Хранить вечно
Никогда, а также из принципа не включит автор данное сочинение в писательский свой архив. Пусть хоть этот малый поступок будет авторским вкладом в борьбу с накоплением бумаг в стенах жилищ.
Haш горожанин обрастает бумагами куда интенсивней, чем даже жирком. Наш горожанин обречен на хранение непробойных толщ актов, полисов, договоров, квитанций, справок, обязательств, повесток, ордеров, счет-фактур, доверенностей, нотариальный копий, гарантийных писем, чеков.
Да будь так же распространена вера в бога, как прежде, немалые трудности встали бы перед населением. Ибо какая божница — извечное на Руси хранилище документации — могла бы вместить мой документальный архив или, скажем, архив Романивськой? Нету такой размерности у божниц, и давно уже в шифоньере отведена под эти дела одна секция и один выдвижной ящик.
И надо, надо хранить. Тяжко бывает наказано легкомыслие нехранящих.
У автора была бабушка. Она почила. И вот сгладились пики первоначального горя, и села семья разобраться с архивом покойной. Ах, какие тут хранились бумаги со старорежимных времен! Счета от домовладельца. Зеленщика. От шляпницы Эти Барац. Счета от конфекции Мюра и Мерилиза. Все пожелтело и тронулось тленом. Словом, черт-те что и сбоку бантик. И, очищая быт, автор совместно с бабушкиными аннулировал тюк своих личных квитанций.
Расплата последовала. Вскоре по почте пришли грозные письма Центросвязи. Где автор в 1976 году извещался, что Центро-связь вспомнила за ним должок по 1971 году на сумму 5 руб. 94 коп. И дальше все, как полагается: за неуплату ваш телефон будет срезан.
Но позвольте! Как же я теперь установлю, звонил ли я в неведомый город несколько лет назад? И почему тогда же, несколько лет назад, не прислали квитанции на оплату?
А вот не прислали — и все. Так было удобно Центросвязи. И вот вы возмущаетесь, а как раз для подобных случаев маленький текстик на телефонных счетах обязывает: «Сохранять в течение трех лет».
Но по какому праву обязывает? Почему надлежит хранить головоломные кипы листков? Что за нечеткость работы звеньев?
А вот нечеткость — и все.
Поэтому хранят. Лязгают скоросшиватели «Экспромт» и «Момент», лязгают дыроколами, складируют в папках с ботиночными тесемками, скрепляют скрепкой в виде дамской руки или канцелярской скрепкой не меньше пятого номера бумажную ахинею. И раздаются голоса: надо, надо хранить, надо обрастать бумагами.
Отсюда картинки: стоит очередь в магазине химреактивов. Все люди, как люди. Стоят чинно. Нету выкриков: «Вас тут не стояло!» — и: «В одни руки куда столько хапнул?»
Споро продвигается очередь, но вот доходит она до гражданина Савелова. Чем взвинтил очередь тов. Савелов? А не тем он ее взвинтил, что купил килограмм эмали «ПФ», банчок эпоксидной смолы и остропахнущий тюк клеенки. Тем возмутил очередь тов. Савелов, что украл у людей восемь минут времени двадцатого века. Ибо потребовал он от продавцов на все и на вся выписывать копии чеков: на «ПФ», на банчок, на клеенку:
— Документик хочу иметь!
— Да на кой вам?
— Может участковый прийти. Спросит: откуда смола и вообще.
— А он откуда дети — не спросит?
— Он может спросить, но тоже справки наличествуют.
— Вы, гражданин, ерундите с этим обрастанием справками. Есть же презумпция невиновности.
— Презумпция — это дело неосязаемое, а квитанция — в ней шорох, и она документ. Дает гарантию.
И ушел подшивать листы чеков в домашний архив.
И на всякий случай подшил таганрогский гражданин Спиридонов, поселенный в камере хранения промежуточного аэропорта, такую квитанцию: «Принят на хранение гр. Спиридонов, с ним еще два места, жена и дочь». Подшил он. Мало ли что. Вдруг потребуют оплатить через три года камеру как «люкс» с белым роялем и дубовым альковом.
И гражданка Махонина, уже хранящая в весовом выражении столько бумаг, что вполне они могут обеспечить остойчивость корабля «река — море», приплюсовала еще одну бумагу к архиву — гарантийный талон ателье № 55, который предписано свято хранить, что застолбляет право за владельцем талона когда-нибудь сшить пальто. И вот только графа «Дата выдачи» оставлена совершенно пустой, а просто подмывает заполнить эту графу в талоне словами:
ХРАНИТЬ В ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ И ВЕЧНО.
И гражданке бы Романивськой куда приятнее копить дома бумаги в виде произведений классиков. Дюма, знаете ли, Сервантес, Шолохов, Рабиндранат, Тагор. Но нету места для них, совсем другими бумагами, хранимыми вечно, съедается кубатура квартиры.
Как была ввергнута Романивськая в такое житье? А так же, как все мы, но в кинологическом преломлении: посетила Романивськая с дочерью выставку собак в населенном пункте Гвоздеве. И вертлявый человек у входа на выставку, вертлявостью напоминающий птицу на ветке, так что было даже странно видеть его без червяка в клюве, звал покупать билеты на выставку, потому что они являются как входными, так и лотерейными, и на один билет падет выигрыш — элитный щенок эрдель-терьер.
Вы правильно догадались: дочь Романивськой выиграла щенка. Билет обменяли на квитанцию, обещали через две недели вызвать девочку для вручения приза.
