки, то и участи другой не заслуживают.
Он видел в себе этакого бессмертного судию, обитающего среди людей во избавление их от их же несовершенств и по справедливости карающего за грехи.
Пенджли взахлеб, без устали похвалялся своей смекалкой и умом. Уверен, что он и в самом деле немало познал о пороках и заблуждениях человечества. За тот короткий промежуток времени, что он описывал мне свои «художества», я услышал достаточное количество изумивших меня историй, и почти не сомневаюсь в том, что говорил он правду.
Очень скоро мне стало чудиться, что его голос да и сам он постепенно заполнили собой всю комнату. Пенджли был повсюду. Он змеей проникал во все щели; его острые, горящие глазки заглядывали во все углы, а его лоснящиеся кольца медленно обвивали пространство. Мне казалось, что даже площадь под нами уже почуяла его зловещее присутствие и все маленькие фигурки заспешили в укрытие, чтобы не попасться ему. Осталась лишь белая сияющая поверхность, безлюдная, опустевшая. Мир затаил дыхание, и только сверху, с крыш домов, окружавших площадь, вниз смотрели его острые глазки, пригвождая к месту любую появившуюся тень…
Между тем время шло, и я уже начинал задумываться: что же они не возвращаются?
Пенджли тоже забеспокоился.
— Послушайте-ка, — сказал он, вынимая часы, и вдруг посмотрел на меня так, словно опять что-то заподозрил, — вы тут ничего такого не затеваете? Какой-нибудь своей игры?
— Игры? — переспросил я. — Какой игры?
— Разве не пора Осмунду появиться? Я не могу тут торчать целый вечер.
— Он появится, вот увидите, — сказал я. — Вы пришли раньше назначенного времени. И я очень этому рад. Правда, Пенджли, может, позволите мне участвовать в вашем плане?
— А какая от вас польза? Уж больно вы нежный.
— Ну, не знаю. Я уже не такой нежный, каким был раньше. Я многое испытал за последние несколько лет, а это меняет человека.
— Подумаем, — ответил он. — Конечно, что и говорить, разговариваете вы как джентльмен. Это в вашу пользу. Никто так не влезает в душу человека, как джентльмен.
— Неужели? — невинным голосом поинтересовался я. — Это как же?
— Ну, к примеру, с женщинами. — Пенджли с наслаждением принялся развивать эту тему. — Обычно женщины гораздо охотнее доверяются джентльменам. Никак не возьму в толк почему, но это так. Полагаю, вы могли бы нравиться женщинам, если бы немного прибавили себе шику.
— Верно, — уныло согласился я. — Мне вообще-то надо подстричься, и еще, честно говоря, я уже много дней подряд не ел как следует, вдоволь.
Тут все его подозрения мгновенно исчезли. По его реакции мне стало очевидно, что он отныне рассматривал меня как находку, подручного в его делах, недоумка-джентльмена, оказавшегося без гроша. Да, такой на все пойдет, лишь бы насытить свое брюхо, и быстренько научится выполнять все его желания и команды.
Не сомневаюсь, что он хорошо знал эту сторону человеческих отношений и знал, как подчинять себе слабых людей; знал, как с помощью короткого и весьма действенного курса обучения заставить их быть послушными одному его слову. Что же удивительного в том, что Пенджли с таким презрением относился к роду человеческому! Сколько их, представителей этого самого человечества, безропотно предавались ему в руки!
А ведь он в самом деле обладал странной силой власти, — в какой-то момент я и сам это ощутил, хотя все время, сидя там напротив него, глубоко его презирал, втайне издевался над ним и был абсолютно убежден в своем превосходстве. Интересно, что тогда каждый из нас считал себя хозяином положения, вольным распорядиться жизнью другого по своему усмотрению!
Затем последовали десять минут, можно было бы сказать — самых странных и невероятных в моей жизни, если бы позже, тем же вечером, мне не пришлось пережить еще более странные и невероятные минуты. Пенджли встал и начал крадучись обходить комнату. Крадучись — это именно то слово, которое было бы уместно употребить в данном случае. Он неслышно передвигался, вытянув голову вперед и заложив руки за спину. Худые, длинные его руки были похожи на перевитые сзади щупальцы. Без всякого сомнения, Пенджли было крайне нелегко решиться на эту вылазку в тыл врага. Наверняка она стоила ему долгих раздумий и колебаний. Я не удивился бы, узнав, что он околачивался вокруг весь тот день, шпионя и вынюхивая, как обстоят здесь дела. Ранее в тот вечер я собственными глазами наблюдал его за этим занятием — он, если вы помните, топтался на лестничной площадке. Конечно же, он явился сюда полный опасений и предчувствий. Но, судя по всему, план, выношенный им, был настолько серьезен, что он решился прибегнуть к такому рискованному ходу. Идя на подобный шаг, он основывался на убеждении, что Осмунд и Буллер были в затруднительном материальном положении и сильно нуждались в помощи, и эту помощь он и собирался им предложить. Предвидя осложнения, он считал, что в случае чего нелишним было бы прибегнуть к легкому шантажу. Горячие по натуре джентльмены, такие как Осмунд, да еще отбывшие тюремный срок, частенько дают пищу для шантажа. Джентльмену, отсидевшему в тюрьме, живется весьма несладко.