Так и не вызвали. Неоднократно с бережно хранимой квитанцией ходила тов. Романивськая в собаководческий клуб. Это было чистейшее простодушие, простодушие того сорта, когда считают, что раз у горы есть подошва, то должно быть и голенище.
— Нету, — всякий раз говорил Романивськой главный клубный собаковод и обращал на нее ясный взор с младенческим дефектом зрения, отчего правый глаз смотрел влево, левый — вниз.
— Нету щенков. Суки прохолостали.
— Но сколько еще нам хранить эту квитанцию? Почему бумаги годами висят гирей на шее? Почему мы тотчас не очищаемся от них? Почему так сложна схема жизни?
— Храните! — горячо сказал на все это собаковод. — Должно сбыться. Надо хранить.
И стояло за этим:
В ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ!
За хвевраль в хвеврале
В мусоропровод, шахту лифта, фрамугу окна кричу:
— Отмежевываюсь! Отрекаюсь!
Признаю: было дело — дурил. Каждое сочинение старался задумать, как вечное. Корпел, филигранил остроты. Вставлял топкости- жизненных наблюдений (перед зарплатой человек всегда ругался с женой, чтобы создалась обстановка для неотдачи и пропития жалованья).
Боролся с фельетонными ГОСТами (чтобы не кончалось сочинение нудным словом «Доколе?»), Боролся с редакторами, хотящими врываться в авторский текст как завшивевшая неправедная армия в город. Самоусовершенствовался. Так сказать, «рос над собой», как учил полузащитник Серебряников и вообще ход истории.
Потому что свербило: надо интеллигентней писать. Ведь давно отошло всеобщее четырехклассное образование, невеликий вкус читательской публики. Восьмиклассное отходит. Десятиклассное настает!
Десятиклассному не потрафишь, всучая за юмор название женсовета — бабком. Натура он тонкая, от кино требует показывать ледоход в музыкальном сопровождении арфы.
И подпираешь челюсть то левой рукой, то правой, мозгуешь, как угодить читателю, спрядаешь технологию обольщения читательской публики — ан пет ничего, и сидишь, вперясь в темень окна, наблюдая постепенное засыпание жилмассива в Староконюшенном переулке.
Вот, вроде, и есть смешное, сюжет для небольшого рассказа, как киномеханик привез в село передвижку. И был киномеханик хитер, разумел, что фильм препаскудный, и решил рекламировать его особенно броско: не клеить афишу на дверях магазина, а прилепить с двух боков поросенка, который от страха облетел все село. И верно, все село повалило на фильм, ха-ха-ха, только был тот фильм без финала, потому что бравые сельские псы от нетипичности вида и шустроты порвали того поросенка, и поросенков хозяин взял финал фильма в жестяной коробке, встал, вроде, как дискобол, и вдарил финалом механика в темя: варнак, что бы тебе для рекламы колхозного поросенка использовать?
И уже накренялось к бумаге перо, как вдруг заискрила мыслишка: ой, оплюют и сюжет и писца. Ведь, простите, быдловатый получится смех, негуманный, не под тем вовсе углом, и как раз в сильно печальном разрезе надлежит рассматривать происшедшее.
Ну, и вроде бы, удавалось в результате литературных бдений и вахт рассматривать факты для тебя, просвещенный новый читатель. И путем этих бдений лавры снисканы кое-какие. Даже был в преддверии какого-то увенчания. И две тысячи страниц фельетонов в тумбочке. И читательская почта по этим двум тысячам. Приятнейшая почта была. Вроде, надобен, полезен народу, и даже звали гостить в Харьков, пить чай.
Но не быть словеснику в Харькове. Не поеду, переверните чашку вверх дном. Словесник в сомнениях. Под вопросом вся правильность прежней жизни.
Ибо письма пришли нетипичные, что «у нас попугаев таких, как А. Моралевич, уже больше, как много достаточно». Плюс «низкопробность и вредность содержания».
Прислал и земляк, москвич Куликов: «Не к лицу писать такую неуважаемую продукцию, да таким еще вычурным языком, труднодоступным для хороших трудящихся масс».
Хотелось завыть. Окрыситься. Заявить, что из писем этих вот граждан торчит то же самое, что наносят на окна в гортранспорте:
НЕ ВЫСОВЫВАТЬСЯ!
Не любят многие граждане, когда кто-то торчит лицом из общей шеренги, высовывается, частично непохож на соседа. Нечего высовываться, будь ты хоть токарь, фельетонист, рудознатец.
Только клюнулся ручкой в бумагу — дать отповедь, — как письмо А. Холода из Барнаула: «Не много ли Моралевичи на себя берут?»
И письмо из столицы от гражданина Куделина: не понравился ему просто до перехвата дыхания фельетон «К источнику света». «Сам тон фельетона вызывает серьезные возражения», «Вымученные извозчичьи остроты». «У автора написано: «Пельмени после шести не купить в магазине», — это отдает прямой натяжкой».
И не понравилась Куделину в этом фельетоне некая доктори-ца, которой до лампочки состояние больного, которая с порога, не вымыв даже перстов, пользуясь концом зонтика вместо ложечки, велит больному: скажите а-аа! Но встречал в своей жизни Куделин ничего подобного. Пельмени после шести у него в магазине — всегда, даже почти круглосуточно, а уж с докторицей — «не может советский наш доктор быть таким невнимательным. Прочитал я об этом — до чего омерзительно лживый пример. Будто с чаем муху проглотил».